астливы  в  молодости?  Возможно,  это  только иллюзии?
Возможно,  и тогда время текло  так же,  как и  сейчас, когда каждый из  нас
троих приближается к пятому десятку; разве что немногие медленнее.
     Просыпаться утром было  легче, с этим мы согласны. Ведь сон был крепок.
Не  те судорожные урывки между часами бессонницы, как теперь. Пятнадцать лет
назад  каждый  из нас  мог  лечь спать  в три  часа утра, и  чем  бы  мы  не
занимались до этого, как усталый щенок, свалиться на  подушки. Сон  приходил
сразу, глубокий, приносящий  забвение,  мертвый  сон.  У каждого из нас была
своя излюбленная  поза.  Мария лежала на боку - одна рука под  щекой, другая
закинута за голову. Селия засыпала на спине - руки вытянуты по швам, но край
пухового одеяла  натянут  под  самый  подбородок.  Найэл  всегда  спал,  как
младенец во чреве матери. Он лежал на правом боку, скрещенные  на груди руки
касаются плеч, спина выгнута, колени подтянуты к середине туловища.
     Говорят, что во сне обнажается наша скрытая сущность, потаенные мысли и
желания ясно  написаны на наших лицах и в позах; но никто кроме ночной  тьмы
их не читает.
     Мы  и сегодня  не изменяем  своим позам,  но мы мечемся,  ворочаемся; и
порой проходят часы,  прежде чем  мы забываемся сном; и  когда просыпаемся в
тиши  медленно занимающегося рассвета, вместе  с  нами просыпаются птицы.  И
машины  на улицах города ревут  голодным  воем  уже  в  семь, уже в половине
седьмого утра. А бывало, пробьет десять даже одиннадцать утра, прежде чем мы
стряхнем  с  себя сон, зевнем, потянемся, и новый радостный  день  откроется
перед нами подобно чистым страницам дневника, белым, манящим,  ждущим, когда
их заполнят.
     Для Марии это был весенний Лондон...
     С приходом первых апрельских дней что-то неуловимое проникает в воздух,
касается вашей щеки, отзывается во всем  вашем  теле,  и тело  оживает. Окна
широко распахнуты. В Сент-Джонз Вуд весело щебечут птицы, а  на  голой ветке
невысокого,  закопченного  дерева  сидит  черный  дрозд. Немного  дальше  по
дороге, в саду перед небольшим домом вот-вот  зацветет миндаль -  бутоны уже
набухли и налились жизнью.
     В  такой день вода в ванной  бежит свежо и свободно, с громким  плеском
льется из кранов, и пока она журчит под ногами, вы поете, поете так искренне
и чисто, что голос ваш заглушает  шум  водного  потока.  Как странно, думала
Мария,  густо намыливаясь, если принимаешь  ванну  вечером, то  живот  такой
круглый и надутый, а утром плоский и твердый, как доска.
     Приятно быть плоской. Приятно быть твердой. Приятно иметь такую фигуру,
а не как у некоторых  -  с большими  жирными  ягодицами, которые  при ходьбе
трутся  друг  о  друга,  и  с  могучей  грудью,  которую  приходится  чем-то
подпирать, чтобы  она держалась на месте.  Хорошо иметь кожу, которой ничего
не  надо, кроме крема  и  пудры,  и волосы,  по которым достаточно  пройтись
гребнем  два раза  в день, и они не растреплются.  У нее было  новое зеленое
платье с кушаком на золотой пряжке. Была и золотая брошь, которую подарил ей
ОН. Брошь она  надевала только выходя из дома - Папа мог увидеть и спросить,
кто ее ей подарил. Труда однажды увидела брошь на туалетном столике.
     -  На  деньги, что тебе  платит твое  начальство,  такую  не купишь,  -
заметила она.  -  Учти, я не  задаю вопросов,  а просто говорю, что есть  на
самом деле.
     - Это премия, - сказала Мария.  - То, что дают, когда  ты бываешь умной
девочкой.
     - Хм. Если ты проживешь жизнь, как начала, то ко времени ухода со сцены
у тебя будет целый ящик таких премий.
     Ах,  Труда  всегда была  сварливой,  безмозглой старухой,  ей  ничем не
угодишь. Ворчит даже в прекрасный  апрельский день: весна, видите ли, вредна
для  ее  ноги. Весна  вредна не для  ноги  Труды. Весна вредна для ее  души,
потому что Труда старая...
     Шляпу надевать? Нет,  шляпу  она  надевать не  станет.  Даже  когда она
надевает шляпу, он просит ее снять.
