фитов выходит  на  сцену. Она  пожала  аплодисменты,  но  рисковала
услышать гробовое молчание, рисковала провалиться. Пусть Найэл сочиняет свои
мелодии  и ждет критических  замечаний;  его мелодии  могут  превознести  до
небес, но могут и втоптать в грязь.
     Стоит явить свой талант миру, как мир ставит на него  печать.  И талант
уже  не ваше достояние. Он становится предметом купли-продажи и оплачивается
либо высоко,  либо ничтожно низко. Талант выбрасывается на  рынок. Отныне  и
навсегда обладатель таланта должен проявлять осмотрительность  и внимательно
приглядываться к покупателю. Поэтому,  если  вы не лишены щепетильности,  не
лишены гордости,  то поворачиваетесь спиной к рынку. И находите для  себя то
или иное оправдание. Как Селия.
     Вот  почему  я  ухаживала за  Папой, думала Селия,  натягивая  чулки  и
надевая  туфли,  истинная  причина в  том, что я  боялась  критики,  боялась
неудачи.  Чарльз  был  неправ,  обвиняя  других.  Паразит  я, а  не  они.  Я
паразитировала на Папе, в то время как они  уже вели  самостоятельную жизнь.
Папа умер, но она по-прежнему придумывает себе  оправдания.  Война...  Разве
может она создавать картины, когда идет война. Есть масса куда  более важных
дел. Мыть полы  в  госпиталях.  Подавать еду в  столовых. Масса  важных дел,
которыми  мог заняться одинокий, не связанный семьей человек.  Одинокая,  не
связанная  семьей  женщина. Вроде Селии. И я  их  делала,  думала она,  я не
знала, что такое отдых. Я все время  была занята,  немногиеженщины  работали
так много, как я. Но зачем я разговариваю с собой обо всем этом? Что пытаюсь
доказать? Война закончилась, война умерла, как и Папа. А сейчас... ради чего
я живу сейчас?
     С чулком в  одной руке  она  села  на кровать. Напротив  нее была голая
стена. Кэролайн сняла с нее все картины и забрала с собой в интернат.
     Зачем такую  маленькую девочку  посылать в интернат? Она сама захотела,
объяснила  Мария,  дома ей  скучно. Селия  не  решилась  высказать  ей  свое
заветное желание. Не решилась повернуться к Марии и сказать:
     -  Если Кэролайн здесь  скучно, почему  бы ей не пожить у меня? Кого-то
любить, о ком-то  заботиться...  Смысл существования.  А  ведь  был  удобный
момент; она  упустила  его, и теперь,  конечно,  слишком поздно.  Кэролайн в
школе, у нее все хорошо, а Селия здесь, в  ее комнате, сидит на ее кровати и
смотрит на голую стену. Голая стена.
     Как нелепо прошел день. В том-то и беда. Все дождь, да дождь. Не выйти,
не прогуляться  для моциона.  Чарльз не  в духе,  какой-то подавленный.  Она
натянула  чулок.  Затем разобрала  постель, сложила  покрывало.  Кому-то  не
придется  делать это за нее. Положила  на подушку пеньюар, шерстяную  ночную
кофту, спальные носки и плюшевого кролика с оторванным ухом. Она спасла его,
как  и  множество  других  вещей,  когда после  смерти  Папы мебель  из дома
отправляли в магазин.
     - Сколько  хлама,  - сказала  Мария. -  Тебе не понадобится и четвертая
часть  того, что здесь  есть. Я  хотела бы взять для  своей квартиры вот это
бюро,  круглый  стол  из гостиной и старую  качалку, я всегда любила  ее. Не
обременяй себя всем этим старьем. Его все равно разбомбят.
     Найэл  захотел взять только  несколько  книг и карандашный портрет Мамы
работы  Сарджента*. Селия хотела  бы  оставить все.  Но как  сохранить, куда
деть? Живя так, как приходится жить ей - со дня  на день,  пока  не кончится
война. Больно и тяжело выбрасывать дорогие, давно знакомые вещи. Даже старые
календари и рождественские открытки.  Один календарь висел в уборной первого
этажа с того года,  когда Мария вышла замуж. Селия так и не заменила его: ей
казалось,  что картинка - яблоня в цвету - очень подходит для этого места. В
новом  году она  купила  маленькие  ленточки  и  заклеила  ими  нижнюю часть
календаря. Не было случая, чтобы эта картинка не подняла ей настроения, даже
в минуты  депрессии. И  так,  когда дом продали, календарь вместе  со многим
другим пришлось выбросить. Корзина для бумаг приняла в себя  яблоню в цвету.
