может, я был первым, кто не оскорбил ее.
   Я шел по улицам Бордо, иллюминованным по случаю начала школьного  года.
Блестели  тротуары,  мокрые  от  моросившего  дождя.  Голоса  шумных  южан
перекрывали грохот трамваев. Аромат моего детства  исчез;  пожалуй,  я  бы
нашел его в более мрачных кварталах, на улице Дюфур-Дюбержье или на  улице
Грос-Клош. Может быть, там какая-нибудь старушка еще торгует  каштанами  -
стоит себе на углу темной улицы,  прижимая  к  груди  дымящийся  горшок  с
печеными каштанами,  которые  пахнут  анисом.  Нет,  мне  совсем  не  было
грустно. Ведь в тот вечер меня услышали, поняли. Мы с Яниной  объединились
- это была победа. Но с  Женевьевой  нельзя  договориться,  и  я  потерпел
поражение: против некоего определенного вида тупости я бессилен.  Нетрудно
найти путь к живой душе, увидев ее даже сквозь преступления, сквозь  самые
плачевные пороки, но вульгарность - непреодолимая преграда. Что ж,  ничего
не поделаешь, так и решим: невозможно расколоть каменные плиты  всех  этих
могил. Я буду счастлив, если мне перед смертью удастся достигнуть душевной
близости хотя бы с одним человеческим существом.


   Я переночевал в гостинице и вернулся в Калез только на следующее  утро.
Несколько дней спустя меня навестил Альфред, и от него я узнал  о  тяжелых
последствиях моей беседы с  Женевьевой.  Янина  написала  Фили  совершенно
безумное покаянное письмо, поспешила заявить, что сама во всем виновата, и
просила у мужа прощения.  "Женщины  всегда  такие  глупости  вытворяют..."
Благодушный толстяк не осмелился выразить свою мысль, но я уверен, что ему
очень хотелось сказать: "Она идет по стопам своей бабушки..."
   Альфред дал мне  понять,  что  процесс  теперь  можно  заранее  считать
проигранным, и ответственность за  это  Женевьева  возлагает  на  меня:  я
нарочно "заморочил голову" Янине. Я только улыбнулся и спросил зятя, - как
он думает, чем я в данном случае руководствовался. Он  заверил  меня,  что
нисколько не разделяет мнения своей жены, но она полагает, что я  поступил
так ради забавы, из мести, а может быть, просто "из чистейшей злобы".
   Дети больше не приезжали ко мне. Через две недели я получил  письмо  от
Женевьевы:   она   сообщала,    что    Янину    пришлось    поместить    в
нервно-психиатрическую лечебницу. Конечно, о  сумасшествии  тут  не  может
быть и речи. Врачи возлагали большие надежды на эту лечебную изоляцию.
   Я тоже оказался в изоляции, хотя и не по  причине  болезни.  Уже  давно
сердце не давало мне такой  долгой  передышки.  Куда  больше  двух  недель
стояли сияющие теплые дни, - осень медлила завладеть миром. С деревьев  не
упал еще ни один листок, опять зацвели розы. Одно было плохо  -  мои  дети
вновь  отдалились  от  меня.  Гюбер  появлялся  только  для  того,   чтобы
поговорить о делах. Он поражал меня своей сухостью,  чопорностью.  Говорил
он со мной весьма учтиво, но видно было, что держится настороже.
   Из-за своего "вредного" влияния на Янину, в котором  меня  обвиняли,  я
утратил всю завоеванную мною симпатию моих детей. Вновь я стал в их глазах
врагом, коварным, на все способным злобным стариком.  Янину,  единственное
существо, которое, быть может, поняло бы меня,  заперли,  отделили  ее  от
живых людей.
   И все же я познал глубокий душевный  покой.  Лишенный  всего,  одинокий
старик,  над  которым  нависла  угроза  мучительной  смерти,  я  оставался
уравновешенным, бодрым, не терял остроты ума. Меня  не  тяготили  мысли  о
моей печальной жизни. Я не чувствовал бремени прожитых лет и  одиночества,
словно не был больным и старым, словно впереди  у  меня  была  еще  долгая
жизнь,  словно  мир,  овладевший  моей  душой,  был  живым  и   благостным
существом.



20

   Уже месяц, как у меня живет Янина, - я приютил ее, когда она убежала из
лечебницы. Бедняжка еще не поправилась,  считает  себя  жертвой  заговора:
говорит, что ее заперли в сумасшедший дом за то, что она отказалась начать
процесс против Фили, требовать развода и аннулирования брачного контракта.