     Что  же  солгать  сегодня?  Вчера  был  утренний спектакль, и  лгать не
пришлось. Но  на  четверг  надо  что-нибудь придумать. С четвергами  сложнее
всего. Всегда есть покупки, но не станешь же целый день ходить по магазинам.
Кино. Кино с подругой.  Но  что если назовешь  картину, которую не видела, а
Папа  видел  и  попросит рассказать  о ней? В  том  то и заключается главная
сложность жизни в  семье. Вскрытие трупа  прошедшего дня. А  что ты делала в
половине четвертого,  если ленч закончился в половине  третьего,  а  сеанс в
кино начался только в пять? Своя квартира - это было  бы великолепно. Но она
слишком дорого стоит. И все же...
     - Клянусь Богом, ты выглядишь, как  ответ на  чью-то молитву,  - сказал
Папа, когда она зашла к нему пожелать доброго утра. - Никакой надежды на то,
что для разнообразия ты пригласишь своего старого отца на ленч?
     Ну вот, началось.
     -  Извини, Папа. У  меня  очень загруженный  день. Все  утро - покупки.
Потом ленч с Джуди. Я обещала ей еще несколько недель назад, потом мы, может
быть, пойдем  в кино. Хотя, не знаю - это зависит от Джуди. Домой вернусь не
раньше половины седьмого.
     - Я слишком мало тебя вижу, дорогая, - сказал Папа. - Мы  живем в одном
доме, ты  спишь в нем,  вот, кажется, и все. Иногда  я спрашиваю себя - да и
спишь ли ты здесь.
     - Ах, не говори глупостей.
     - Хорошо. Хорошо. Иди и развлекайся.
     И Мария вышла из  комнаты  и,  напевая, дабы показать, что у нее чистая
совесть, сбежала по лестнице прежде чем Папа успел еще о чем-то спросить ее.
Она  предприняла  безуспешную попытку выскользнуть из дома прежде  чем Селия
выйдет из малой  гостиной. У Селии было озабоченное лицо, во рту она держала
карандаш. Она занималась Папиными письмами.
     - Ты очень элегантна, - сказала она Марии. - Мне нравится такой зеленый
цвет. Платье, наверное, страшно дорогое?
     -  Ужасно.  Но я еще  не заплатила.  И  не  заплачу пока мне не пришлют
письмо, где будет написано: "Мадам, мы желаем обратить Ваше внимание..."
     - Пожалуй, нет никакой надежды на то, что ты съездишь с Папой на ленч в
Лондон?
     - Никакой. А что такое?
     - Да  нет,  ничего.  Просто сегодня он,  кажется,  не  склонен ехать  в
"Гаррик" и совсем свободен. Какой прекрасный день.
     - С ним можешь съездить ты.
     -  Да...  Но  мне так  хотелось  заняться  рисунком.  Помнишь,  я  тебе
показывала - заблудившийся ребенок стоит у ворот...
     - Тебе лучше отложить  его  на два дня. Нельзя  заканчивать  рисунок за
один присест.
     -  Не  знаю... Раз  я  что-то начала,  то не люблю отрываться.  Я люблю
работать над рисунком, пока не закончу его.
     - Ну, сегодня я не могу с ним поехать. У меня весь день занят.
     Селия посмотрела на Марию. Она знала. Она не задавала вопросов.
     - Да, понятно, - сказала она. - Что ж, желаю приятно провести время.
     Все с  тем  же  озабоченным выражением лица  Селия  вернулась  в  малую
гостиную.  Мария  открыла  входную  дверь  в  ту  самую  минуту, когда Труда
поднималась с цокольного этажа.
     - Ты вернешься к ленчу?
     - Нет, не вернусь.
     - Хм. К обеду?
     - Да, к обеду вернусь.
     -  В  таком  случае,  не опаздывай.  Мы  обедаем  в четверть  седьмого,
специально для тебя, из-за спектакля, так что будь любезна, приходи вовремя.
     - Хорошо, Труда. Не ворчи.
     - На тебе новое платье. Красивое.
     - Рада, что тебе у меня хоть что-то нравится. До свиданья.
