лить в него.  Может  быть,
даже она бросилась  к  нему  на  защиту  и  заслонила  его  от  револьвера
какого-нибудь изгнанного поклонника. Но никто из посторонних не приезжал к
ним накануне покушения на убийство. Никто из их  знакомых  не  был  частым
посетителем в их доме. Впрочем, не стоит рассказывать во всех подробностях
эту старую историю.
   До того самого дня, когда я должен  был  выступить  в  суде,  я  считал
необходимым только отрицать, что моя подзащитная совершила преступление, в
котором ее обвиняли, и доказывать, что  она  не  могла  этого  сделать.  И
только в последнюю  минуту  меня  осенила  гениальная  мысль,  разорвалась
завеса, скрывавшая тайну: все раскрыло показание  сына  обвиняемой,  юного
Ива  Вильнава,  -  вернее,  не  само   показание,   так   как   оно   было
малозначительным и не дало ничего нового, а тот молящий и властный взгляд,
которым смотрела на него мать: она глаз с него не сводила до тех пор, пока
он не кончил своего показания и его не увели из зала суда, - тогда ее лицо
вдруг просветлело, все в ней изобличило внутреннее чувство  успокоения.  И
тут меня  осенила  мысль:  я  в  своей  речи  обвинил  сына,  болезненного
подростка, ревновавшего мать к отцу, слишком горячо ею любимому. Я поразил
всех   неопровержимой    логикой    и    страстным    красноречием.    Моя
импровизированная  речь  знаменита  до  сих  пор,  ибо  профессор  Ф.,  по
собственному его признанию, нашел в ней в зародыше основу  своей  системы:
она способствовала более глубокому проникновению в психологию  подростков,
помогла появлению новых методов лечения их неврозов.
   Если я воскрешаю сейчас эти воспоминания,  дорогая  Иза,  то  вовсе  не
потому, что надеюсь вызвать у тебя запоздавшее  на  сорок  лет  восхищение
моими талантами, которого ты не чувствовала в  дни  моего  триумфа,  когда
газеты обоих полушарий печатали статьи обо мне  и  помещали  мой  портрет.
Важно тут другое. Полное твое равнодушие в этот торжественный для меня час
моей жизни в полной мере показало мне, как я чужд тебе и как одинок.  А  в
это время у меня в течение нескольких  недель  был  перед  глазами  пример
женской самоотверженной любви,  -  в  тюремной  камере  я  видел  женщину,
которая приносила себя в жертву ради спасения своего ребенка, видя  в  нем
не столько своего  любимого  сына,  сколько  дитя  своего  любимого  мужа,
наследника его имени. Ведь муж, жертва покушения, умолял ее:  "Прими  вину
на себя..." И из любви к нему жена решилась  уверить  весь  мир,  что  она
преступница, что она хотела убить мужа, который  был  ей  дороже  всех  на
свете. Побудила ее к этой жертве супружеская,  а  не  материнская  любовь.
(Дальнейшее развитие событий это подтвердило; она рассталась с сыном и под
разными предлогами всегда жила вдали от него.) А ведь какая-нибудь женщина
могла бы полюбить меня так же, как любила Вильнава жена. Во время процесса
мне часто приходилось с ним встречаться. Чем он был лучше  меня?  Довольно
красивый мужчина. В кем чувствовалась порода,  но,  должно  быть,  он  был
недалек, -  это  доказывается  его  враждебным  отношением  ко  мне  после
процесса. А ведь я даровитый человек. Будь возле меня в  ту  пору  любящая
женщина, - каких только высот я бы не достиг! Но ведь одинокий человек  не
может всегда хранить веру в себя. Нам надо, чтоб возле нас  был  свидетель
нашей силы - кто-нибудь, кто ведет счет нанесенным ударам, отмечает удачи,
неудачи и увенчивает нас лаврами в день победы, - как когда-то в школе,  в
день раздачи наград, получив похвальный лист  и  стопку  книжек,  я  искал
глазами маму в толпе родителей, и под звуки военного  оркестра,  игравшего
туш, она мысленно возлагала да мою  головенку,  остриженную  под  машинку,
золотой лавровый венок.
   Ко времени процесса Вильнава мама  сильно  сдала.  Я  Далеко  не  сразу
заметил  это;  первым  признаком  этого   упадка   была   ее   неожиданная
привязанность к черной  собачонке,  которая  всегда  неистово  лаяла,  как
только я приближался. Всякий раз когда я навещал  маму,  у  нее  только  и
разговору было, что об этой собачке.