   Все  родственники  воображают  будто  я  внушаю  Янине  такие  мысли  и
восстанавливаю ее против близких; однако это неверно: с тех пор как она  в
Калезе, я целыми днями (а в деревне они тянутся бесконечно) упорно  борюсь
с ее иллюзиями и химерами. Погода ужасная - дождь, слякоть; гниют в  грязи
опавшие мокрые листья. По  двору,  усыпанному  гравием,  люди  проходят  в
тяжелых сабо, - вон кто-то идет, накинув  углом  на  голову  мешок.  Осень
начисто оголила деревья, и сразу выступили убогие  ухищрения,  придававшие
саду "живописность": решетчатые своды  беседочек,  переплеты  трельяжей  и
жидкие  купы  декоративных  растений,  озябших  от  непрестанных  холодных
дождей.
   В спальнях такая пронизывающая сырость, что вечером у нас с  Яниной  не
хватает мужества расстаться с  уютной  гостиной,  и  мы  подолгу  сидим  у
камелька. Бьет полночь, а все не хочется подниматься на второй этаж к себе
в  комнату;  терпеливо   сложенная   горка   огненных   углей   постепенно
обрушивается на серый слой золы, - а мы беседуем. Снова и снова приходится
убеждать мне свою внучку, что ни ее родители, ни ее брат, ни дядя Гюбер не
хотят ей зла. Стараюсь, как могу, чтоб она не вспоминала о психиатрической
лечебнице. Но вот от воспоминаний о муже отвратить ее невозможно, и мы все
время о нем говорим. "Вы не можете себе представить, что это за человек!..
Вы ровно ничего о нем не знаете!.."
   Вслед за этими словами следует то обвинительная речь, то дифирамбы -  и
только по тону, которым Янина произносит это вступление, я  могу  угадать,
будет ли она восхвалять своего Фили, или обливать его грязью. Но воспевает
ли она его, или чернит, факты, которые она приводит,  кажутся  мне  весьма
незначительными. Янина вообще совсем  лишена  воображения,  однако  любовь
наделила ее удивительной способностью преобразовывать, искажать и во  всех
случаях преувеличивать реальные факты. Да ведь я знаю твоего  Фили!  Он  -
ничтожество, и только быстролетная юность на мгновение облекла его  красой
своих  лучей.   Этому   избалованному   мальчишке,   живущему   "на   всем
готовеньком", ты приписываешь то высокие  тонкие  чувства,  то  вероломные
замыслы, обдуманное коварство, а на самом деле  у  него  и  мыслей-то  нет
никаких - одни рефлексы.
   Ты и твои родители не  понимали,  что  ему  хотелось  чувствовать  себя
сильнее вас, что он задыхался в атмосфере рабского  подчинения.  Зачем  вы
очень уж высоко поднимали подачки и заставляли  его  прыгать?  Он  из  той
породы собачек, которым такая дрессировка не нравится, и они удирают туда,
где их не утомляют и любезно подносят кормежку прямо на полу.
   Бедняжка Янина ни малейшего понятия не имеет, какова сущность ее милого
Фили. Да что она может разглядеть, когда у нее все заслоняет тоска о  нем,
потребность, чтоб он был возле нее, жажда его ласк, которыми он иногда  ее
дарил, ревность и ужас сознания, что  она  потеряла  его.  Лишенная  глаз,
обоняния, щупальцев, она, обезумев, бежит за ускользнувшей  добычей,  сама
не зная, кто же он - тот, за кем она гонится... Говорят, отцовская  любовь
слепа. Янина мне - внучка, но даже будь она моей дочерью, я все  же  видел
бы ее такою, какова она в действительности. Нет в ней ничего обаятельного,
черты лица правильные, но фигура неуклюжая, тяжеловесная,  голос  какой-то
нелепый, писклявый; да вообще она из тех женщин,  на  которых  мужчина  не
бросит острого взгляда, не задумается о них. А все-таки в эти  вечера  она
казалась красивой, той особой красотой, которую придает  женщине  любовное
отчаяние. Может быть, и нашелся  бы  мужчина,  которого  привлек  бы  этот
пылающий пожар. Но бедняжка сгорает на костре во мраке, в безлюдье, - один
лишь старик дед свидетель ее пытки.