     Мария  быстро спустилась по ступенькам крыльца и побежала  по дороге; и
теплый ветер  дул ей в  лицо,  и мальчишка-рассыльный, что-то  насвистывая и
улыбаясь, катил  на  велосипеде. Она скорчила ему  мину и  оглянулась  через
плечо: какое блаженство  быть  вдали  от дома,  вдали  от  семьи,  вдали  от
всего... и  идти  в  Риджент  Парк,  усыпанный  крокусами,  желтыми, белыми,
розово-лиловыми; его машина ждет, он сидит за рулем... машина припаркована в
обычном  месте, между Святым Лунстаном и Зоологическим  садом.  Верх  машины
поднят, на заднем сиденьи множество пледов,  корзина со всем необходимым для
пикника, и по пути за город  они поют, поют оба во весь голос. Нет и не было
на свете ничего веселее, чем делать то - и вам это прекрасно известно - чего
делать не  следует. Известно это  и тому, кто сидит  рядом с  вами,  но... и
весеннее утро сияет вокруг, и  ветер  развевает  волосы. И все это тем более
волнует и возбуждает оттого, что он, этот некто старше ее, он похож на Папу,
и прохожие всегда провожают его долгими, любопытными взглядами. И вот вместо
того,  чтобы присутствовать  на  собрании, на  завтраке  или  выдавать призы
студентам, он везет ее за город, сидит здесь, в  машине  рядом с ней. Оттого
она и была так счастлива,  оттого  и пела.  Все происходящее так  напоминало
детскую  игру в индейцев,  в которую она играла с Найэлом  и  Селией, всегда
беря себе роль индейского вождя и расхаживая со скальпом на поясе.  Она и до
сих пор играла в индейцев... Он говорил ей о театре, о своих планах.
     - Когда мы  отыграем  эту  пьесу, - говорил  он, - то  поставим то-то и
то-то. Вы сыграете роль девушки, вы просто созданы для нее.
     - Я? А я не слишком молода для этой  роли? Я имею в виду последний акт,
когда она возвращается постаревшей...
     -  Нет, -  сказал он. - Вы можете это сыграть.  Вы  сможете сыграть что
угодно, если я покажу вам, как это делать.
     Он  говорит, что я могу сыграть все, подумала Мария, он  говорит, что я
могу сыграть все, а ведь мне только двадцать один год.
     Машина набрала скорость и, обгоняя другие машины,  помчалась по гладкой
прямой  дороге  за  город; нежный, теплый апрельский  ветер  доносил  аромат
ракитника, но Мария обращала  на него так же  мало внимания, как на  летящую
из-под колес пыль.
     Под теплым солнцем  бутерброды  с  яйцом и холодный  цыпленок  казались
особенно вкусными, а виноград отливал нежным золотисто-восковым цветом. Даже
джин с вермутом, который пили прямо из горлышка серебряной фляжки имел более
приятный вкус, чем  когда  его  пьешь  из  старинного бокала; кроме того, он
булькал в горле, вы задыхались и вам  приходилось одалживать носовой платок.
И это тоже было весело. На воздухе все веселее. Пойдет дождь, ну и пусть - в
машине есть пледы и зонты.
     Дик сказал: коль льет снаружи,
     Будем прыгать мы по лужам...
     Эти  строчки пришли ей на память, когда  она  лежала в  поросшей травой
ложбинке и вдруг пошел дождь. Она затряслась от беззвучного смеха - ведь это
так смешно.
     - Над чем вы смеетесь? В чем дело? - спросил он.
     Что на этоответить? Мужчины так обидчивы и ранимы. Они не понимают, что
смех неудержимым потоком нападает на  вас часто, слишком часто; что вы вдруг
ни с того ни с сего подумали о чем-то  совершенно нелепом.  Например, о том,
что у  него длинные уши, как  у фарфорового кролика, который стоит у вас  на
камине, а разве можно  быть  серьезной, когда  вспомнишь такое?  Или,  что в
голове у вас вдруг мелькнуло: "Проклятье, не забыть бы о визите к дантисту в
пятницу утром". Или в  ту  самую  минуту, когда он крайне сосредоточен, а вы
лениво  переводите взгляд с предмета на  предмет и замечаете прямо над своей
головой усыпанную почками ветку, вам приходит на ум, что неплохо бы взять ее
домой,  поставить  в воду  и  наблюдать,  как почки  превращаются  в листья.
Впрочем, не всегда. Иногда вы не  думаете ни о земном, ни о небесном, а лишь
о том,  что важен  только данный  миг, что землетрясение  может  разверзнуть
землю и поглотить вас, а вы этого даже не заметите.
     Что есть более покойного и сладостно-дремотного,  чем  закат солнечного
весеннего дня.  Возвращение в  Лондон. Проходящие мимо машины. Ни мыслей, ни
чувств,  полное молчание.  Вы  сидите  в  нескольких пледах -  чем  не кочан
капусты.  Затем  зевок, рывок  в  реальность,  и  нарастающий  шум  уличного
движения окончательно возвращает вас в окружающий мир.
