оспода   Фондодежи   были
просто-напросто неаккуратными  плательщиками.  Она  по-крестьянски  ценила
только  землю,  не  доверяя  торговым  делам  и   непрочному   купеческому
богатству, над которым всегда висит угроза банкротства. Я  прервал  ее  на
середине язвительной фразы: "Конечно, я верю  подписи  вашего  супруга,  а
только, знаете ли..."
   Впервые  я  вмешался  в  деловой  разговор.  Мадам  Фондодеж   получила
желательную для нее отсрочку. Впоследствии мне не раз приходила мысль, что
крестьянская смекалка моей матери ее не обманула:  твое  семейство  стоило
мне довольно дорого, и если б я поддавался вам, твой сын, твоя  дочь,  муж
твоей внучки живо бы пустили по ветру все мое состояние, все бы пожрала их
коммерция. Их коммерция! Контора в первом этаже, телефон, машинистка...  А
за этой скромной деловой декорацией сотни тысяч так и летят! Да что ж  это
я отвлекся... Мы ведь вспоминаем о нашем с тобой знакомстве  в  Баньер  де
Люшоне в 1883 году.
   Теперь все ваше семейство встречало меня любезными улыбками. Бабушка за
столом говорила без умолку, не дожидаясь ответов, так как  была  глуха.  А
твоя мама разочаровала меня, - несколько раз мне случалось поболтать с ней
после обеда, и она оказалась весьма скучной особой, совсем  не  отвечающей
моим романтическим представлениям о ней. Не сердись, пожалуйста, за  такие
воспоминания, но, право, всегда она лепетала  что-то  плоское,  ничтожное;
все мысли ее вращались  в  узком,  тесном  мирке,  а  язык  поражал  своей
скудостью, - словом, через три минуты мне уже становилось скучно, и  я  не
знал, о чем с ней говорить.
   Разочаровавшись в матери, я  обратил  внимание  на  дочь.  Я  не  сразу
заметил,  что  нам  с  тобой  весьма  охотно   предоставляли   возможность
беседовать. Мог ли  я  подумать,  что  семейство  Фондодеж  видит  во  мне
завидного жениха? Мне вспоминается прогулка в долину Лилий. Ехали  туда  в
коляске, - бабушка и ее монахиня на  заднем  сиденье,  а  мы  с  тобой  на
передней  скамеечке.  Наемных  экипажей  в  Люшоне,   слава   богу,   было
достаточно. Только господам Фондодеж  могла  взбрести  в  голову  фантазия
выписать на воды свою собственную коляску.
   Лошади шли шагом, над ними вилась  целая  туча  мух.  У  монахини  лицо
лоснилось от пота, она дремала,  полузакрыв  глаза.  Бабушка  обмахивалась
купленным в  парке  Этиньи  веером,  на  котором  был  нарисован  матадор,
закалывающий шпагой черного быка. Несмотря на жару, ты была в длинных,  по
локоть, перчатках. Все на  тебе  было  белое,  даже  высокие  ботинки.  Ты
сказала: "После смерти братьев я дала обет носить только белое".  Я  тогда
не  понимал,  что  это  значит  "носить  по  обету  тот  или  иной  цвет".
Впоследствии мне пришлось узнать, что в вашей семье  питали  склонность  к
таким нелепым религиозным обычаям. Но при том душевном состоянии, в  каком
я был  тогда,  мне  это  казалось  очень  поэтичным.  Как  тебе  объяснить
тогдашние  мои  переживания?  Вдруг  почувствовать,  что  ты  не  внушаешь
отвращения, что ты не противен девушке и, может быть, даже  нравишься  ей!
Каким знаменательным для меня стал тот вечер, когда ты мне сказала: "У вас
длинные ресницы, удивительно длинные для мужчины!"
   Я старательно скрывал свои передовые  взгляды.  Помню,  во  время  этой
прогулки мы с тобой на подъеме вылезли из  коляски,  чтобы  лошадям  легче
было тянуть ее в гору; твоя бабушка  и  монахиня  тем  временем  принялись
перебирать четки и бормотать молитвы, а кучер, вышколенный за долгие  годы
службы у вас, возглашал с козел:  "Аминь!"  Ты  улыбалась,  поглядывая  на
меня. Но я сохранял невозмутимую серьезность. Без всякого усилия над собой
я  сопровождал  по  воскресеньям  тебя  и  твою  мать  к  поздней  обедне,
начинавшейся в одиннадцать часов. Церковные  службы  не  вызывали  у  меня
никаких метафизических мыслей. Религиозный культ - только и всего,  вполне
обычный для того класса, к которому и я теперь принадлежу (я  с  гордостью
это сознавал); своего рода традиция, религия предков, хранимая буржуазией,
система обрядов, имеющая лишь социальное значение.