   Впрочем, мамина нежность не заменила бы мне той любви, которая могла бы
спасти меня на решающем повороте моего жизненного пути. У  мамы  был  один
порок: она слишком любила деньги, и этот порок я  унаследовал  от  нее,  -
сребролюбие у меня в крови. Мама, конечно, всячески уговаривала бы меня не
бросать адвокатуры, которая дает мне "хорошие деньги". А  ведь  я  мог  бы
стать литератором, меня усиленно приглашали сотрудничать и  газеты  и  все
толстые журналы; на выборах левые партии  предлагали  мне  выставить  свою
кандидатуру в парламент от округа Ла-Бастид (человек, который после  моего
отказа дал согласие баллотироваться, прошел без труда),  -  но  я  поборол
свое честолюбие, потому что хотел "зарабатывать хорошие деньги".
   Да ведь и тебе этого хотелось, и ты дала мне  понять,  что  никогда  не
расстанешься с провинцией; меж тем женщине, которая любила бы  меня,  была
бы дорога моя слава, и она убедила бы меня, что искусство жить  состоит  в
том, чтобы жертвовать низменными аппетитами во имя высокой страсти. Дураки
газетчики поднимают шумиху и выражают  притворное  негодование  по  поводу
того, что тот или иной адвокат, став депутатом  или  министром,  извлекает
кое-какие мелкие преимущества из своего  положения.  А  лучше  бы  господа
борзописцы выражали свое восхищение твердостью выдающихся  людей,  которые
сумели установить разумную иерархию в  мире  своих  страстей  и  предпочли
славу политического деятеля самым прибыльным судебным процессам. Если б ты
любила меня, ты исцелила бы меня от глупой алчности,  которая  выше  всего
ставит непосредственную выгоду,  заставляет  гоняться  за  мелкой,  жалкой
добычей - за гонорарами и  пренебрегает  "тенью  могущества".  А  ведь  не
бывает тени без реальности, тень - это часть реальности. Но  куда  там!  У
меня оставалось одно утешение: "зарабатывать хорошие деньги". Идеал любого
лавочника!
   Вот и все, что мне осталось, - деньги,  нажитые  за  долгие  и  ужасные
годы. Вас одолевает безумное желание выманить их у меня. А мне  невыносима
мысль, что они попадут в ваши карманы, хотя бы после моей смерти.  Я  ведь
говорил в начале своего письма, что хотел принять кое-какие меры, и вам бы
тогда ничего не досталось. И тут же я дал тебе понять, что я отказался  от
этой мести. Но говорил я так, не зная, что в моем сердце ненависть  -  как
море: есть у нее свои приливы и отливы. Отхлынет  она  -  я  смягчаюсь.  А
потом снова прилив, и мутная волна захлестывает меня.
   С нынешнего дня, со дня "светлого праздника пасхи",  когда  вы  сделали
попытку обобрать меня ради Фили и когда я видел, как вся семья собралась у
двери в кружок и следит за мной, меня преследует картина  будущего  дележа
моего  наследства.  Вот-то  поднимется  драка!  Вы,  как  собаки,  начнете
грызться из-за моих земель, из-за акций и прочих ценных  бумаг.  Земли  вы
получите. А вот ценных бумаг уже нет. Да-с,  те  самые  ценные  бумаги,  о
которых я упоминал в начале письма, - фью!  Нет  их,  проданы  на  прошлой
неделе! И хорошо я сделал, что сбыл их с рук: с  тех  пор  курс  бумаг  на
бирже падает с каждым днем. Все корабли идут ко дну, лишь только я  убегаю
с них. Я никогда не ошибаюсь. Теперь у меня миллионы, миллионы чистоганом!
Вы их тоже получите... Получите, если мне это будет угодно. Но бывают дни,
когда я говорю: "Не достанется вам ни гроша!"


   Слышу,  как  вы  идете  целой  оравой  по  лестнице,  перешептываетесь,
останавливаетесь на площадке, разговариваете, не боясь разбудить  меня  (у
вас уже решено, что  я  оглох);  сквозь  щель  под  дверью  вижу  свет  от
зажженных свечей. Узнаю фальцет вашего милейшего Фили (у  него  как  будто
все еще ломается голос), и  вдруг  раздается  приглушенный  женский  смех,
фырканье, кудахтанье. Ты их журишь: "Перестаньте, как не стыдно! Он же  не
спит!" Ты подходишь к моей двери,  прислушиваешься,  смотришь  в  замочную
скважину. Меня выдает лампа. Ты возвращаешься к своей стае и, должно быть,
шепчешь: "Не спит  еще!  Подслушивает".  Все  уходят  на  цыпочках,  Опять
скрипит лестница, потом одна за другой  затворяются  двери.  В  пасхальную
ночь в доме собрались супружеские пары нашей семьи. И ведь я мог бы  стать
живым стволом нашего генеалогического древа,  тесно  связанным  со  своими
молодыми отпрысками. По большей части в семье любят отца. Но ты была  моим
врагом, и дети оказались во вражеском стане.