     Время  зажигать огни; витрины  в  магазинах предместий  ярко  освещены,
люди,  толкая  друг  друга,  идут  по  тротуарам.  Женщины   с  продуктовыми
корзинами,  женщины  с  ручными  тележками,  огромные  грохочущие  автобусы,
скрежещущие трамваи и человек на одной ноге, протягивающий поднос с фиалками
"Свежие фиалки. Прекрасный  букет свежих фиалок". Но фиалки  покрыты пылью -
они целый день  пролежали на  подносе. На вершине Хемпстед Хит* народ еще не
разошелся  с пруда.  Мальчики с  палками, девочки без  пальто  зовут  лающих
собак.  Маленькая  парусная  лодка,  брошенная  хозяином,   покачивается  на
середине пруда.
     На  склоне холма усталые, раздраженные  люди бредут к станции  метро, а
внизу подобно огромному заднику на пустой сцене лежит Лондон.
     Машина  остановилась  в раз и  навсегда  установленном  месте на Финчли
Роуд.
     - До скорого, - сказал он, касаясь пальцами ее лица.
     Машина набрала скорость и  умчалась, а Мария услышала, как часы на углу
пробили половину седьмого. Она успела вовремя и не опоздает к обеду.
     Как  хорошо,  подумала  Мария,  что после  занятий любовью не  остается
следов. Лицо не зеленеет, волосы не обвисают. А ведь Бог вполне мог  сделать
чтобы  так  и было. И тогда конец. Никакой надежды. Папа узнал бы. Что ж, во
всяком случае, здесь Бог на ее стороне.
     Папа  уже  вернулся. Ворота  гаража были закрыты. Если  бы его  не было
дома, ворота закрыли бы. Войдя в холл, Мария увидела  Эдит,  которая несла в
столовую  поднос с бокалами и столовым серебром. В  запасе  еще пять  минут.
Быстро в  ванную,  быстро  привести лицо  в  порядок.  Потом неизбежный удар
гонга.
     - Ну, моя дорогая? Как прошел день?
     Селия была  союзником. Она всегда  приходила ей на выручки,  принимаясь
рассказывать про то, чем они сами занимались - она и Папа.
     - Ах,  Мария, ты бы  так смеялась.  Мы видели  презабавного  маленького
старичка... Папа, расскажи Марии про маленького старичка.
     И Папа, радуясь возможности поговорить и погрузиться в прошедший  день,
забыл  про  Марию.  Наспех  съеденный  обед,  который  мог  бы  быть  весьма
напряженным, прошел быстро  и  благополучно, без прямых вопросов, без прямых
ответов.
     - Господи! Половина восьмого, я лечу.
     Поцелуй в лоб Папе, улыбка и кивок Селии, крик Эдит, узнать,  не пришло
ли такси. Только Труда, бросив взгляд на туфли Марии, нарушила безмятежность
дня.
     - Была за городом,  ведь так? У тебя  грязь на каблуках. Как  не стыдно
так измять пальто.
     - Грязь - пустяки, пальто отгладится. И будь любезна, скажи этой глупой
девчонке,  чтобы она поставила  у моей кровати термос, но горячий, а не чуть
теплый. Доброй ночи, Труда.
     В театре: "Добрый вечер" -  привратнику,  "Добрый вечер,  мисс" - и  по
коридору в уборную, бросив быстрый взгляд на его  закрытую дверь. Да, он уже
здесь;  за  дверью слышен  его  голос. Забыта недавняя апатия; теперь  Мария
возбуждена,  бодра и готова к предстоящему вечеру. А как заманчиво будет при
всех сказать ему: "Привет, какой замечательный день", словно они только  что
встретились,  а не  расстались два  часа  назад.  Будем  притворяться, будем
играть.  Постоянно  притворство,  постоянно игра.  А как  забавно  время  от
времени  намекать,  что  она знает его гораздо лучше,  чем остальные; словно
ненароком  обронить  при  случае: "Ах,  да,  он  сказал,  что  у  нас  будет
дополнительный  утренний  спектакль". "Когда? Когда он  вам об этом сказал?"
"Ах, не помню. Два дня назад за ленчем". И молчание. Выразительное молчание.
И несомненная враждебность. Марии было все равно. Что ей до их враждебности?
     Стук в дверь.
     - Сегодня зал битком. В амфитеатре стоят, - прозвучал чей-то голос. - В
первом ряду мой приятель.
     - Правда? - сказала Мария. - Надеюсь, он доволен.
     Кого интересует приятель этой недотепы?