Но   остались  целые   сундуки  невыброшенных  вещей.   Сундуки  бесполезных
предметов.  Чайники,  блюдца,  тарелки,  кофейники.  Папа  любил,  чтобы ему
наливали  кофе из  кофейника.  Обязательно оставить зеленую  вазу.  Однажды,
наливая в нее воду, Труда отбила  небольшой кусочек от кромки  - на бедняжку
налетел Найэл,  которому  срочно понадобилось  выпить  лимонада  в буфетной.
Зеленая  ваза была  символом Найэла в шестнадцатилетнем возрасте.  Сохранить
ножи  для бумаги,  подносы, старое с  медными  обручами  ведерко  для  угля.
Когда-то ими пользовались каждый  день.  Они отслужили свою  службу; их срок
исполнился.  Но   в  них  запечатлелось   время,  запечатлелись   мгновения,
неповторимые, безвозвратные.
     И сейчас  maisonette*  в  Хампстеде*,  где  она  жила  последние  годы,
переполнен вещами,  которые ей вроде бы и ни  к чему.  Но она рада,  что они
рядом, под рукой. Как этот заяц на подушке.
     Вот и еще одна причина того, что она забросила свои рассказы и рисунки.
Она занималась переездом в maisonette...
     -  Не называй его maisonette. Это звучит так банально, - сказал однажды
Мария.
     Но  как его еще  называть?  Это и  есть maisonette. Но  там  она бывает
только по будням, а на выходные всегда приезжает в Фартингз. По крайней мере
до  этого  дня.  Размышления  Селии прервались пока она застегивала вечернее
платье с широкими  рукавами, которое  ей отдала Мария, поскольку самой Марии
оно было велико. Но почему, снова задумалась она, сегодня все представляется
таким  неопределенным, ненадежным,  как  в летний  вечер перед  приближением
бури, как в тех случаях, когда кого-то  из малышей повышается температура, и
в голове сразу вспыхивает мысль о детском параличе.
     Вчера,  когда она  приехала, в доме все было как обычно. В субботу  она
села  в  свой   обычный  поезд.  Мария,  конечно,  приехала  вечером   после
спектакля... с Найэлом. Селия, Чарльз  и Полли с детьми позавтракали вместе,
как всегда по субботам. Днем Чарльз куда-то ушел, а Селия и  Полли с  детьми
отправились гулять. Обед с Чарльзом  прошел не  более спокойно, чем  обычно.
Они  включили приемник, слушали музыку,  слушали  новости.  Потом она чинила
подушку, которую Мария порвала  на  прошлой неделе. Затем готовила ужин  для
Марии и  Найэла  -  они  всегда приезжали голодными. Тем самым она  избавила
Полли и миссис Бэнкс  от лишних хлопот; они могли не дожидаться Марии и идти
спать. К тому же она любит  это занятие. Оно давно стало  для нее привычным.
Готовит она  лучше миссис  Бэнкс. Говорят, что  у нее все получается гораздо
вкуснее. Может быть она  слишком много  на себя берет,  занимается  не своим
делом? Может быть, Чарльз недоволен и чувствует себя оскорбленным?
     И вдруг все, что  она  многие  годы  принимала  как  нечто  само  собой
разумеющееся: посещение Фартингз,  починка подушек для  Марии, штопка носков
для  детей -  сделалось  неустойчивым,  утратило равновесие,  перестало быть
частью ее  жизни, перестало быть чем-то вечным, неизменным.  Ушло в небытие,
как  война, как Папа. Она застегнула вечернее  платье до самого подбородка и
напудрила  нос. Посмотрев  в зеркало, она  увидела  между  бровями давнишнюю
предательскую морщину. Прошлась по ней пуховкой, но она не исчезла.
     - Ты перестанешь хмуриться? - не раз говорила ей Труда. - Детям в твоем
возрасте не пристало хмуриться.
     - Улыбнись,  дорогая, улыбнись,  - говорил  Папа. -  У тебя такой  вид,
будто на твои плечи навалились заботы и горести всего мира.
     Но морщина врезалась навсегда.  Она никогда не исчезнет.  Ах, только не
сейчас...  Похоже на  боль в солнечном сплетении. Как часто во время войны -
придет и отпустит,  хотя, на самом  деле еще раньше, ухаживая за  Папой, она
временами  чувствовала слабую  ноющую  боль.  Не сильную. Не острую.  Просто
ноющую. Если  она ела  определенную  пищу, эта  боль предвещала расстройство
желудка. Впрочем, рентгеновские снимки покажут, если с ней не все в порядке.
