за моей смертью, уже недалекой. Ни у
меня, ни у моих родственников не возникало ни малейших  сомнений  на  этот
счет. Моя жена неизменно представлялась  мне  вдовой  в  длинной  креповой
вуали, мешающей ей отпереть сейф. Внезапный переворот во вселенной напугал
бы и поразил меня не больше, чем эта смерть. Но вопреки всему во  мне  уже
заговорил деловой человек, я принялся разбираться в создавшемся  положении
и прикидывать, какие преимущества оно может мне дать в борьбе  с  врагами.
Вот какие мысли волновали меня до той самой минуты, как тронулся поезд.  А
тогда начало работать воображение: только тут я  представил  себе  Изу  на
смертном одре и стал думать о том, что  совершалось  возле  него  вчера  и
позавчера. Я припоминал во всех мелочах обстановку ее спальни в Калезе  (я
не знал, что умерла она в Бордо). Я  прошептал:  "Теперь  уже  положили  в
гроб..." - и ощутил какое-то подлое чувство облегчения. А  то  ведь  я  не
знал бы, как держать себя. Какие переживания изображать,  ощущая  на  себе
внимательные и враждебные взгляды своих детей? Теперь же вопрос решен.  Но
как вести себя на самих похоронах? По приезде я, конечно, слягу, и,  таким
образом, все трудности будут разрешены. Ведь не могу же  я  присутствовать
на похоронах, у меня сейчас едва хватило сил добраться до  уборной.  Такая
слабость меня не пугала: Иза умерла, значит мне еще не скоро умирать, -  я
пропустил свою очередь. Но в вагоне я боялся припадка, тем  более,  что  я
был один в купе. На вокзале меня, конечно, встретят (я дал телеграмму),  -
вероятно, приедет Гюбер...


   Нет, встречал меня не Гюбер. Какое  я  почувствовал  облегчение,  когда
передо  мной  вдруг  появилась  толстая,  унылая,  опухшая  от  бессонницы
физиономия Альфреда! Мой вид явно испугал его. Я вынужден был опереться на
его руку и не мог без его помощи сесть в автомобиль. Утро было  дождливое,
и оттого особенно угрюмым казался  квартал,  по  которому  мы  ехали  мимо
городских боен и казарм. Мне не пришлось расспрашивать  Альфреда:  он  сам
рассказал обо всем, подробнейшим образом  описал,  в  каком  именно  месте
городского сквера Иза упала без чувств: не  доходя  оранжереи,  у  массива
араукарий и кокосовых пальм;  рассказал,  как  ее  перенесли  в  ближайшую
аптеку, а потом повезли домой и как трудно было  внести  грузное  тело  на
второй этаж, в спальню; как пустили ей кровь,  сделали  пункцию...  У  нее
оказалось кровоизлияние в мозг, но она всю ночь была в  сознании,  знаками
звала меня, - звала очень настойчиво, а потом впала  в  забытье,  как  раз
когда пришел священник для миропомазания. "Но она накануне причащалась..."
Альфред хотел оставить меня у нашего подъезда, уже задрапированного черной
тканью, и поехать дальше под тем предлогом, что он едва успеет переодеться
для  похорон.  Но  волей-неволей  ему  пришлось  помочь  мне  вылезти   из
автомобиля и подняться по ступеням крыльца. Я  не  узнал  нашей  прихожей.
Стены затянуты черным, гора цветов посередине и вокруг  пылает  целый  лес
свечей. Я зажмурился. Все было чужим, необычайным, странным, как  во  сне.
Неподвижно стояли две монахини, должно быть доставленные  бюро  похоронных
процессий вместе со всем прочим. От этой выставки траурных тканей,  цветов
и  трепещущих  огней  шла  во  второй  этаж,  к  будничной  жизни,   самая
обыкновенная лестница с  потертой  ковровой  дорожкой.  По  ней  спустился
Гюбер, очень корректный, внушительный, одетый во  фрак.  Он  протянул  мне
руку, что-то сказал. Голос его доносился до  меня  откуда-то  издалека.  Я
хотел ответить, но только беззвучно шевелил  губами,  голос  не  слушался.