     Через полчаса она, Мария ждала в кулисах. Слышала его голос  - он стоял
у декорации, изображавшей окна, спиной к публике и строил ей рожи; он только
что  произнес  смешную  реплику,  и  пока она ожидала  своего выхода, до нее
докатились теплые,  дружелюбные волны смеха.  Атмосфера теплоты и дружелюбия
царила  в зале, на сцене,  и Мария  перед самым своим выходом тоже состроила
ему  рожу. И так они  снова кого-то дурачили. Неважно кого - Папу или Труду,
его  тоскливую жену  или назойливого  секретаря,  труппу или  публику... они
показали бы "нос" всему свету, самой жизни: ведь стояла весна, цвел  апрель,
а Марии шел только двадцать второй год, и ей было все нипочем.
     Для Найэла это был Париж в разгаре лета...
     Квартира  помещалась  в довольно грязном квартале  в стороне от  Рю  де
Нейи,  но комнаты  были  просторными с балконами за  высокими окнами и, если
становилось слишком жарко, можно было закрыть ставни. За домом был небольшой
двор,  где  жила  консьержка;  в  темном,  мрачном  дворе  постоянно  что-то
проветривалось, бродили кошки, отправляя свои потребности, но запах  чеснока
был   сильней  кошачьего   запаха,  запах  табака  Caporal,   который  курил
прикованный к постели муж консьержки, убивал все прочие запахи.
     Квартира находилась на шестом этаже, окна выходили на улицу и парижские
крыши. Справа от них вдали виднелись верхушки деревьев Булонского леса  и Рю
де  Нейи,  поднимавшаяся к Площади  Звезды. Гостиная была  почти  пустой, но
уютной. Фрида  выбросила из нее  громоздкую  мебель  и  купила  разрозненные
предметы  из  нескольких  гарнитуров,  которые  время  от  времени пополняли
убранство ее апартаментов: старинный нормандский шкаф для посуды, стоявший в
углу, раздвижной стол  с открывающейся крышкой и, конечно, картины, коврики,
ковровые  дорожки. Но  главным  украшением гостиной  был рояль  - кабинетный
Стейнвей*.  Для Найэла  это была единственная вещь, заслуживающая  внимания,
поскольку  будь  комната обставлена хоть бамбуковой мебелью, он бы ничего не
имел против.
     В  спальне,  которая  тоже  выходила на  улицу,  стояли кровать  Фриды,
большая  и удобная,  и  маленький жесткий  диван,  купленный  специально для
Найэла: Фрида  не могла постоянно держать его в  своей  кровати, говоря, что
это мешает ей заснуть.
     - Но я не лягаюсь, - возражал Найэл. - Я лежу тихо и не шевелюсь.
     - Знаю, ягненок, но я все равно чувствую, что  ты рядом. У меня  всегда
была отдельная кровать, и я не хочу менять своих привычек.
     Найэл  окрестил  свой  диван Санчо  Пансой*.  Маленький  диван рядом  с
большой  кроватью напоминал  ему иллюстрации Гюстава Доре*  к "Дон Кихоту" -
маленький  белый пони рядом с высоким конем. Найэл просыпался утром на Санчо
Пансе и  бросал взгляд на  кровать Фриды, проверить спит она или нет; но под
простынями никогда  не вырисовывались  округлости лежащей  под ними  фигуры.
Фрида уже встала.  Она всегда рано вставала.  Некоторое время Найэл лежал на
диване и через  раскрытое окно смотрел на голубое небо, прислушиваясь к ни с
чем не  сравнимым парижским звукам, которые с самого раннего детства вошли в
его плоть и кровь.
     День обещал быть  знойным. Воздух уже дышал белым  августовским  жаром.
Розы, купленные вчера Фридой, увяли и поникли головками. Женщина из квартиры
этажом ниже  выбивала на  балконе  ковер.  Найэл  слышал  равномерные глухие
удары. Потом  она позвала своего  маленького  сына,  который играл на улице;
голос ее звучал резко и звонко.
     - Vite, vite, Marcel, quandje t,appelle*.
     -  Qui,  maman,  je  vien**  -  ответил Марсель, хорошенький  маленький
мальчик в черном костюмчике и берете, съехавшим на бок.
     * Быстрее, быстрее, Марсель, сколько можно звать? (фр.).
     ** Да, мама, иду (фр.).
     Найэл вытянул ноги. Он вырос еще на дюйм, и его ноги свисали с дивана.
     - Фрида! - позвал он. - Фрида, я проснулся.
     Фрида  почти  тут же  вошла в комнату  с  подносом  в руках. Хоть она и
встала некоторое время  назад, но еще не оделась. На ней все  еще был халат.
От завтрака  шел приятный  аромат.  Круассаны,  две  свежих  булочки,  витые
кусочки  очень желтого  масла,  бан