раз в  эти  дни  я  преследовал  тебя  своими  насмешками  и  старался
доказать, что живешь ты в полном противоречии со своими принципами. И  все
же совесть упрекала меня: всякий раз, как я ловил  тебя,  так  сказать,  с
поличным и упрекал в грехе скупости или черствости, -  я  хоть  и  выражал
уверенность, что у вас, набожных людей, не осталось и следа  христианского
духа, - я все-таки знал, что  под  моей  кровлей  обитает  человек,  жизнь
которого, неведомо для всех, исполнена этого духа.



8

   Был, однако, один случай, когда я без всякой натяжки мог  считать  твое
поведение отвратительным. В 1896 или 1897 году - тебе это  лучше  знать  -
умер наш зять барон Филипо. Как-то утром твоя сестра Маринетта проснулась,
заговорила с мужем, а  он  ничего  не  ответил  ей.  Она  открыла  ставни,
увидела, что глаза у него закатились, нижняя челюсть отвисла. Маринетта не
сразу поняла, что муж ее умер и что она несколько часов спала возле трупа.
   Вряд ли кто-нибудь из вас почувствовал  всю  подлость  завещания  этого
жалкого старика: он оставил жене огромное состояние, но при  условии,  что
она вторично не выйдет замуж. В противном случае большая часть  наследства
должна была, перейти к племянникам покойного.
   - Надо окружить ее заботами, - твердила твоя мать. - К счастью, семья у
нас очень дружная, - все друг за друга. Не надо оставлять  бедную  девочку
одну.
   Маринетте исполнилось в ту пору  тридцать  лет,  но  ведь  ты  помнишь,
конечно, что у нее был совсем  юный  и  девический  облик.  Ее  выдали  за
старика, она послушалась родителей и покорно сносила это  супружество.  Вы
не  сомневались,  что  она  безропотно  подчинится   требованию   остаться
неутешной  вдовой.  Вы  считали  пустяком  тот  толчок,  который  дало  ей
неожиданное  освобождение,  резкий  переход  из  темного   подземелья   на
солнечный свет.
   Нет, Иза, ты не думай, я не стану  злоупотреблять  преимуществом  вести
монолог, которое  я  себе  тут  присвоил.  Вполне  естественно  было  твое
желание, чтобы завещанные миллионы остались в семье Фондодеж и  твои  дети
попользовались  бы  наследством  барона.  По  вашему  твердому  убеждению,
Маринетта должна была во что бы то ни стало  сохранить  огромный  капитал,
который ей достался ценою десятилетнего рабства, приковавшего ее к старику
мужу. Вами руководили  родственные  чувства.  Молодой  вдове  не  выходить
вторично замуж - это казалось вам вполне естественным.  Да  вспоминала  ли
ты, Иза, когда-нибудь, что десять лет назад ты была молодой супругой? Нет,
на супружеской любви ты поставила крест: ты была только  матерью,  никакой
любви для тебя не существовало - ни для тебя,  ни  для  других,  как  тебе
казалось. У вас в семье никто не грешил избытком воображения: вы не  могли
бы поставить себя на место кого-либо другого  -  не  только  какого-нибудь
мерзавца, но и на место порядочного человека.
   Решено было, что первое лето после смерти  мужа  Маринетта  проведет  в
Калезе. Она с радостью согласилась. Нельзя сказать,  чтоб  ты  была  очень
дружна  с  сестрой,  но  Маринетта  очень  любила  наших  детей,  особенно
маленькую Мари. Я лично почти ее не знал, и меня прежде всего поразила  ее
миловидность и грация;  она  была  на  год  старше  тебя,  а  казалась  на
несколько лет моложе. Дети, которых ты носила под сердцем, испортили  твой
тонкий стан, ты отяжелела; она же как будто вышла девственницей из постели
этого старика. Личико у нее было детское. Она носила высокую  прическу  по
тогдашней моде, ее золотистые волосы пушистыми завитками окаймляли затылок
(нынче позабыли эту прелесть - облачко  пушистых  завитков).  Глаза  были,
пожалуй, слишком круглые, словно она  всегда  чему-то  удивлялась.  Я  для
забавы обхватывал ладонями ее "осиную талию", но бюст и бедра были  у  нее
по нынешним понятиям чрезмерно развиты; ведь женщины в те годы походили на
какие-то искусственно выведенные цветы.
   Меня  удивляла  жизнерадостность  Маринетты.  Она  всячески   старалась
повеселить детей, играла с ними в прятки,  причем  тайниками  служили  все
закоулки в доме и  даже  чердак;  по  вечерам  устраивала  живые  картины.