На следующей неделе она их  обязательно  сделает.  Но  боль, видимо,  уже не
пройдет, как и морщина. Когда женщине за тридцать и она не замужем, можно не
сомневаться, что у нее не все в порядке - где-нибудь да болит.
     Если она сейчас спустится вниз, в гостиную, и попробует растопить камин
до удара  гонга, не застанет ли она там Чарльза? Не подумает ли  он взглянув
на нее: По какому праву она относится к этому дому так, будто он принадлежит
ей? Но ведь камином в любом случае  надо заняться, а Полли на кухне с миссис
Бэнкс.   Что  бы  я  сейчас  не  сделала,  подумала   Селия,  все  покажется
навязчивостью с  моей стороны и вмешательством в чужие дела.  Я всегда делаю
салат, кроме меня этого  никто не умеет; обязательно забудут положить сахар.
Марии  самой  следовало бы заниматься салатом,  Марии или Чарльзу. Что  бы я
сейчас не  сделала, если не кому-то, то мне  самой  покажется навязчивостью,
бесцеремонностью; спокойная безмятежность осталась в прошлом, и в Фартингз я
отныне не дома, а в гостях.
     Она вышла из комнаты,  и,  чтобы не встретиться с Чарльзом  на парадной
лестнице, спустилась по черной.  Так она могла войти в столовую через другую
дверь и  никем  не замеченная побыть  с Полли пока не прозвучит  гонг. Но ее
план  не  удался  -  за  закрытой  дверью  буфетной Чарльз  разговаривал  по
телефону. Накануне он жаловался, что в его кабинете не  работает  телефонный
отвод.
     Селия отступила  в тень лестницы  и стала ждать,  когда Чарльз закончит
разговор.  Она и  сама  много  раз  звонила из  буфетной: на станцию  узнать
расписание поездов, в расположенный в деревне гараж, чтобы вызвать машину и,
снимая  трубку,  часто  слышала   голос  Марии,  которая  из  своей  спальни
разговаривала по междугородному телефону с Лондоном, и по звучанию ее голоса
безошибочно угадывала, о чем она говорит -  о деле или  о чем-то другом. Как
правило, разговор шел о чем-то другом.  Селия вешала  трубку в  буфетной  и,
прислонясь  к раковине, ждала, пока щелчок  в аппарате на  стене не давал ей
знать, что разговор закончен. Сейчас она об этом вспомнила.
     -  Абсолютно точно, - говорил Чарльз. - Сегодня  днем я принял решение.
Продолжать бессмысленно. Вечером я так и скажу. - Наступила  пауза, затем он
сказал: - Да, всю  компанию. Всех троих. - Еще  одна пауза, а затем:  - Днем
довольно  плохо. Но сейчас лучше. Когда есть мужество принять  решение,  все
выглядит не так плохо.
     Чарльз обернулся и увидел, что  дверь буфетной  открыта. Он  толкнул ее
ногой. Дверь  подалась и с шумом захлопнулась. Голос Чарльза  превратился  в
легкий неразборчивый шепот.
     Прижавшись  к  стене  на черной  лестнице, Селия  вдруг ощутила ледяной
холод. Что-то должно случиться. Должно случиться что-то  такое, о  чем никто
из  нас не догадывается.  Беспокойство по поводу  ее  собственного положения
незваной гостьи  показалось ей  пустым и  ничтожным. Теперь его сменило пока
еще  смутное и  не  до конца  осознанное понимание чего-то более глубокого и
значительного.  Она  прокралась  мимо  двери  буфетной,  осторожно  вошла  в
столовую и принялась за салат.
     Удар гонга  раскатистым эхом отозвался  во всем доме, подобно вызову на
последний суд.

        "Глава 22"

     Столовая  в Фартингз была длинной и  узкой. Стол был красного дерева  с
опускными  досками  на  обоих  торцах. Стулья  были тоже  красного дерева  с
высокими жесткими спинками и тонкими высокими ножками. Серый ковер был более
темного тона, чем светло-серые стены. Дровяного камина в столовой никогда не
было, его заменял электрический, который включался перед тем как садились за
стол  и выключался после  окончания  трапезы. Однажды  Мария подогревала над
спиралью камина копченую рыбу и по небрежности накапала густым жиром чистый,
без единого пятнышка поддон камина. Как  ни  старалась Полли, как  ни  терла
сталь тряпкой, следы пятен полностью не исчезли. Они и теперь были заметны -
единственное пятно в безупречно чистой комнате. Такие комнаты не располагают
к  мечтательности, не располагают  к непринужденной беседе. На сервировочном
столе за стулом Чарльза  было все готово  к ритуалу воскресного ужина. Суп в
фаянсовых  горшочках  на подогретых  тарелках;  они  являлись  не  более чем
последней данью традиции  - чтобы  не мыть лишние тарелки, суп  ели прямо из
горшочков.  Холодный  цыпленок, гарнированный петрушкой,  несколько кусочков
колбасы,  оставшихся от ленча, подсохших и съежившихся. Цыпленок,  колбаса и
блюдо печеного картофеля представляли собой наиболее существенные компоненты
пиршества.  И, конечно, салат. Открытый пирог  -  фрукты из запасов  Полли -
бисквит и большой кусок синего датского сыра.