   Пора теперь перейти к нашей междоусобной войне. Но сегодня уже не  могу
писать, нет сил. Однако в постель я не лягу.  Терпеть  не  могу  лежать  в
постели, даже когда здоровье этого требует.  Зачем  прятаться  от  смерти,
притворяясь покойником. Мне кажется, смерть  не  посмеет  прийти,  пока  я
держусь  на  ногах.  Чего  же  я  боюсь?  Страданий,  мучительной  агонии,
предсмертной икоты? Нет. Но ведь смерть - это небытие, ее  можно  выразить
лишь знаком отрицания - минус.



7

   Пока трое наших детей были крошками, наша  вражда  оставалась  скрытой.
Атмосфера в доме создалась тяжелая. Ты была глубоко равнодушна ко мне и ко
всему, что меня касалось, а поэтому не страдала из-за этой атмосферы, - ты
просто ее не замечала. Да меня почти никогда  и  дома  не  было.  Утром  я
завтракал один и в одиннадцать часов уезжал в суд.  Меня  поглощали  дела,
семейным радостям я мог бы посвящать очень немного времени, но и это время
я, как ты, конечно, догадываешься, тратил  на  удовольствия  совсем  иного
рода. Почему же меня соблазнял самый грубый разврат, лишенный  всего,  что
обычно служит извинением  распутству,  сведенный  к  самой  неприкрашенной
мерзости, без малейшей тени чувства, без  малейшей,  хотя  бы  притворной,
нежности? Ведь мне не трудно было бы заводить романы, которые  вызывают  в
хорошем обществе восхищение. Разве адвокату, и  к  тому  же  еще  довольно
молодому, не приходится сталкиваться с  соблазнительными  просительницами?
Очень многие женщины, обращаясь ко мне по делу, видели во  мне  мужчину  и
старались очаровать меня. Но я потерял веру в лукавых обольстительниц или,
лучше сказать, не верил, что действительно могу понравиться. С первого  же
взгляда я  угадывал,  что  женщины,  готовые  стать  моими  любовницами  и
прилагающие  все  усилия  к  тому,  чтобы  я  откликнулся  на  их  призыв,
руководились корыстью. Меня замораживала предвзятая  мысль,  что  все  они
ждут для себя выгоды от этого сближения. Да почему  не  признаться  еще  в
одной причине? К трагической уверенности в том, что никто меня не любит  и
не  может  полюбить,  присоединилась  подозрительность  богатого   скупца,
который боится, как бы его не  надули,  не  стали  бы  вытягивать  у  него
деньги. Тебе-то я назначил определенную сумму на расходы.  Прекрасно  зная
мой характер, ты не решилась бы попросить у  меня  хоть  на  грош  больше.
Впрочем, сумма была довольно солидная, и ты никогда  ее  не  превышала.  С
этой стороны мне ничто не угрожало. Но другие  женщины!  Я  принадлежал  к
числу тех дураков, которые убедили себя, что на  свете  существуют  только
две категории женщин: бескорыстные, жаждущие любви,  и  пройдохи,  которые
хотят только денег. А между тем у большинства женщин жажда любви уживается
с потребностью в поддержке, покровительстве, - им хочется, чтоб кто-нибудь
заботился о них, защищал, баловал... В шестьдесят восемь лет  я  вижу  это
так ясно, что иной раз готов выть от отчаяния, - зачем я сам, собственными
руками отталкивал от себя любовь, и не  из  добродетельных  чувств,  а  из
недоверия и мелкой скаредности. Было у меня в жизни несколько  связей,  но
едва начавшись, они обрывались, - то из-за моей нелепой  подозрительности,
ибо я "дурно истолковывал самую невинную  просьбу,  то  я  сам  становился
противен женщине за кое-какие мои повадки, которые и ты недолюбливала:  за
споры с официантами в ресторанах или с извозчиками из-за  чаевых.  Я  хочу
заранее знать, сколько должен платить. Я люблю, чтобы на все  была  такса.
