сколки разбитого стекла лежали у его ног.

        "Глава 17"

     Сиделка все приготовила и  ушла. Что бы ни понадобилось Марии, все было
под рукой. Четыре комплекта пеленок на вешалке для полотенец  перед камином,
подгузники с новыми булавками для каждого.  Рожки с молоком стояли наготове,
и  единственное,  что осталось сделать - сказала сиделка - так это поставить
их в  горячую воду и подогреть до нужной температуры. Если во время дневного
сна  Кэролайн  будет  проявлять беспокойство,  ей надо  дать воды из другого
рожка  меньшего  размера.  Но  Кэролайн  ник не проявляет беспокойства.  Она
всегда крепко  спит.  В пять часов она  просыпается  и  дрыгает ножками, что
доставляет  ей  огромное удовольствие и,  кроме того,  полезно для  развития
суставов.
     -  Я  постараюсь вернуться  сразу  после десяти,  -  сказала сиделка. -
Главное, успеть на автобус и благополучно проводить маму на поезд.
     И она ушла. Теперь  ее не вернешь. Бессердечная чертовка; только  из-за
того, что ее несчастную мать угораздило заболеть, Мария вынуждена впервые за
все это время остаться с Кэролайн одна.
     Чарльза дома не было. Ну как назло. Какой-то идиотский обед недалеко от
Колдхаммера, на котором ему непременно надо присутствовать и который - Мария
в этом нисколько не сомневалась -  не имел ни малейшего значения. Но в таких
делах Чарльз придерживался твердых принципов - обещание есть обещание, он не
должен никого подводить.  И  рано  утром уехал  на  машине.  Селия,  на  чью
безотказность Мария имела полное право рассчитывать, тоже попросила извинить
ее.
     - Я  не могу  приехать, Мария,  -  сказала  она по  телефону. -  У меня
свидание, его нельзя отменить. Кроме того, Папе нездоровится.
     - Как же ты можешь идти на свидание, если Папе нездоровится? - спросила
Мария.
     - Могу, потому что это недалеко. Просто надо взять такси до Блумсбери*.
А на поездку к тебе в Ричмонд* уйдет целый день.
     Мария в разражении  повесила трубку.  Какая же  Селия эгоистка. Если бы
сиделка предупредила заранее, можно было бы послать телеграмму Труде.  Труда
могла бы приехать к ней на день из  своего маленького коттеджа на Милл-Хилл,
где  она теперь жила в полном уединении. Правда, ревматизм почти лишил Труду
возможности двигаться и, сославшись на него, она тоже  могла  бы  отказаться
приехать.  Все на что-нибудь ссылаются. Никто не желает  пальцем пошевелить,
чтобы  помочь  Марии. Она  выглянула  в  окно своей спальни и с  облегчением
увидела,  что в белой  коляске не  заметно  ни  малейшего движения.  Коляска
стояла неподвижно. Если повезет, она так и простоит до конца завтрака. Мария
заколола волосы и стала  рассматривать  новые фотографии.  Дороти  Уайлдинг,
поистине воздала должное им обоим. У Чарльза немного чопорный вид и  челюсть
кажется немного тяжелее.
     Что  же до нее самой, то ее  уже давно так не снимали;  особенно хороша
фотография, где  она держит Кэролайн на руках, смотрит  на нее  и улыбается.
"Дост. миссис  Чарльз Уиндэм  у  себя  дома. До  замужества, имевшем место в
прошлом  году,  она  была известной актрисой  Марией Делейни". Почему  была?
Почему  в прошедшем времени? К чему этот намек, что Мария Делейни больше  не
существует?  Прочтя  эти  строчки   в  "Болтуне"*,  она  испытала  настоящее
потрясение. И не в силах скрыть раздражение, показала их Чарльзу.
     - Взгляни на это, - сказала она. - Все подумают, что я оставила сцену.
     - А разве это не так? - спросил он, немного помедлив.
     Мария в изумлении уставилась на него.
     - Как? Что ты имеешь в виду?
     В это  время  он  наводил  порядок в  своем бюро, раскладывая по местам
ручки, карандаши, бумаги.
     -   Ничего,  -  сказал  Чарльз.  -  Неважно.   Он  продолжал  рыться  в
многочисленных ящичках бюро.
     -  Разумеется, я не  могла выступать, когда носила ребенка,  -  сказала
Мария. - Но мне постоянно присылают пьесы. Все время звонят. Ты, конечно, не
думаешь... - Мария замолкла, внезапно осознав, что не знает, о чем
     Чарльз вообще думает. Она никогда  его об  этом не спрашивала. Как-то в
голову не приходило. И, по правде говоря, не интересовало.
     - Старик на глазах слабеет,  - сказал Чарльз.  - По справедливости, нам
следует чаще бывать в  Колдхаммере.  Здесь, в Ричмонде, мне  не очень уютно.
Там столько дел...
     Столько дел... В том то  и ужас, что нечего делать в Колдхаммере Марии.