   Иной раз в церкви ты украдкой посматривала на меня, и  воспоминание  об
этих обеднях связывалось у меня с чудесным  открытием,  переполнявшим  мою
душу  восторгом:  оказывается,  я  могу  нравиться,  пленять,  взволновать
девичье сердце. Моя любовь, как мне казалось, сливалась с твоей любовью ко
мне. Впрочем, какое значение  имели  мои  собственные  переживания.  Самым
важным была моя вера в твою любовь; я, как а зеркале, отражался в  женской
душе, и, как видно, образ мой ее нисколько  не  отталкивал.  Какое  дивное
отдохновение! Все существо мое расцвело. Никогда мне не забыть,  что  твои
глаза растопили лед, сковывавший мою душу,  и  в  ней  забили  животворные
родники чувств. Самые обыкновенные знаки нежного внимания, - пожатие руки,
цветок, хранимый в книге, восхищали меня, все было для меня так ново.
   Только моей матери не доставалось ни единой крохи  от  этого  пиршества
возрождения. Ведь я  видел,  как  враждебно  она  относится  к  постепенно
созревавшему у меня  замыслу,  к  моей  мечте,  которую  я  и  сам  считал
безумной. Я сердился, что  она  нисколько  не  разделяет  моих  восторгов.
"Разве ты не понимаешь, что тебя завлекают в сети? Это уж такие  люди!"  -
твердила она, не подозревая, что ее  слова  могли  погубить  беспредельную
радость, горевшую во мне от сознания, что я наконец любим. Есть  на  свете
девушка, которой я нравлюсь, и, может быть, она даже хочет выйти  за  меня
замуж: я верил в это, несмотря на подозрительность моей матери.
   "Такие богатые, такие влиятельные люди! Что им за выгода породниться  с
нашей семьей", - думал я. И я гневался на мать, почти ненавидел ее за  то,
что она ставила под сомнение мое счастье.
   Все же она собрала некоторые интересовавшие ее сведения, так как у  нее
были связи в крупных банках. Как я ликовал, когда  ей  пришлось  признать,
что фирма Фондодеж, несмотря на временные затруднения, пользуется  большим
доверием и ей охотно дают кредит. "Они наживают бешеные деньги, но слишком
уж широко живут, - говорила мама. - Все уходит на лошадей, на  экипажи  да
на  ливрейную  челядь.  Любят  пускать  пыль  в  глаза,  не  умеют  беречь
денежки..."
   Сведения, полученные из банков, окончательно уверили меня,  что  пришло
счастье. У меня было  теперь  доказательство  бескорыстия  твоих  близких:
значит, они улыбаются мне только потому,  что  я  приятен  им;  мне  вдруг
показалось вполне естественным нравиться людям, веем без исключения. Нам с
тобой позволяли проводить вечера наедине, гулять в тенистых  аллеях  парка
вокруг казино. Как странно, что в начале жизни,  когда  человеку  выпадает
немножко счастья, внутренний голос не предупреждает его, не  говорит  ему:
"Живи ты хоть до ста лет, не знать  тебе  иной  радости,  кроме  вот  этих
немногих часов. Наслаждайся же ими, выпей чашу счастья до  дна,  -  больше
тебе уж ничего не достанется. Встретился на  твоем  пути  родник  счастья,
помни - это первый и последний. Утоли жажду раз и  навсегда,  больше  тебе
пить не придется".
   А  я,  наоборот,  убеждал  себя,  что  это  только  еще  начало  долгой
счастливой жизни, полной  страстной  любви,  и  я  недостаточно  ценил  те
вечера, когда мы с тобой неподвижно сидели на садовой скамье под дремлющей
листвой.


   Но ведь уже и тогда были некоторые тревожные признаки, только я не умел
их разгадать. Помнишь тот темный  вечер,  когда  мы  сидели  на  скамье  у
поворота дорожки, что петлями идет в гору позади водолечебницы? Ты  вдруг,
без всякой казалось бы причины, разрыдалась. Я помню запах твоих щечек, по
которым струились слезы, запах непостижимого для меня горя. Я  думал,  что
ты плачешь от счастья.  По  молодости  лет  я  не  мог  иначе  истолковать
душившие тебя рыдания. Правда, ты ведь говорила мне  такие  успокоительные
слова: "Это ничего, это оттого, что я возле вас..."