Придется сделать постыдное признание: пожалуй, в разврате меня  привлекало
то, что на него заранее установлены определенные цены. И  разве  у  такого
человека, как я, есть что-нибудь общее  между  влечением  сердца  и  голым
желанием. Влечение сердца, как мне казалось, у меня уж  никогда  не  может
быть удовлетворено, а потому, едва оно зарождалось, я спешил его подавить.
Я стал великим мастером в искусстве убивать в себе  всякое  чувство  в  ту
минуту, когда воля еще играет в любви решающую роль,  когда  мы  стоим  на
грани страсти и еще вольны всецело отдаться ей  или  же  вырваться  из  ее
оков.  Я  довольствовался  простейшими  отношениями,   -   теми,   которые
покупаются за условленную  заранее  цену.  Терпеть  не  могу,  когда  меня
надувают, но то, что я обязан  заплатить,  я  всегда  плачу.  Вы  вот  все
кричите о моей скупости; между тем  я  никогда  не  задерживаю  деньги  по
счетам, не выношу долгов и всегда плачу наличными: все мои поставщики  это
знают и восхваляют меня. Мне просто бывает невыносима мысль, что я кому-то
должен, хотя бы ничтожную сумму. Точно так же я  понимал  и  "любовь".  За
услугу плати чистоганом... Какая гадость! Нет, я слишком уж сгущаю краски,
слишком черню себя: все-таки я любил одну женщину, и она, кажется,  любила
меня... Было это в 1909 году, на исходе  моей  молодости.  Зачем  обходить
молчанием этот роман? Ты знала о нем и  припомнила  мне  его,  когда  тебе
понадобилось кое-что выторговать у меня.
   Она была молоденькой гувернанткой, я спас ее  от  суда  (она  была  под
следствием по обвинению в  детоубийстве).  Сначала  она  отдалась  мне  из
благодарности, но затем... Да, да, в тот год я изведал искреннюю любовь...
только все погубил мой ненасытный эгоизм. Мало того, что  я  держал  ее  в
бедности, чуть ли не в нищете, я еще требовал, чтобы она всегда находилась
в моем распоряжении, ни с кем бы не  виделась,  была  бы  всецело  в  моей
власти, зависела от приливов и отливов моего желания и  услаждала  меня  в
редкие часы моего  досуга.  Она  была  моей  собственностью,  моей  вещью.
Владеть, пользоваться, использовать себе на потребу, - эти мои  стремления
распространялись и на людей. У меня натура рабовладельца. И вот однажды  в
жизни я как  будто  нашел  себе  покорную  жертву,  отвечавшую  всем  моим
требованиям. Я держал ее под надзором, следил за каждым ее взглядом... Ах,
что ж это я!.. Забыл свое обещание не вести  с  тобой  разговор  на  такие
темы. Скажу кратко: она уехала в Париж, - не могла выдержать.
   "Ведь если б ты только с нами не мог ужиться, - не раз говорила мне ты,
- а то ведь все, решительно все боятся тебя, избегают тебя, Луи. Ты же сам
видишь!" Да, я видел это. В судебной палате меня всегда сторонились. Очень
долго меня не выбирали в Совет присяжных поверенных. А  на  пост  старшины
сословия адвокатов выбирали не меня, а всяких кретинов, после которых  мне
было бы стыдно занимать этот пост. Да в  сущности  зачем  мне  он?  Только
лишние расходы на представительство, на приемы. Все эти почести  обходятся
дорого, игра не стоит свеч. Тебе, наоборот, хотелось почета - ради  детей.
Ты никогда ничего не хотела ради меня самого, всегда твердила: "Сделай это
ради детей".
   "Через год после нашей свадьбы у твоего отца случился  первый  удар,  и
доступ в усадьбу Сенон был для нас  закрыт.  Ты  очень  скоро  привыкла  к
Калезу и свила в нем себе гнездо. Меня ты отринула,  но  родной  мой  край
полюбила. Ты пустила корни в моей земле, но они  не  переплелись  с  моими
корнями. Дети всегда проводили каникулы в этом доме, в  этом  саду.  Здесь
умерла наша дочка Мари. И смерть ее  не  исполнила  твою  душу  ужасом,  -
наоборот, ты считаешь священным местом  ту  комнату,  где  она,  бедняжка,
страдала. Здесь ты лелеяла свой выводок,  ухаживала  за  больными  детьми,
сидела у их колыбели, читала наставления  нянькам  и  гувернанткам.  Между
этими вот яблонями натягивали веревки,  на  которых  сушились  выстиранные
платьица Мари и все эти милые детские одежки. Вон  в  той  гостиной  аббат
Ардуэн садился за пианино, собрав вокруг себя детей,  и  они  пели  хором,
причем пели не только псалмы и духовные-гимны,  -  "чтобы  не  рассердился
папа".