   Мне  жаль  Янину,  и  в  эти  долгие  вечера  я  терпеливо   выдерживаю
бесконечные воспоминания о ее необыкновенном Фили, хотя этот  юноша  похож
на миллионы других юношей, так же как заурядный белый  мотылек  неотличимо
похож на всех прочих белых  мотыльков;  я  слушаю  и  поражаюсь  неистовой
страсти, которую он один в целом мире в силах был зажечь в этой женщине, -
такой исступленной страсти, что она заслонила для нее весь мир, видимый  и
невидимый; для Янины ничего не существует, кроме ее мужа,  кроме  молодого
самца,  уже  немного  потрепанного,  готового  предпочесть  выпивку   всем
остальным удовольствиям и взирающего на любовь как на  своего  рода  труд,
утомительную обязанность... Вот убожество!
   Янина едва замечает свою дочку, которая в сумерки тихонько  пробирается
к нам в гостиную. Мать, не глядя, касается поцелуем ее  кудрявой  головки.
Нельзя сказать, что малютка не играла роли в ее жизни: только из-за дочери
Янина находила в себе силы побороть неистовое желание броситься  в  погоню
за Фили (она была бы способна назойливо преследовать его,  то  молить,  то
оскорблять, публично устраивать ему сцены). Нет, мне одному не удалось  бы
ее удержать дома, она оставалась только ради ребенка, но утешения в нем не
находила. Девчушка как будто чувствовала это, и вечером, когда мы сидели у
огня в ожидании обеда, спешила забраться к дедушке на  колени,  как  будто
искала у меня прибежища. Волосики у нее были мягкие как пух, пахло от  них
теплым птичьим гнездышком, и мне вспоминалась тогда Мари. Я закрывал глаза
и, прильнув губами к детской головке, сидел  тихонько,  сдерживая  желание
крепко стиснуть в объятиях  это  маленькое  существо.  В  сердце  своем  я
призывал мою погибшую девочку. В то же время мне казалось, что я обнимаю и
Люка. Иной раз поцелуешь ее, когда  она  разыграется,  и  чувствуешь,  что
щечки у нее чуть-чуть солененькие, как у  маленького  Люка  в  дни  летних
каникул, когда он, бывало, так набегается за день, что заснет  за  столом.
Он не мог дождаться десерта и, отправляясь спать, обходил стол, подставляя
всем подряд для поцелуя свою сонную усталую рожицу.
   Вот о чем я думал, пока Янина, пленница  своей  любви,  ходила  взад  и
вперед, неустанно кружила по комнате.
   Помню, как-то вечером она спросила:
   - Как же мне быть теперь? Что  сделать,  чтоб  не  страдать?..  Как  вы
думаете, это пройдет?..
   Ночь была холодная; вдруг, вижу,  Янина  подходит  к  окну,  распахнула
створки, раскрыла ставни, высунулась из  окна,  смотрит  на  сад,  залитый
лунным светом, и жадно дышит ледяным воздухом. Я отвел ее на место, усадил
у огня и, хотя не привык к нежностям, неловко подсел  к  ней  и  обнял  за
плечи. Я спросил, нет ли у нее хоть какой-нибудь поддержки: "Ты верующая?"
Она рассеянно повторила: "Верующая?", как будто не поняла меня. "Ну, да, -
сказал я, - ты веришь в бога?.." Она вскинула горящие  глаза,  недоверчиво
посмотрела на меня и, наконец, заявила, что не  видит,  "какое  это  может
иметь отношение..." Я настойчиво повторил вопрос; тогда она ответила:
   - Ну, конечно, я верующая. Хожу в  церковь  и  вообще  делаю  все,  что
полагается. Почему вы спрашиваете? Вы смеетесь надо мной?
   - Как ты думаешь, - продолжал я, - Фили достоин великого твоего дара?
   Янина посмотрела на меня угрюмым, сердитым взглядом, какой бывает у  ее
матери, когда она не понимает, что ей говорят, не знает, как  ответить,  и
боится попасть впросак. Наконец, она рискнула:
   - Никакой тут связи нет... Не люблю, когда  к  этим  делам  примешивают
религию. Ну да, я верующая, а поэтому мне противны  такие  вот  нездоровые
сопоставления... Я же исполняю все, что предписывает религия...