   И ты не лгала, лгунья! Ты действительно плакала из-за  того,  что  была
_возле меня_, а не возле другого - возле того, чье имя ты, наконец, выдала
мне несколько месяцев спустя вот в этой самой спальне, где  я  пишу  в  те
дни, когда ко мне, старику, уже стучится в окошко смерть,  а  кругом  меня
собралась милая моя семейка и ждет минуты вожделенного дележа добычи.
   А я-то, глупец, в тот вечер был так счастлив возле  тебя,  на  повороте
тропинки, змеившейся над Баньером. Я прижимался лицом к  твоему  плечу,  к
твоей тоненькой шейке, я вдыхал свежее, чистое благоухание, исходившее  от
моей маленькой  плачущей  девочки.  Влажная  и  теплая  пиренейская  ночь,
пахнувшая мокрой, росистой травой и мятой, восприяла и  твой  аромат.  Под
горой на площади Источников листва старых лип вокруг раковины для оркестра
была освещена  фонарями.  Было  видно,  как  старик  англичанин  из  нашей
гостиницы ловит сачком с длинной палкой  ночных  бабочек,  слетавшихся  на
огонь. Ты мне сказала: "Дайте мне носовой платок..." Я вытер тебе глаза  и
спрятал платок на груди, под рубашкой.
   Я стал совсем другим человеком,  -  думаю,  этим  все  сказано.  Совсем
другим!.. Даже лица моего коснулся светлый луч счастья. Я  это  чувствовал
по взглядам женщин. После этого вечера, после  твоих  слез,  ни  малейшего
подозрения у меня не могло бы возникнуть. А сколько  было  вслед  за  этим
других вечеров, когда ты вся искрилась радостью, так  доверчиво  опиралась
на мое плечо, держалась за мою руку.  Я  поднимался  по  тропинке  слишком
быстро, ты говорила:  "Ой,  тише,  тише!  Я  совсем  задохнулась!"  Я  был
целомудренным женихом. Ты пробудила во мне нетронутые чувства. Ни  разу  у
меня не возникало искушения злоупотребить доверием, которое оказывали  мне
твои родные, мне и в голову не приходила мысль, что за этим доверием, быть
может, кроется расчет.
   Да, я стал другим человеком, до такой степени другим,  что  однажды  со
мной произошло нечто странное, - теперь уж можно в  этом  признаться,  ибо
вряд ли ты будешь торжествовать, читая это письмо. Это было  на  дороге  в
долину Лилий. Мы с тобой выпрыгнули из коляски  и  пошли  пешком.  Журчала
вода в речке;  я  растирал  в  руке  стебелек  дикого  укропа;  внизу  уже
сгущалась тьма, а на вершинах гор еще сияли очаги света... И вдруг у  меня
возникло ощущение, нет - почти физическая уверенность, что существует иной
мир, кроме нашего, существует вполне реально, но мы знаем лишь тень его...
   Ощущение это длилось одно мгновение, и  на  протяжении  моей  печальной
жизни оно повторялось редко и через  очень  большие  промежутки.  Но  сама
необычайность этого ощущения усиливала его значимость в моих  глазах.  Вот
почему позднее, когда у нас начались бесконечные распри из-за религии, мне
приходилось отгонять от себя такие воспоминания.
   Я считаю своим долгом  сказать  тебе  об  этом.  Но  теперь  уж  поздно
касаться этих вопросов.
   Вспоминать о нашей помолвке не стоит. Однажды вечером мы стали  женихом
и невестой, и вышло это как-то помимо моей воли. Ты, думается мне,  поняла
вырвавшиеся у меня слова совсем не в том смысле, какой я хотел  вложить  в
них, и я вдруг оказался связанным с тобою. Я просто не мог  опомниться  от
неожиданности. Не стоит об этом вспоминать. Но тут  было  одно  неприятное
обстоятельство, на котором я заставлю себя остановиться. Ты сразу  же  мне
сообщила, что ставишь некоторые условия, и в том  числе  следующие:  "ради
доброго согласия" ты не желаешь вести общее хозяйство  с  моей  матерью  и
даже жить с нею в одном доме. Не только твои родители, но и ты сама твердо
решили ни за что в этом не уступать.