"Маринетта у нас немножко легкомысленная, - говорила ты,  -  и  не  совсем
понимает, как ей надо вести себя в ее положении".
   Ей сделали большую уступку, - допустили, чтобы  по  будням  она  носила
белые платья, но ты считала страшно неприличным, что по  воскресеньям  она
бывала на обедне без длинной вдовьей вуали, без накидки, обшитой  траурным
крепом. Ты считала, что жара не может служить тут оправданием.
   Единственным развлечением, которым  Маринетта  пользовалась  при  муже,
была верховая езда. До самой своей смерти барон Филипс оставался известным
знатоком конских ристалищ, прекрасно  ездил  верхом  и  почти  никогда  не
пропускал утренней прогулки на лошади. Маринетта  выписала  в  Калез  свою
лошадь и, так как некому было ее сопровождать, сначала ездила верхом одна;
но это казалось тебе вдвойне скандальным:  женщина,  овдовевшая  лишь  три
месяца назад, не должна заниматься никаким спортом, а уж разъезжать верхом
на лошади без телохранителя - это переходит всякие границы.
   "Я ей скажу, что у нас в семье о ней  думают",  -  твердила  ты.  И  ты
говорила ей это, но Маринетта все равно делала по-своему.  Наконец,  устав
сражаться, она обратилась ко мне с просьбой сопровождать ее на  прогулках,
причем обязалась достать для меня очень смирную лошадь. (Все расходы  она,
разумеется, принимала на себя.)
   Мы обычно выезжали на рассвете, спасаясь от слепней и мух и  зная,  что
до первых лесных дач, то есть  километра  два,  надо  подниматься  в  гору
шажком. Лошадей подводили к крыльцу. Маринетта шаловливо  показывала  язык
окнам твоей спальни, закрытым ставнями, и  прикалывала  к  своей  амазонке
розу, окропленную росой. "Хотя вдове цветочков носить  не  полагается",  -
шутила  Маринетта.  Звонили  к  ранней  обедне,  -  звон  был  торопливый,
жиденький. Аббат Ардуэн, робко поклонившись нам, исчезал в  дымке  тумана,
поднимавшейся над виноградниками.
   Итак, до леса мы  ехали  не  спеша  и  разговаривали.  Я  заметил,  что
пользуюсь некоторым авторитетом у моей  свояченицы,  -  не  столько  из-за
моего  положения  в  суде,  сколько  из-за  крамольных  идей,  которые   я
проповедовал в семейном кругу. Твои же взгляды, Иза, слишком  уж  походили
на взгляды ее покойного мужа. А ведь у женщин  и  религия  и  всякие  идеи
обязательно олицетворяются в образе какого-нибудь человека - любимого  или
ненавистного.
   От меня зависело, чтобы мой престиж возрос еще  больше  в  глазах  этой
бунтовщицы. Но вот беда, - пока она восставала против  вас,  я  без  труда
присоединялся к ее возмущению, но  я  не  мог  разделять  ее  презрения  к
миллионам,  которых  она  должна  была  лишиться   в   случае   вторичного
замужества. Мне было бы выгодно говорить то же, что и она,  и  разыгрывать
возвышенное благородство, чтобы взволновать ее сердце; но я не в силах был
притворяться в таком вопросе и делать вид, будто я одобряю ее,  когда  она
заявляла,  что  ее  нисколько  не  страшит  возможная   утрата   мужниного
наследства. И уж если говорить начистоту, то меня преследовала мысль,  что
Маринетта может внезапно умереть и мы будем ее наследниками (я думал не  о
детях, а о самом себе).
   Бывало, я заранее подготовлюсь к разговору,  словно  вытвержу  урок,  -
нет, это оказывалось сильнее меня: "Семь миллионов! Маринетта,  вы  с  ума
сошли! Да на свете не сыщешь ни одного человека, ради которого  стоило  бы
пожертвовать таким состоянием!" Она  заявляла,  что  ставит  счастье  выше
богатства, а я ее уверял, что нельзя быть  счастливым,  пожертвовав  таким
богатством.
   - Ах, так? - восклицала она. - Напрасно  вы  говорите,  что  ненавидите
наших, - вы совершенно такой же, как они, одного поля ягода.