Гюбер наклонился ко мне, лицо его стало огромным, и вдруг я  провалился  в
черную бездну. Мне потом говорили, что обморок мой длился минуты  три,  не
больше. Очнулся я в небольшой комнате, служившей  приемной,  когда  я  еще
занимался адвокатурой. В носу  у  меня  щипало  от  нюхательных  солей.  Я
услышал голос Женевьевы: "Он приходит в себя..." Я  открыл  глаза,  увидел
склоненные надо мною лица. Они стали совсем не такими, как обычно, -  одни
были воспаленные,  красные,  другие  зеленовато-бледные.  Толстушка  Янина
казалась ровесницей матери. Особенно изменилось от слез лицо Гюбера, стало
совсем некрасивым, но выражение его было трогательным, -  как  в  детстве,
когда Иза брала плачущего сына к себе на колени  и  говорила:  "Сыночек  у
меня такой маленький, а горе у него большое, большое!.." Только у красавца
Фили, одетого во фрак, в котором он таскался  по  всем  кабакам  Парижа  и
Берлина, было скучающее и равнодушное лицо,  -  таким  он,  верно,  бывал,
когда отправлялся  на  какую-нибудь  пирушку  или  возвращался  с  ночного
кутежа, пьяный и расхлябанный (он еще не успел  завязать  узел  галстука).
Позади Фили теснились какие-то женщины под траурными вуалями,  -  я  плохо
различал кто: вероятно, Олимпия с дочерьми. В  полумраке  блестели  чьи-то
крахмальные манишки.
   Дочь поднесла к моим губам стакан, я отпил из него  несколько  глотков.
Потом сказал, что мне лучше. Женевьева спросила,  не  хочу  ли  я  лечь  в
постель. Я сказал первое, что мне пришло в голову:
   - Мне хочется проводить ее до могилы, ведь я же  не  мог  проститься  с
ней...
   Как актер, пробующий найти верный тон,  я  повторил:  "Ведь  я  не  мог
проститься с ней... проститься  с  ней",  и  вдруг  эти  банальные  слова,
сказанные лишь для приличия, лишь потому,  что  они  соответствовали  моей
роли ка похоронах жены, с нежданной могучей  силой  пробудили  во  мне  то
самое чувство, которое они и должны были выразить; лишь тут  я  понял  то,
что еще не доходило до моего сознания: больше я никогда не увижу  Изы;  не
будет меж нами объяснения,  она  не  прочтет  моей  исповеди.  Навеки  все
останется таким, как было в Калезе, когда  мы  разговаривали  в  последний
раз. Теперь уж ничего не перестроить заново,  не  зажить  по-другому;  она
умерла, так и не узнав, что я был не  только  извергом  и  палачом,  каким
казался, но что жил во мне и другой человек. Даже если б я приехал лишь  в
последнюю минуту ее жизни, даже если бы мы не обменялись ни единым словом,
она увидела бы слезы, струящиеся по моим щекам, как струятся они сейчас, и
отошла бы, видя мою скорбь, мое отчаяние. А теперь вот  только  мои  дети,
онемев от изумления, взирали на это зрелище. Вероятно,  они  за  всю  свою
жизнь ни разу не видели меня плачущим. Злобное и грозное старческое  лицо,
лицо Медузы, чей взгляд никто не мог выдержать, вдруг преобразилось, стало
человеческим.
   Я услышал, как кто-то сказал (кажется, Янина):
   - Ах, если б вы не уезжали... Зачем вы уехали?
   Да, зачем я уехал? Но разве я не успел бы вернуться? Успел бы,  если  б
они послали телеграммы не до  востребования,  а  на  улицу  Бреа!..  Гюбер
неосторожно добавил:
   - Уехали, не оставив адреса... Ведь мы не могли угадать...
   И тогда  мелькнувшая  смутная  мысль  стала  уверенностью.  Ухватившись
обеими руками за подлокотники кресла, я приподнялся  и  крикнул  Гюберу  в
лицо:
   - Лжешь!
   Он забормотал:
   - Папа, ты с ума сошел!
   Я повторил:
   - Да, вы все лжецы... Вы знали мой адрес. Погляди мне в глаза и  посмей
сказать, что вы не знали адреса!
   Гюбер вяло возразил:
   - Откуда же нам было знать?
   - А ты ни с кем не встречался, кто имел ко мне весьма тесное отношение?
Ну-ка, посмей эта отрицать! Посмей!
   Все, окаменев, смотрели на меня.  Гюбер  мотал  головой,  как  ребенок,
запутавшийся во лжи.
   - Кстати сказать,  недорого  вы  ему  заплатили  за  предательство.  Не
очень-то вы щедры, дети мои. Двенадцать тысяч  франков  ренты  несчастному
малому за то, что он возвратил вам этакое состояние! Просто даром услужил.
   Я захохотал, потом закашлялся. Дети мои не смели промолвить  ни  слова.
Фили пробормотал сквозь зубы: "Грязная история!.."