   Сколько лет прошло, а как отчетливо я помню свое объяснение с матерью в
душном номере гостиницы. Окно  было  раскрыто,  за  ним  зеленели  деревья
парка. Все вспоминается так ясно: золотые пылинки,  пляшущие  в  солнечном
луче,  который  протянулся  сквозь  решетчатые  ставни,  звон  бубенчиков,
доносящийся с улицы и переливчатая  мелодия  тирольской  песни.  У  матери
разболелась от жары голова, и она лежала на диване,  одетая  в  юбку  и  в
широкую кофту (она никогда не знала, что такое  изящное  домашнее  платье,
пеньюар, нарядный халатик). Я воспользовался тем, что мать  говорила,  как
мы устроимся после моей женитьбы: она собиралась отдать  нам  весь  нижний
этаж, а себе оставить одну комнату в четвертом этаже.
   "Послушай, мама... Иза думает,  что  было  бы  лучше..."  Излагая  твои
соображения, я украдкой бросал взгляд на старческое лицо матери и смущенно
опускал глаза. А она все комкала  изуродованными,  распухшими  в  суставах
пальцами оборку  на  своей  широкой  кофте.  Если  б  она  стала  спорить,
упрекать, мне было бы за что ухватиться, но  ее  молчание  не  давало  мне
повода  разразиться  гневом.  Она  слушала,  не  показывая  ни  обиды,  ни
удивления.  Наконец  она  заговорила,  подыскивая  такие  слова,  чтобы  я
поверил, будто она заранее знала, что мы будем жить врозь, и не находит  в
этом ничего необыкновенного.
   - Я почти круглый год буду проводить в Оринье, -  сказала  она.  -  Там
домик поприличнее, чем в других наших мызах, а вам оставлю Калез. В Оринье
я построю себе флигелек, - трех комнат  мне  вполне  достаточно.  Недорого
будет стоить. Конечно, жаль зря тратиться, - на будущий год меня, может, и
в живых не будет. Но ведь  позднее  флигелек  может  тебе  пригодиться,  -
сделай из него охотничий домик. Будешь осенью, в октябре месяце, приезжать
в Оринье охотиться на диких голубей, - очень даже удобно будет жить в нем.
Ты, правда, охоты не любишь, но, может, у тебя пойдут дети, и им полюбится
птиц стрелять.
   Как бы далеко ни  заходила  моя  неблагодарность,  любовь  матери  была
беспредельна. Я гнал ее  с  насиженного  места,  она  покорно  отходила  и
соглашалась ютиться в другом уголке. Она ловила крохи внимания, которые  я
бросал ей, и готова была ко всему приноровиться. Но после этого  разговора
вечером ты меня спросила:
   - Что с вашей мамой? Она больна?
   На следующий день мама оправилась и была такая же, как всегда. Из Бордо
приехал твой отец со старшей дочерью и зятем. Пришлось, конечно,  сообщить
им о нашей помолвке. Каким презрительным взглядом они окидывали меня.  Мне
казалось, что я слышу, как они спрашивают друг друга: "Ну, как, по-твоему,
можно с ним "показываться?.."  Мамаша  просто  невозможна..."  Никогда  не
забуду, какое удивление вызвала у меня твоя сестра Мари-Луиза, которую  вы
называли Маринеттой; она была на год старше  тебя,  а  казалась  моложе  -
такая хрупкая, тоненькая,  с  длинной  гибкой  шейкой,  с  тяжелым  шлемом
золотых волос и такими детскими глазами. Старик муж, за которого ее  выдал
твой отец, внушал мне ужас.  Я  с  отвращением  смотрел  на  этого  барона
Филипс. Но после его смерти  мне  не  раз  приходила  мысль,  что  он  был
несчастнейшим человеком. Какие муки терпел этот старый  болван,  стараясь,
чтобы его молоденькая жена  забыла,  что  ему  идет  седьмой  десяток.  Он
затягивался в корсет до потери  дыхания.  Широкий  и  высокий  крахмальный
воротничок скрадывал обвислые щеки  и  дряблую  складку  под  подбородком.
Чернота лоснящихся крашеных усов и бакенбард только подчеркивала лиловатую
бледность потрепанного лица. Он едва  слушал,  что  ему  говорили,  -  все
норовил посмотреться в зеркало, и если это ему удавалось, вспомни, как  мы
хихикали, когда бедняга испытующе-тревожно всматривался в свое  отражение.
Вставные челюсти не позволяли ему улыбаться. Неослабевавшим  усилием  воли
он заставлял себя никогда не разжимать в улыбке губы. Мы  заметили  также,
как он осторожно надевал  свой  цилиндр,  чтобы  не  сдвинуть  чрезвычайно
искусно зачесанную прядь волос, которая тянулась от затылка и  разбегалась
на плешивой макушке головы жиденькими струйками,  как  дельта  мелководной
речки.