     Найэл  с облегчением заметил, что бутылка  кларета, стоящая  на буфете,
еще  не раскупорена,  но, очевидно,  и  не  подогрета; заметил он и  то, что
бутылка  привезенного  из  Лондона  джина,  которую он и  Мария  почали,  но
оставили  на  две  трети полной  перед  уходом из  гостиной,  теперь  пуста.
Следовательно, Чарльз допил ее - Чарльз, который не пьет ничего,  кроме вина
и смешивал коктейли только для гостей. Найэл украдкой бросил на него взгляд.
Но Чарльз  стоял к нему спиной и точил  нож. Полли стояла  рядом с тарелками
наготове.  Селия уже сидела  за  столом и  вынимала  салфетку из серебряного
кольца.  Селия  всегда пользовалась  этим  кольцом, но  Найэл заметил,  что,
положив его на стол, она  остановила на нем задумчивый взгляд, словно хотела
задать ему вопрос.
     Остатки воды из ванной стекли по трубе за окном. Было слышно, как Мария
ходит в своей спальне над столовой. Все молчали. Чарльз разрезал цыпленка. В
дверь поскребся щенок, и  Селия инстинктивно встала  из-за стола,  чтобы его
впустить, но на полпути помедлила в нерешительности и через плечо посмотрела
на человека, который, стоя у буфета, разрезал цыпленка.
     - Как быть со щенком? - спросила она. - Впустить?
     Чарльз не ответил, наверное, он не  слышал ее слов; Селия, с тревогой и
нерешительностью глядя  на  Найэла,  открыла  дверь.  Щенок робко перешагнул
через порог, прополз по комнате и забрался под стол.
     - Кто хочет грудку? - спросил Чарльз к всеобщему удивлению.
     Будь мы втроем, подумал Найэл,  или  если бы вместо Чарльза  здесь была
Мария, то  вот он самый подходящий  момент для веселого  каламбура и хорошее
настроение на весь  ужин обеспечено. Я всегда хочу грудку, но получаю ее  ой
как редко. Но нет,  не сейчас, не здесь. Сейчас любой каламбур чреват бедой.
К тому же не Найэлу  первым высказывать  свое  желание. Он  предоставил  это
право Селии.
     -  Я  бы  хотела  крыло,  Чарльз, если  можно, -  Селия говорила  почти
скороговоркой, щеки ее пылали. - И, пожалуй, кусочек колбасы. Небольшой.
     Как  это непохоже  на  Чарльза -  нарезать второе блюдо,  когда еще  не
съеден суп. Однако в тот  вечер все шло не как положено. Ритуал был нарушен.
Только  Полли  держалась,  как ни  в  чем не  бывало. Хотя даже она  наконец
заметила, что  что-то  не  так; склонила  голову набок,  словно  озадаченный
воробей и улыбнулась.
     - Я забыла включить "Гранд отель"*, - сказала Полли.
     Она подала  на  стол последний  горшочек  с  супом  и  бросилась в угол
столовой, где  стоял  портативный  радиоприемник  и  повернула  выключатель.
Приемник  заработал на  всю мощность. От оглушительного пения зычного тенора
задрожал воздух,  заломило в  ушах. Найэл  поморщился  и искоса посмотрел на
Чарльза.  У  Полли хватило  сообразительности повернуть  ручку  влево; тенор
притих, его голос стал чуть громче шепота. Если не для тех,  кто его слушал,
то для него самого, действительно,  "Звенели колокола  храма".  Тем не менее
посторонние звуки притупили чувства и помогли нарушить  молчание. Тенор стал
как бы еще одним гостем, но менее обременительным.
     А  суп,  подумал Найэл,  раскрывает характер.  Селия, как и  учила  нас
Труда,  ест суп ложкой, но  прямо  из горшочка, а не выливая  на  тарелку  -
привычка военных лет. Полли отпивает маленькими глотками, согнув палец.