   Я продолжал свои разоблачения, только понизил голос, заметив  умоляющий
жест Гюбера:
   - Из-за вас я не простился с ней. Вам был известен каждый мой  шаг,  но
вы прятались от меня. Ведь если б вы послали телеграмму на улицу  Бреа,  я
бы догадался, что меня предали. Ничто в мире не заставило бы  вас  сделать
это, даже мольбы умирающей матери. Конечно,  вы  скорбели  душой,  но  шли
напролом...
   Я выложил им все это, выложил и другие,  более  горькие  истины.  Гюбер
взмолился:
   - Да заставь  его  замолчать,  "Женевьева!  Заставь  его  замолчать!  -
бормотал он прерывающимся голосом. - Люди услышат!
   Женевьева обняла меня за плечи, опять усадила в кресло.
   - Не надо, отец... Сейчас  не  надо...  Поговорим  потом,  когда  будем
бодрее. А сейчас не надо. Заклинаю тебя именем матери... Ведь она еще тут,
лежит в гробу...
   Гюбер, побледнев, приложил палец к губам: вошел  распорядитель  похорон
со списком тех важных  особ,  которые  в  процессии  должны  были  идти  у
катафалка. Я встал с кресла, сделал несколько шагов. Я пожелал  идти  один
и, пошатываясь, двинулся к двери. Стая домочадцев почтительно расступилась
передо мной. Я  еле-еле  добрался  до  той  комнаты,  где  стоял  гроб,  и
опустился на колени. Тут подоспели Женевьева и Гюбер, подхватили меня  под
руки и повели. Я подчинился им. Очень трудно было подниматься по лестнице.
Одна из монашек, стоявших у гроба, согласилась побыть у моей постели, пока
идут похороны. Перед уходом Гюбер, как будто меж нами ничего  и  не  было,
спросил, хорошо ли он  сделал,  что  внес  в  список  почетных  провожатых
старшину сословия адвокатов. Я отвернулся к окну,  по  которому  барабанил
дождь, и не ответил.
   Уже слышался топот ног. Наверное, весь город придет расписаться. С  кем
только мы не связаны по линии Фондодежей!  А  по  моей!  Суд,  адвокатура,
банки, весь деловой  мир...  Я  испытывал  блаженное  состояние  человека,
оправдавшегося перед судом, доказавшего свою невиновность. Я обличил своих
детей во  лжи,  они  не  посмели  отрицать  свою  вину.  Пока  совершалась
церемония прощания и весь дом гудел, словно шел в  нем  какой-то  странный
бал без музыки, я заставлял себя думать лишь о преступлении  своих  детей:
они, и только они, виноваты в том, что я не простился с Изой... Но сколько
я ни подхлестывал свою давнюю,  застарелую  ненависть,  от  этого  у  нее,
словно  у  запаленной  лошади,  не  прибавлялось  силы.  То  ли  от  чисто
физического ощущения отдыха, то ли от приятной мысли, что последнее  слово
осталось за мной, не знаю отчего - но я как-то смягчился.
   До меня уже не  долетало  гнусавое  бормотанье  священников,  служивших
панихиду, затихли, удаляясь, скорбные  песнопения,  и,  наконец,  во  всем
нашем большом доме воцарилась такая же глубокая тишина, как в Калезе.  Все
его обитатели ушли провожать Изу. Она потянула за  своим  катафалком  всех
детей, всю родню и всю челядь. В доме остались только  я  да  монахиня,  -
сидя у моего изголовья, она перебирала четки и дочитывала молитвы, начатые
у гроба покойницы.
   В тишине я  снова  почувствовал  скорбь  вечной  разлуки,  непоправимой
утраты. Снова у меня  болезненно  сжалось  сердце,  ибо  теперь  все  было
кончено - ничего мы с Изой друг другу больше не скажем. Я сидел в постели,
опираясь на подушки, чтобы легче было дышать, и обводил  глазами  комнату,
обставленную мебелью в стиле Людовика XIII, которую мы с  Изой  выбрали  у
Бардье в день нашей помолвки, - все эти вещи долго стояли в  спальне  Изы,
пока не перешла к ней по наследству мебель матери. Вот  эта  кровать  была
печальным ложем мужа и жены, в молчании таивших обиду друг против друга.
   Возвратившись с кладбища,  Гюбер  и  Женевьева  зашли  ко  мне,  другие
остались в коридоре. Я понял, что им очень уж непривычно видеть мое  лицо,
залитое слезами. Они постояли у моего изголовья;  брат  представлял  собою
странную фигуру: в утренние часы на нем фрак - вечерний туалет; а сестра -
словно башня,  задрапированная  черными  тканями;  только  носовой  платок
выделялся ярко-белым пятном, а из-под откинутой креповой  вуали  виднелось
круглое и помятое красное лицо. Горе со всех нас сорвало привычную личину,
и мы не узнавали друг друга.