   Она поднимала лошадь в галоп, я трусил позади нее.  Итак,  она  вынесла
мне приговор, все было потеряно. Ах, эта  мания,  эта  бешеная  страсть  к
деньгам! Чего они лишили меня! Я мог бы найти в  Маринетте  милую  сестру,
быть может подругу... И вы еще хотите, чтобы  я  отдал  вам  деньги,  ради
которых я всем пожертвовал? Нет, нет,  мои  капиталы  стоили  мне  слишком
дорого, и до последнего моего вздоха вы не получите ни сантима.


   А вы все-таки неустанно ведете осаду. В воскресенье пожаловала  ко  мне
жена Гюбера. Интересно, по собственному почину она приехала, или это вы ее
подослали? Вот уж убогое существо эта Олимпия! (Почему, спрашивается, Фили
окрестил ее Олимпией?  А  ведь  привилось  прозвище,  мы  даже  забыли  ее
настоящее имя...) Но  мне  кажется,  она  не  сказала  о  своем  намерении
навестить меня. Вы не приняли ее в свой клан,  не  считаете  ее  настоящей
родней. Эта особа равнодушна ко  всему,  что  находится  за  пределами  ее
узкого мирка, ко всему, что  непосредственно  ее  не  касается;  знать  не
хочет, что обо мне "люди говорят", - не  считает  их  мнения  законом,  не
ведает, что я вам враг. И нельзя оказать, что  так  у  нее  получается  по
доброте душевной или из ее личной симпатии ко мне: она никогда не думает о
других, даже не способна возненавидеть кого-нибудь. Если  при  ней  бранят
меня, она заявляет: "Он всегда очень любезен со мной".  Она  не  чувствует
моей язвительности. А так как иной раз я, из духа противоречия,  встаю  на
ее защиту, когда вы все нападаете на нее, то Олимпия убеждена, что она мне
очень нравится.
   Из ее путаных речей я понял, что Гюбер вовремя  дал  отбой,  но,  чтобы
спасти свое положение, ему пришлось пустить на бирже в ход все свое личное
состояние и приданое жены.
   - Он говорит, что обязательно вернет свои деньги, но только  ему  нужен
сейчас... ну как это называется?.. Аванс в счет наследства.
   Я одобрительно покачивал головой и как будто соглашался  с  ней,  делая
вид, что даже и не подозреваю, чего  она  от  меня  хочет.  Каким  наивным
дурачком я умею прикидываться в такие минуты!


   Если б ты, бедняжка Олимпия, знала, чем я пожертвовал ради денег, когда
мне все-таки еще было далеко до старости! Мне шел тридцать пятый год.  Ах,
как волнующи были утренние часы, когда мы с Маринеттой возвращались  шагом
по дороге, которую уже припекало солнце, а кругом была голубоватая  зелень
виноградника,  опрысканная  купоросом.  Я  красноречиво  убеждал   молодую
насмешницу, что никак  нельзя  терять  унаследованные  ею  миллионы;  меня
преследовала мысль об этих миллионах, которых она грозила  нас  лишить.  А
когда  я  умолкал,  оторвавшись  от  этого  наваждения,  она  смеялась   и
вышучивала меня с презрительной снисходительностью. Я начинал защищаться и
совсем запутывался в своих доводах.
   - Я же в ваших интересах говорю, Маринетта. Неужели вы считаете, что  у
такого человека, как я, на уме только будущность моих детей? Иза, конечно,
не хочет, чтобы ваше богатство ускользнуло от них из-под носа. Но я...
   Она смеялась и говорила сквозь зубы:
   - Право, вы настоящее чудовище!..
   Я заверял ее, что забочусь только об  ее  счастье.  Она  с  отвращением
мотала головой: "Нет, нет!" А в сущности, хотя Маринетта не признавалась в
этом, она не столько мечтала о замужестве, сколько о детях, с материнстве.
   После завтрака я, невзирая на жару,  уходил  из  дому,  где  в  наглухо
запертых холодных и темных комнатах дремали мои домашние, развалившись  на
кожаных диванах или в плетеных креслах,  и  когда  я,  приоткрыв  закрытую
ставнем стеклянную дверь, выскальзывал в огненное пекло и лазурь,  мне  не
надо было и оборачиваться: я знал, что эта презиравшая меня женщина сейчас
выйдет вслед за мной, я слышал ее шаги на дорожке, посыпанной гравием.  Ей
было  неудобно,  она  спотыкалась  на  неровном  скате,  высокие   каблуки
подворачивались,  Наконец,  мы  добирались  до  террасы,  устроенной   над
обрывом, и останавливались там, облокотившись  о  парапет.  Маринетта  для
забавы производила испытание: долго ли она  может,  продержать  обнаженную
руку на раскаленном камне.