   Твой отец был ему сверстник, но, несмотря на  седую  бороду,  лысину  и
толстый живот, еще нравился женщинам и умел их очаровать  даже  в  деловых
отношениях. Только моя мать давала ему решительный отпор. Может быть,  она
ожесточилась и очерствела из-за того  удара,  который  я  нанес  ей.  Мать
оспаривала каждый пункт брачного контракта, как будто речь шла о  торговой
сделке или о договоре на аренду земли. Я выражал  притворное  негодование,
возмущался ее требованиями,  но  втайне  радовался,  что  она  так  хорошо
отстаивает мои интересы.  И  если  ныне  мое  состояние  совершенно  четко
отграничено от твоего и вы не имеете никакой власти надо  мной,  я  обязан
этим моей матери - она потребовала для обоих супругов  строго  раздельного
владения имуществом, как будто я был  девицей,  которой  вздумалось  выйти
замуж за распутного кутилу.
   Поскольку родители моей невесты приняли  эти  требования,  я  мог  быть
спокойным: значит, они дорожили мной, считаясь с твоей любовью ко мне.
   Мама и слушать не хотела, чтобы  твое  приданое  выплачивалось  в  виде
пожизненной ренты, и требовала, чтоб его выдали наличными.  "Они  мне  все
ставят в пример этого самого барона Филипс,  -  рассказывала  мне  она,  -
смотрите, - барон взял старшую дочку без гроша  приданого.  Еще  бы!  Этой
развалине да приданое требовать! Пусть радуется, что за  него  молоденькую
красавицу выдали. Бедная девочка! Ну, а с нами  совсем  другое  дело.  Они
вообразили, что я без  ума  от  радости,  -  вот,  мол,  с  какими  людьми
породнюсь... Плохо они меня знают..."
   А мы с тобой тем временем изображали "двух голубков", делая вид,  будто
все эти меркантильные споры нас нисколько не интересуют. Ты полагалась  на
финансовый гений своего отца не меньше, чем я на мамину гениальность.  Да,
может быть, мы еще тогда не знали - ни ты, ни я, -  до  какой  степени  мы
любим деньги.
   Нет, я несправедлив к тебе. Ты всегда любила деньги только из-за детей.
Ты, пожалуй, способна была бы убить меня ради обогащения своих ненаглядных
деток, а не ради себя, ведь ты отдала бы им последний кусок хлеба.
   А вот я... признаюсь, я люблю деньги, с ними мне спокойнее. До тех  пор
пока я сам хозяин своего богатства, вы бессильны в борьбе против меня.  Ты
вот все твердишь: "Нам  с  тобой  в  наши  годы  так  мало  нужно".  Какое
заблуждение! Старика считают человеком лишь постольку,  поскольку  у  него
есть имущество. А как только мы его лишаемся, нас выбрасывают на свалку. У
нас нет выбора: или приют для престарелых, богадельня, или крепко  держись
за свое добро. О  крестьянах  рассказывают  с  возмущением,  что  они  все
выманят у своих стариков, ограбят их до нитки,  а  после  этого  морят  их
голодом, чтоб умерли поскорее. Но сколько раз я подмечал подобные мерзости
и в  почтенных  буржуазных  семьях,  -  правда,  там  действуют  тоньше  и
стараются соблюдать приличия. Ну  так  вот,  я  боюсь  обеднеть.  Мне  все
кажется, что я еще мало, мало накопил золота.  Вас  золото  привлекает,  а
меня обороняет.
   Пришел час вечерней  молитвы,  а  я  не  слышал  колокольного  звона...
Впрочем, его и не было, - ведь сегодня страстная пятница. Нынче из  города
приедут в автомобиле все наши мужчины - сын и зятья; я спущусь в столовую,
буду обедать со своими домочадцами. Хочу посмотреть на них, когда все  они
будут в сборе: мне легче бороться против всей их стаи, чем давать им отпор
в беседах наедине. Да и недурно будет съесть у них на глазах в  покаянный,
великопостный день мясную котлетку, - не за тем, чтобы  подразнить  их,  а
просто хочется показать, что воля  моя  не  ослабела  и  я  ни  в  чем  не
собираюсь им уступить. Сорок пять лет я занимаю  определенные  позиции,  -
тебе так и не удалось меня выбить из них, но все мои редуты  рухнут,  один
за другим, если я сделаю хоть одну-единственную уступку. Пред  лицом  моей
семьи, где все питаются в страстную пятницу фасолью и сардинами на постном
масле, я съем мясную котлету в знак того, что я непоколебим и  не  удастся
им заживо ограбить меня.



4

   Я не ошибся. Вчерашнее мое появление за  семейной  трапезой  расстроило
ваш