   Они справились, как я себя чувствую. Женевьева сказала:
   - Почти все проводили до самого кладбища. Ее очень любили.
   Я стал спрашивать, что было перед тем, как у Изы случился удар.
   -  Она  все  жаловалась  на  недомогание...  может  быть,  у  нее  было
предчувствие, ведь накануне возвращения в город она весь  день  провела  в
своей комнате, все что-то перебирала, сожгла в  камине  кучу  писем...  Мы
даже думали, что в трубе сажа загорелась...
   Я прервал ее, мне пришла важная мысль:
   - Как ты думаешь, Женевьева, мой отъезд мог тут сыграть роль?
   Женевьева с удовлетворением ответила:
   - Это, конечно, было для мамы ужасным огорчением.
   - Но вы ей ничего не сказали? Вы не сообщили ей о том, что вам  удалось
пронюхать?
   Женевьева вопрошающе посмотрела на брата: можно ли  показать,  что  она
поняла, о чем идет речь? Должно быть, у меня было дикое выражение лица,  -
они оба перепугались, и пока Женевьева помогала мне сесть поудобнее, Гюбер
торопливо доложил, что мама заболела недели через две после моего  отъезда
и что они решили на время болезни держать  ее  в  полном  неведении  наших
прискорбных  раздоров.  Правду  ли  он  говорил?  Он  добавил  дребезжащим
голосом:
   - Ведь если б мы уступили искушению и сказали ей  об  этом,  то  первые
были бы виноваты...
   Он отвернулся, и я увидел, что плечи его вздрагивают от рыданий. Кто-то
приоткрыл дверь и осведомился, скоро ли, наконец, сядут за стол. Я услышал
голос Фили: "Ну что тут такого?  Я  же  не  виноват.  У  меня  просто  под
ложечкой сосет". Женевьева сквозь слезы спросила, что мне прислать поесть.
Гюбер пообещал  прийти  после  завтрака,  -  тогда  мы  объяснимся  раз  и
навсегда, если только у меня хватит сил выслушать его.  Я  кивком  выразил
свое согласие.
   Когда они ушли, монахиня помогла мне подняться; я принял ванну, оделся,
съел немножко бульону. Я не желал вести сражение в образе  тяжко  больного
старика, которого противник щадит из  сострадания  и  оказывает  ему  свое
милостивое покровительство.
   Когда мои дети вернулись, перед ними был  уже  совсем  другой  человек,
отнюдь не возбуждавший жалости. Я принял снадобья,  облегчающие  приступы,
сидел в кресле выпрямившись - я всегда чувствую себя гораздо бодрее, когда
не валяюсь в постели.
   Гюбер переоделся в визитку,  а  Женевьева  закуталась  в  старый  халат
матери. "У меня нет ничего черного, нечего надеть..."  Оба  сели  напротив
меня, сказали  несколько  слов,  приличествующих  случаю,  а  затем  Гюбер
приступил к объяснению.
   - Я очень много думал... - сказал он.
   Он тщательно подготовил свою речь. Он говорил так торжественно,  словно
обращался к собранию акционеров,  взвешивая  каждое  слово  и  старательно
избегая всего, что могло вызвать скандал:
   - Сидя у постели умирающей матери, я много думал,  я  заглянул  в  свою
совесть, я попытался изменить прежнюю свою точку зрения на нашу  распрю  и
поставить себя на твое место. Мы видели в тебе отца,  которого  неотступно
преследует желание лишить своих детей наследства,  и  в  моих  глазах  это
делало наше поведение законным или хотя бы извинительным. Но мы дали  тебе
моральный перевес над нами своей беспощадной борьбой и своим...
   Он замялся, подыскивая нужное слово, - и я тихонько подсказал:
   - ...своим подлым заговором.
   Гюбер слегка покраснел. Женевьева вскипела:
   - Почему же "подлым"? Ты гораздо сильнее нас...
   - Полно вам! Тяжело больной старик против целой стаи молодых волков...