   Внизу расстилалась равнина, залитая знойным солнцем и объятая такой  же
тишиной, как в лунные ночи, когда она спит, озаренная голубоватым  светом.
Каменистые холмы  смыкались  на  горизонте  в  черную  арку,  придавленную
светлым металлическим небом. До четырех часов не увидишь  ни  одной  живой
души. Столб мошкары трепетал в  воздухе  все  на  одном  месте,  такой  же
неподвижный, как единственный на всей равнине дымок, которого не  колебало
ни малейшее дуновение ветерка.
   Я знал, что женщина, стоявшая рядом со мной, не могла бы меня полюбить,
- решительно все в моей душе было ей мерзко. Но лишь мы с ней одни  дышали
воздухом среди мертвого оцепенения, царившего  в  этом  глухом  углу;  это
молодое, тоскующее существо, за которым  строго  надзирала  жадная  родня,
искало моего взгляда так же бессознательно, как  поворачивается  к  солнцу
цветок гелиотропа. Однако в  ответ  на  малейший,  даже  неясный  намек  я
услышал бы только насмешки.  Я  прекрасно  знал,  что  она  с  отвращением
оттолкнет мою руку, хотя бы очень робко протянувшуюся к ней. И вот так  мы
стояли друг возле друга на краю котловины, где, как в огромном  бродильном
чане,  наливались  хмельным  соком  гроздья  винограда   среди   дремлющих
голубоватых листьев.


   А ты, Иза, что ты думала об наших утренних прогулках и о наших беседах,
происходивших в тот час, когда вокруг  было  сонное  царство?  Впрочем,  я
знаю, как ты относилась к этому, я слышал твои слова. Да, однажды я слышал
сквозь запертые ставни, как ты разговаривала со своей матерью в зале  (она
гостила тогда у нас в Калезе, приехав несомненно для того, чтобы надзор за
Маринеттой был построже).
   - В отношении взглядов он оказывает на, нее дурное влияние, -  говорила
ты, - но во всем остальном это неопасно. Он развлекает ее, и только...
   - Да, пусть развлекает, это самое главное, - ответила тебе мать.
   Вы радовались, что я развлекаю Маринетту. "Но когда осенью  вернемся  в
город, надо будет найти что-нибудь другое". Как бы ты ни  презирала  меня,
Иза, я сам почувствовал к тебе презрение за такие слова. Ты и в самом деле
воображала, что тут не может быть для тебя ни малейшей опасности.  Женщины
быстро забывают то, что в них самих уже перегорело.
   Правда,  когда  мы  с  Маринеттой  стояли  днем  над  обрывом,   ничего
"предосудительного" и не могло случиться: хотя кругом царило  безлюдье,  а
все-таки мы на этой террасе чувствовали себя у всех  на  виду,  словно  на
сцене. Если б нашелся на соседних фермах такой храбрец, который не спал бы
в жаркие часы, он бы увидел,  как  стоят  рядом,  неподвижно,  словно  два
тополя, мужчина и женщина, устремив взгляды на раскаленную равнину,  стоят
так близко, что при малейшем движении невольно касаются друг друга.
   Но  и  ночные  наши  прогулки  были  столь  же  невинны.   Помню   один
августовский вечер. За  обедом  шли  бурные  споры  из-за  дела  Дрейфуса.
Маринетта,  так  же  как  и  я,  принадлежала  к   лагерю   "дрейфусаров",
требовавших пересмотр дела.  Она  теперь  превосходила  меня  в  искусстве
вовлекать аббата Ардуэна в прения и умела, заставить его встать на ту  или
другую сторону.  Ты  за  столом  восхваляла  газетную  статью  Дрюмона,  а
Маринетта вдруг спросила звонким голоском, словно девочка на уроке "закона
божьего":
   -  Господин  аббат,  скажите,  -  дозволительно  христианам  ненавидеть
евреев?
   В тот вечер аббат Ардуэн, к нашему  с  ней  большому  удовольствию,  не
отделался туманными  отговорками.  Он  заговорил  о  важной  роли  народа,
избранного свидетелем деяний господа,  о  предсказанном  его  обращении  в
истинную  веру,  которое  будет  возвещать  "конец  времен".  Гюбер   стал
возражать, заявил, что надо ненавидеть палачей спасителя нашего,  и  тогда
аббат ответил ему, что каждый из нас имеет право ненавидеть только  одного
палача, виновного в муках Иисуса Христа: "Ненавидеть только самого себя, и
больше никого..."