   Она изрекла это таким тоном, как будто доложила финансовому инспектору,
что она "аккуратно платит все налоги". А ведь как раз я это и  ненавижу  и
всю  жизнь  ненавидел  эту  грубую  карикатуру,  этот   жалкий   шарж   на
христианскую жизнь, а чтобы иметь  право  их  ненавидеть,  я  притворялся,
будто вижу в них подлинное христианство. Надо смело смотреть в лицо  тому,
что ненавидишь. Но ведь мне-то, - думал я, - мне-то уже известно было, что
я сам себя обманывал. Я это знал еще в конце прошлого века, в  тот  вечер,
когда вот тут, в Калезе, аббат Ардуэн сказал мне  на  террасе:  "Вы  очень
добрый..." Разве это не верно, что я уже знал? А позднее  я  затыкал  себе
уши, чтоб не слышать тех слов, которые  шептала  умирающая  Мари.  А  ведь
именно  тогда,  у  ее  изголовья,  мне  открылась  тайна  смерти  и  жизни
человеческой... Моя девочка умирала  ради  меня...  Я  хотел  забыть  это.
Неустанно  я  старался  потерять  ключ  к  вратам  тайны,  а  чья-то  рука
возвращала мне его на каждом  решающем  повороте  моего  жизненного  пути.
(Разве мне забыть взгляд Люка воскресным утром после  мессы,  в  тот  час,
когда начинал стрекотать первый кузнечик?..  А  та  весенняя  ночь,  когда
пошел град?..)
   Вот какие у меня были думы в тот вечер. Помню, что я встал,  так  резко
оттолкнув кресло, что Янина вздрогнула. Ночная тишь,  царившая  в  Калезе,
казавшаяся плотной, почти твердой, сковывала, приглушала ее скорбь.  Огонь
в камине угасал, в комнате  постепенно  становилось  холоднее,  Янина  все
ближе придвигала к очагу свой стул, ее-ноги почти  касались  теплой  золы.
Она протягивала к тлеющим углям руки, склоняла голову. Лампа, стоявшая  на
каминной полке, освещала сверху ее низко согнувшуюся грузную фигуру,  а  я
бродил поодаль, в полумраке  гостиной,  загроможденной  старинной  мебелью
палисандрового  и  красного  дерева.  Я  бессильно  кружил   вокруг   этой
человеческой глыбы, этого недвижного тела. "Детка моя..."  Я  искал  и  не
находил нужных слов. Как меня  душит  нынче  вечером,  когда  я  пишу  эти
строки, как мучительно болит сердце,  словно  вот-вот  разорвется,  а  все
оттого, что оно исполнилось любви, и я знаю, наконец, имя,  ее  див  .....
..........


   Калез, 10 декабря 193...
   Дорогая Женевьева!
   На этой неделе кончу  разбирать  бумаги,  которыми  в  отцовском  столе
набиты все ящики. Но я считаю своим долгом немедленно  ознакомить  тебя  с
весьма странным документом. Как тебе известно, отец умер за своим  рабочим
столом; когда Амели вошла к нему в кабинет утром 24 ноября,  она  увидела,
что он сидит, уткнувшись лицом в раскрытую тетрадь, - ту самую, которую  я
посылаю тебе заказным письмом.
   Тебе, вероятно, трудно будет разобрать, что там написано, я тоже немало
помучился.  Однако  хорошо,  что  почерк  такой  неразборчивый,  -  слуги,
конечно, ничего  не  могли  прочесть.  Сначала  я  из  деликатности  хотел
избавить тебя от чтения этой тетради: отец там пишет о тебе  очень  грубо,
говорит очень  обидные,  оскорбительные  слова.  Но  разве  я  имею  право
скрывать от тебя документ, который принадлежит тебе в такой же мере, как и
мне? Ты ведь знаешь мою щепетильность в отношении всего, что так или иначе
является наследством  наших  родителей.  Поэтому  я  передумал  и  посылаю
тетрадь. А впрочем, кого  только  отец  не  оскорбил  на  этих  страницах,
пропитанных желчью! Всем нам досталось. К сожалению, мы давно  знаем,  как
он к нам относился, это для нас совсем не новость.  Вся  моя  юность  была
отравлена тем презрением, которое моя особа  почему-то  вызывала  у  отца.
Из-за этого я долго не верил  в  себя,  в  свои  силы,  я  весь  сжимался,
чувствуя на себе его безжалостный взгляд; много лет прошло,  пока  у  меня
появилось, наконец, чувство  собственного  достоинства  и  сознание  своей
значимости.
   Я все ему простил, - скажу даже, что именно сыновний долг побудил  меня
ознакомить тебя с этим документом. Какое бы ты суждение ни вынесла об этим
записях, в которых откровенно выражены ужаснейшие чувства,  бесспорно  то,
что образ нашего отца предстанет теперь перед тобою - я  не  смею  сказать
более благородным, но, наконец, более человечным. (Я думаю, в частности, о
его любви к нашей покойной сестре Мари и к маленькому Люку, -  ты  увидишь
трогательные свидетельства этой привязанности.)  Теперь  я  лучше  понимаю
скорбь, которую он проявил у гроба бедной мамы. А  помнишь,  как  мы  были
поражены? Ты думала, что он немного притворялся. Даже  если  эти  страницы
сослужат лишь ту службу, что  они  откроют  тебе,  какие  страдания  таило
сердце этого непреклонного и безумно гордого человека, то уж  ради  одного
этого, дорогая Женевьева, стоит прочесть его исповедь, как бы  горько  это
ни было тебе.