   - Тяжело больной старик в такой семье, как  наша,  пользуется  большими
преимуществами. Он не выходит из своей комнаты и тем не менее подстерегает
всех и вся; следит за всеми, узнает привычки всех членов своей семьи и  из
всего извлекает пользу для себя. На досуге не спеша обдумывает в  одиночку
страшные удары и подготовляет выполнение своих замыслов. Он  все  знает  о
других, они же ничего о нем не  знают.  Ему  известны  места,  где  удобно
подслушивать чужие разговоры (я не мог удержаться от улыбки, тогда и Гюбер
вежливо улыбнулся). Ну да, - продолжал он, - в  своей  семье  люди  всегда
держат себя неосторожно. В споре повышают голос, говорят громко, а в конце
концов даже кричат, сами того не замечая. Мы слишком полагались на толщину
стен нашего старого дома, забывая о том, что если стены  и  толстые,  зато
половицы тонкие. Да и окна зачастую бывают распахнуты настежь...
   Насмешливые намеки немного разрядили атмосферу. Гюбер,  однако,  тотчас
же заговорил серьезным тоном.
   - Я вполне допускаю, что ты мог считать  нас  виноватыми  перед  тобой.
Правда, как я уже говорил, мне очень легко сослаться на то, что это случай
законной самозащиты, - но не стоит спорить, подливать масла  в  огонь.  Не
буду я также устанавливать, кто был зачинщиком этой прискорбной распри.  Я
даже согласен выступить в защиту виновного. Но ты должен понять...
   Он поднялся, протер стекла очков. Глаза у него быстро мигали, лицо было
худое, измученное, щеки впали.
   - Ты должен понять, что я боролся во имя чести нашей семьи и будущности
своих детей. Ты не можешь себе представить, каково наше  положение,  -  ты
человек  прошлого  столетия,  ты  жил  в   ту   сказочную   эпоху,   когда
благоразумный  финансист  мог  делать  ставку  на  надежные  ценности.  Я,
конечно, понимаю, что ты всегда  бывал  на  высоте  обстоятельств,  -  ты,
например, раньше всех увидел приближение бури и успел вовремя  реализовать
процентные бумаги... Но  ведь  ты  мог  это  сделать  только  потому,  что
находился вне предпринимательских дел,  вне  дел,  -  именно  "вне";  надо
сказать прямо: ты - "не у дел"! Ты мог  хладнокровно  обсудить  положение,
все взвесить и действовать, как тебе вздумается, - ты был сам себе хозяин,
а не был, как я, связан по рукам и ногам... Удар  был  слишком  внезапным.
Никто не успел обернуться в делах... Впервые случилось, что затрещали  все
ветки  дерева  разом.  Не  за  что  ухватиться,  не  на   чем   наверстать
потерянное...
   С какой тоской он повторял: "Не на чем...", "не на  чем..."  Далеко  ли
завлекли его долговые обязательства? Сильно ли он увяз?  Может  быть,  уже
тонет и судорожно бьется, пытаясь выплыть? Но  тут  Гюбер,  спохватившись,
что он слишком разоткровенничался, изрек  несколько  общеизвестных  истин:
послевоенное  оборудование  мощными  машинами,  перепроизводство,   кризис
потребления... Для меня неважно было, что именно  он  говорит,  -  зато  я
внимательно присматривался к нему и видел, что он полон тревоги. И как раз
в  эти  минуты  я  заметил,  что  ненависть  моя  умерла,  угасло  желание
отомстить. Может быть, все это умерло уже давно. Я искусственно подогревал
свою злобу, бередил свои раны. Но зачем же спорить с  очевидностью?  Глядя
на своего сына, я испытывал чувство  очень  сложное,  в  котором,  однако,
преобладало любопытство. Одно мое слово - и в душе  этого  несчастного  не
осталось бы и следа тревоги, жестоких терзаний и ужаса,  -  а  какими  они
казались  мне  теперь  странными!  Мысленно  я  видел  перед  собою   свое
богатство, в котором, как мне думалось еще совсем недавно, заключалась вся
моя жизнь, богатство,  которое  я  тщетно  пытался  подарить,  потерять  и
которым даже не мог свободно располагать по своему усмотрению, - и что  ж!
теперь я больше не чувствовал никакой  привязанности  к  этому  богатству;
более того, оно вдруг перестало меня интересовать и будто не имело ко  мне
никакого отношения. Гюбер, умолкнув, пристально и недоверчиво  смотрел  на
меня сквозь стекла очков: "Что там еще отец  затевает?  Какой  новый  удар
готовится нам нанести?" Губы у  него  уже  складывались  в  страдальческую
гримасу, он откинулся на спинку кресла  и  приподнял  руку,  как  ребенок,
боящийся, что его сейчас побьют. Он робко сказал:
   - Я прошу тебя только об одном: помоги мне оправиться и  укрепить  свое
положение. Вд