   В расстройстве чувств ты ответила, что в таком случае ничего другого не
остается, как предать  Францию  во  власть  чужестранцев.  К  счастью  для
аббата, ты вспомнила о Жанне д'Арк, и на ней  вы  помирились.  На  веранде
кто-то из детей воскликнул:
   - Ой, как луна светит! Вот красиво!
   Я вышел и направился к обрыву. Я знал, что Маринетта  пойдет  вслед  за
мною. И в самом деле я услышал,  как  она  окликнула  меня,  задыхаясь  от
быстрого бега: "Подождите меня..." Она накинула на плечи боа.
   На востоке поднималась полная луна.  Маринетта  смотрела,  как  длинные
косые тени буков протянулись по траве. Лунный  свет  заливал  крестьянские
домики с наглухо  запертыми  ставнями.  Вдалеке  лаяли  собаки.  Маринетта
спросила, почему ни один листок на деревьях не шелохнется, не  заколдовала
ли их луна. Еще она сказала, что такие  ночи  созданы  нарочно  для  того,
чтобы мучить одиноких людей.
   - Пустая декорация! - негодовала она. - Сколько влюбленных льнут друг к
другу в этот час, сидят  щека  к  щеке  или  касаясь  друг  друга  плечом.
Сообщница луна!
   На ее ресницах дрожали слезы. Кругом все было  недвижно,  все  замерло,
живым было лишь ее дыхание. Она все еще немного задыхалась.  Что  осталось
от тебя сейчас, Маринетта, от тебя, умершей в 1900 году? Что  остается  от
тела, пролежавшего в могиле тридцать лет? А  я  так  хорошо  помню  аромат
твоих волос в ту ночь. Для того, чтобы верить  в  воскресение  мертвых,  в
воскресение их плоти, быть может, надо  победить  плотские  вожделения.  А
тех, кто злоупотреблял ими, постигает кара: они уже  не  могут  не  только
поверить в воскресение во плоти, но и вообразить его себе.


   Я взял ее за руку, словно хотел утешить маленькую обиженную девочку,  и
она, как ребенок, прижалась головкой к моему плечу. Я принял этот дар, как
принимает земля упавший с дерева персик. Большинство людей сближаются  меж
собой не по выбору, так же как не выбирают своих соседей деревья, а просто
вырастают случайно друг возле друга и переплетаются ветвями  лишь  потому,
что они разрослись.
   Но в эту минуту я  совершил  подлость  -  я  подумал  о  тебе,  Иза,  и
возмечтал отомстить: воспользоваться увлечением Маринетты и заставить тебя
страдать. Мысль эта овладела мною на краткий миг, но все же она возникла у
меня, я замышлял это преступление. Мы двинулись неверным шагом  туда,  где
не было лунного света, к гранатовой и жасминовой роще. Но, по воле судьбы,
я вдруг услышал шаги в аллее под сводом переплетавшихся виноградных лоз, -
этой аллеей аббат Ардуэн ходил в церковь  к  обедне.  Несомненно  это  был
он... И мне вспомнилось, как он сказал  мне  однажды  вечером:  "Вы  очень
добрый..." Если б он  мог  заглянуть  в  мое  сердце,  прочесть,  что  там
делалось в эту минуту! Мне стало стыдно. Быть может, это и спасло меня?
   Я вновь привел мою спутницу в полосу света,  усадил  ее  на  скамью.  Я
вытер ей слезы своим носовым платком. Я говорил ей ласковые слова,  -  вот
так же я утешал свою дочку Мари,  когда  она,  бывало,  бежит  по  липовой
аллее, упадет, а я ее подниму и приласкаю. Я притворялся,  что  ничего  не
заметил, не угадал смутного волнения в ее невольном порыве и в ее слезах.



9

   На следующее утро она не поехала кататься верхом. Я отправился в Бордо.
(Несмотря на каникулы в судебной палате, я два раза в неделю ездил в город
и  проводил  там  целый  день,  не  желая  прерывать   своих   юридических
консультаций.)
   Когда я садился в поезд, направляясь обратно домой, у  платформы  стоял
южный экспресс, и, к великому моему  удивлению,  за  зеркальными  стеклами
вагона, на котором  было  написано  "Биарриц",  я  увидел  Маринетту,  без
креповой вуали, одетую в серый английский  костюм.  Мне  вспомнилось,  что
одна из  ее  подруг,  поехавшая  в  Сен-Жан-де-Люц,  все  звала  ее  туда.
Маринетта перелистывала какой-то иллюстрированный  журнал  и  не  замечала
знаков, которые я ей делал. Вечером я доложил тебе об этой встрече