     Отопьет, поставит  горшочек на тарелку и снова поднесет ко рту. В былые
времена мы бы сказали, что она жеманничает.  Чарльз, как и пристало человеку
в его  положении, как,  вероятно,  все  Уиндэмы, спокон  веков уже в детстве
привыкшие к огромным супницам, подносимым лакеями, вылил суп  на тарелку  и,
не  заботясь  о мытье  посуды, черпал его  ложкой,  слегка  приподняв ободок
тарелки.
     Тенор пел "Люблю  я  руки  бледные", когда  Мария вошла в столовую. Она
одевалась  в спешке, и  Найэл знал,  что под ее  бархатным  вечерним платьем
цвета старого золота ничего нет. Она надевала  его каждое воскресенье вместе
с украшенным драгоценностями поясом, который он однажды привез ей из Парижа.
Найэл недоумевал: почему одетая на  скорую  руку,  без прически,  с небрежно
напудренным  лицом  Мария кажется  ему  гораздо более красивой,  чем  в  тех
случаях, когда,  отправляясь на прием, она  тратит на  одевание и все прочее
уйму времени и сил. Он  и сам  не знал, то  ли  его  собственные странности,
граничащие с  извращением, то ли долгие годы любви и близости заставляли его
особенно страстно желать ее  в те минуты, когда она  слегка  растрепана, как
сейчас,  или заспана после раннего пробуждения,  или еще не  успела  стереть
грим и вынуть шпильки из волос.
     - Ах, я опоздала? - спросила Мария, широко раскрыв глаза. - Извините.
     Она села на стул в конце стола напротив Чарльза, и голос ее был голосом
самой невинности, голосом того, кто не слышал гонга, не знает времени ужина.
Так вот  он каков, лейтмотив сегодняшнего вечера, решил Найэл, роли выбраны,
и  мы  все   возвращаемся   к  Мэри  Роз,  бесплотной   Мэри  Роз,  ребенку,
заблудившемуся  на  острове. Остается  посмотреть,  подействует  ли  это  на
Чарльза. Ведь время не терпит, время истекает.
     - Ужин  всегда начинался в восемь, - сказал Чарльз. - Все  эти годы  по
твоей просьбе. И сегодня он начался в восемь.
     Нас всех построили в шеренгу, подумал Найэл. Подождем сигнала стартера.
А  как  ест  суп  Мария?  Отпивает  или  приподнимает?  Никогда не  замечал.
Вероятно, это зависит от настроения. Мария  взяла фаянсовый  горшочек обеими
руками.  Любовно поддерживая  его, чувствуя,  как ей передается  его  тепло,
понюхала, чем в нем пахнет. Затем стала пить прямо  из горшочка, по-прежнему
держа его в обоих руках; но пила  медленно, сосредоточенно,  а  не  большими
глотками, как Найэл. Она посмотрела через стол на Найэла и увидела, что он с
улыбкой наблюдает за ней. Она улыбнулась  в ответ - ведь это  Найэл - хотя и
почувствовала некоторое замешательство,  не зная,  чему он  улыбается. Может
быть, она допустила какую-нибудь оплошность? Или дело в мелодии? Может быть,
в ней есть условный код, смысл  которого она забыла? Люблю я руки бледные на
бреге Шеламара".  Шеламара...  где  это? Во всяком случае, какие прелестные,
чувственные видения он вызывает, несмотря  на тошнотворный  голос  и сладкие
слова. Река, гладкая и  теплая,  цвета  шартреза*.  Но почему она никогда не
путешествовала по Индии? Ах. Индия... Раджи, лунные камни,  купанье в молоке
ослиц. Женщины в пудрах*. Или в сати**.  Или  в чем-нибудь еще... Она обвела
взглядом стол. Какое гнетущее  молчание. Кто-нибудь должен  нарушить его. Но
не она, не Мария.
     - Ах, мамочка,  в ванной дети чуть не уморили меня со смеху, -  сказала
Полли, вставая  из-за  стола  собрать  горшочки  и тарелки. -  Они  сказали:
"Интересно,  мамочка и дядя  Найэл и  сейчас  моются  вместе  в  ванне, как,
наверное, мылись маленькими, и сердится ли мамочка, если  мыло попадает ей в
глаза". - И в ожидании комментариев Полли весело рассмеялась шутке детей.
     Что за глупое замечание, сокрушенно подумала  Селия. И надо же  сделать
его  именно сейчас. Хотя,  если  бы  мы были втроем, я и сама  могла  бы  по
забывчивости или по недомыслию сказать что-нибудь в