   Летними вечерами, покуривая возле дома в саду, я слышал детские  чистые
голоса, выводившие арию Люлли: "Ах, леса  и  скалы,  прозрачные  ключи..."
Спокойное счастье, в котором мне не было доли, - я это знал; запретная для
меня сфера чистоты и светлых  грез:  спокойная  любовь,  дремлющая  волна,
льнувшая к берегу в нескольких шагах от моей скалы.
   Стоило мне войти  в  гостиную,  голоса  умолкали.  При  моем  появлении
обрывались все разговоры. Женевьева уходила, захватив с собой книгу.  Одна
лишь Мари не боялась меня. Я подзывал ее, и она бежала ко мне; я хватал ее
в объятия, да она и сама ласково прижималась ко мне. Я слышал, как  бьется
ее сердечко, - часто, часто, как у птички. А как только я, бывало,  выпущу
ее, она упорхнет в сад... Мари!
   Очень рано детей стало тревожить то, что я  не  хожу  в  церковь  и  ем
скоромное по пятницам. На их глазах между отцом и матерью шла  борьба,  но
очень редко она приводила к бурным стычкам, в  которых,  надо  сказать,  я
чаще всего терпел поражение. После каждой схватки  продолжалась  подземная
война. Ареной ее всегда был Калез, потому что в  городе  меня  никогда  не
бывало дома. Но перерыв в сессиях судебной палаты  совпадал  со  школьными
каникулами, и два месяца (август и сентябрь) мы все были здесь в сборе.
   Помню тот день, когда мы бросились друг на друга в  лобовую  атаку  (по
поводу  шуточки,  которую  я  позволил  себе  в   присутствии   Женевьевы,
отвечавшей аббату Ардуэну урок по "закону божьему"); в этой ссоре я заявил
о своем праве оберегать разум моих детей, а ты - о своем долге охранять их
души. Я был разбит впервые, так как согласился,  чтобы  воспитание  Гюбера
доверили отцам-иезуитам, а девочек отдали в пансион при женском монастыре.
Я уступил,  поддавшись  престижу,  который  всегда  имели  в  моих  глазах
"традиции семейства Фондодеж". Но я жаждал отплатить за поражение, а кроме
того, сделал в тот  день  важное  открытие  -  нащупал  единственное  твое
больное место, я знал теперь, на какую тему  завести  разговор,  чтобы  ты
вышла из себя, позабыв о своем обычном равнодушии ко мне,  и  подарила  бы
меня вниманием - хотя бы  из  ненависти.  Наконец-то  я  нашел  почву  для
столкновений. Наконец-то я заставлю тебя вступить  со  мной  в  рукопашный
бой! Когда-то мое неверие в бога было для меня пустой  формой,  в  которую
изливались,   как   струи   расплавленного   металла,   унижения   мелкого
крестьянина, разбогатевшего, но презираемого своими товарищами  из  высшей
буржуазии; теперь эта  изложница  заполнилась  любовным  разочарованием  и
почти беспредельной ненавистью.


   Как-то раз за столом снова разгорелась ссора. (Я спросил у тебя, что за
радость предвечному смотреть, как ты ешь в постные дни форель или лососину
вместо говядины). Ты вышла из-за стола. Я помню, каким  взглядом  смотрели
на меня наши дети! Я направился вслед за  тобой  в  твою  спальню.  Ты  не
плакала, говорила со мной совершенно спокойно. В тот день я понял, что  ты
вовсе не  смотришь  сквозь  пальцы  на  мой  образ  жизни,  как  я  думал.
Оказалось, ты наложила  руку  на  кое-какие  письма,  -  они  давали  тебе
основание требовать в суде развода. "Я осталась с тобою  из-за  детей.  Но
если жизнь с тобою  будет  грозить  гибелью  их  душам,  я  колебаться  не
стану..."
   Да, ты без колебаний распростилась бы со мной и даже с моими  деньгами.
При всей своей корысти ты готова пойти на любую жертву, лишь  бы  в  душах
твоих детей остались нетронутыми заложенные в них "основы веры",  то  есть
куча ханжеских привычек, правил, формул - чистейшая-ерунда.
   Тогда еще у меня не было в руках оружия против тебя  -  оскорбительного
письма, которо