   Этой исповеди я обязан благодетельным  чувством  душевного  успокоения,
которое несомненно снизойдет и на тебя. Я  от  природы  очень  щепетильный
человек. Пусть у меня  будут  тысячи  оснований  считать  себя  совершенно
правым в том или ином случае, - достаточно  какого-нибудь  пустяка,  чтобы
смутить мою совесть. Ах,  нелегко  живется  человеку,  когда  у  него  так
развито нравственное чувство и деликатность, как у меня! Отец ненавидел  и
преследовал меня, а при каждом акте вполне законной самозащиты я испытывал
жестокую душевную тревогу, если не сказать угрызения совести.  Не  будь  я
главой семьи, на котором лежит ответственность за честь нашего имени и  за
достояние наших детей, я бы предпочел отказаться от борьбы с  отцом,  лишь
бы мне  не  знать  этих  терзаний,  этого  душевного  разлада  -  ведь  ты
неоднократно была свидетельницей моих мучений.
   Благодарю господа бога, ибо по воле его слова отцовских записей  вполне
оправдывают меня. Прежде всего они подтверждают то, что мы уже  знали:  он
сам признается в тех  махинациях,  которые  изобретал,  желая  лишить  нас
наследства. Не могу без краски  стыда  за  отца  читать  те  страницы,  на
которых он описывает придуманный  им  способ  держать  в  своей  власти  и
поверенного Буррю и некоего Робера. Набросим на эти мерзкие интриги покров
забвения. Однако из них с полной очевидностью явствует, что я  обязан  был
во что бы то ни стало расстроить эти гнусные планы. Я это  сделал,  сделал
весьма успешно и нисколько не стыжусь своего  поступка.  Я  выполнил  свой
долг. Можешь теперь не сомневаться, сестра, - своим богатством ты  обязана
мне. В своей исповеди бедняга отец пытается убедить себя,  что  ненависть,
которую он испытывал к  нам,  вдруг  умерла,  и  кичится  своим  внезапным
отречением от всех благ земных (признаюсь, я не мог удержаться  от  смеха,
читая эти строки). Но обрати, пожалуйста, внимание, когда именно произошел
этот нежданный поворот, - он произошел в тот момент, когда все его замыслы
потерпели крушение, ибо его побочный сын продал нам  тайну.  Скрыть  такое
большое  состояние  не  очень-то  легко;   план   мобилизации,   тщательно
разработанный за несколько лет, не  переделаешь  за  два-три  дня.  Истина
очень проста: бедняга чувствовал, что конец его близок, что у него нет  ни
времени, ни возможности лишить нас наследства  каким-либо  иным  способом,
кроме того заговора, который мы, по милости провидения, раскрыли.
   Не желая проиграть процесс ни перед самим собой,  ни  перед  нами,  наш
знаменитый адвокат пустился на мошенничество, - наполовину  бессознательно
(готов  это  допустить);  он  решил  превратить  свое  поражение  в  некую
моральную победу; он закричал о своем бескорыстии, о  своем  отречении  от
всего... А что ему еще оставалось делать, скажите на  милость?  Нет,  меня
этими фокусами не проведешь, и я уверен, что, как человек  здравомыслящий,
ты вполне согласна со мной. У нас нет никаких оснований таять от  восторга
и благодарности.
   Но есть еще один вопрос, в котором исповедь отца  принесла  мне  полное
удовлетворение, и теперь на  душе  у  меня  спокойно.  В  этом  вопросе  я
особенно строго анализировал себя перед судом своей требовательной совести
и, признаюсь, долго не мог найти успокоения. Я имею в  виду  мои  попытки,
правда тщетные, подвергнуть отца обследованию психиатров, чтобы определить
состояние его умственных способностей. Тут меня очень смущали доводы  моей
жены. Как тебе известно, я обычно не очень считаюсь с ее мнениями,  -  она
особа чрезвычайно неблагоразумная. Но она не давала мне покоя ни днем,  ни
ночью, все уши мне прожужжала своими рассуждениями, и, откровенно  говоря,
некотор