Чарльз иное  дело. Поместье родителей - его дом. Его жизнь, там он не  знает
ни минуты покоя.
     - Я думала, ты любишь этот дом, - сказала Мария.
     - Да, люблю, - ответил  Чарльз. -  Я люблю его потому, что люблю  тебя.
Это наш первый общий дом, здесь родилась Кэролайн, но надо смотреть правде в
глаза: здесь  мы только на время. Недалек день, когда  Колдхаммер  потребует
всего моего внимания, всех сил.
     - Когда умрет твой отец? Ты это имеешь в виду? - спросила Мария.
     - Он может прожить  еще много лет. Не в этом дело, - возразил Чарльз. -
Дело в том, что он с каждым днем все больше и больше зависит от меня. Как не
нравится мне дурачиться  в Лондоне - хотя, если быть откровенным, это пустая
трата времени, за что я презираю себя - в глубине души я знаю, что мое место
в Колдхаммере. Не обязательно в  самом доме, но где-нибудь  поблизости.  Нам
прекрасно  подойдет Фартинга, дом на  границе имения, построенный по проекту
Лютьенса*. Я в любое время могу получить его в полное распоряжение. Помнишь,
когда-то он привел тебя в восторг?
     - Разве? - вялым тоном проговорила Мария.
     Она отвернулась  и заговорила о чем-то  другом. Их  разговор был чреват
кризисом. А кризис это нечто такое, чего всегда следует избегать.
     Но в то утро, сидя одна в своей спальне, она вновь вспомнила разговор с
Чарльзом. Ричмонд недалеко от Лондона, и Марии это очень удобно. Полчаса - и
она в любом театре.  Каждый вечер Чарльз забирает ее на машине, и в половине
двенадцатого она уже дома. Сущий пустяк.
     До Колдхаммера  от  Лондона  почти восемьдесят миль.  Нечего  и  думать
ездить  туда  и  обратно на  машине.  Поезда ходят из рук вон плохо. Чарльз,
конечно, понимает, что, если она вернется на  сцену, ей придется жить вблизи
Лондона. Возможно ли, чтобы Чарльз надеялся, пусть  даже в глубине души, что
она не  захочет снова  выступать на  сцене?  Неужели он воображает,  что она
поселится в  Фартингз или где-нибудь еще, будет делать то, что делают другие
женщины, жены его друзей? Найдет удовлетворение в том, что станет заказывать
меню, слоняться по дому, в отсутствии няньки гулять с Кэролайн, давать обеды
для узкого круга знакомых, вести разговоры о садах?
     Неужели  он ожидает, что она остепенится?  Вот оно - подходящее  слово.
Другого   не  существует.  Остепенится.   Чарльз  надеется   заманить  ее  в
Колдхаммер, чтобы она остепенилась.  Ричмонд - не более чем взятка, подачка,
чтобы  успокоить ее. Дом в Ричмонде  - часть  плана, задуманного с целью  ее
сломить. С самого начала Чарльз видел в ричмондском  доме способ осуществить
свое  желание. Она  помнила,  как неопределенно, как туманно  Чарльз  всегда
говорил  о   будущем.  Она  тоже.  Специально.  Может  быть,  она   избегала
определенности,  потому что боялась? Может быть, она избегала определенности
из опасения, что  если бы сказала Чарльзу перед помолвкой:  "Не может быть и
речи о том, чтобы я променяла свою  жизнь на вашу", он  бы ответил: "В таком
случае..."
     Как бы  то  ни  было, лучше  об этом  не думать.  Выбросить из  головы.
Подобные вещи  обладают тем свойством,  что если о  них  не думать,  то  они
улаживаются сами собой. Чарльз любит ее. Она любит Чарльза. Кроме  того, она
всегда умела поставить  на своем. Люди и события всегда приспосабливались  к
ней. Мария отложила фотографии  Дороти Уайлдинг и взяла утреннюю газету. Там
было несколько строк про Найэла. "Этот блестящий молодой человек..." и далее
о  том, что скоро все  будут напевать песни, написанные им для  нового ревю,
представления которого начнутся в Лондоне через две недели. Оно имело шумный
успех в Париже. "Сам  наполовину француз, пасынок известного  певца Делейни,
он помог переработать ревю для  английской сцены". Он говорит по-французски,
как истинный парижанин. "Вот уж неправда, - подумала Мария. Минут пять Найэл
еще способен  поболтать  по-французски с отличным  произношением, затем  его
мысли начинают путаться, и он все забывает. Скорее всего вклад Найэла в  это
ревю весьма невелик. Если вообще есть. Все сделала Фрида.
     Найэл сочинил мелодии. Кто-то их записал. Наверное, в эту  самую минуту
идет репетиция.  Четверть  двенадцатого.  Найэл  играет на  рояле, отпускает
шутки  и отвлекает всех  от  работы.  Когда  режиссер окончательно выйдет из
себя, Найэлу  станет  скучно, он уйдет  из зала, поднимется  в  свою смешную
каморку под крышей, сядет  за пианино  и будет играть для  себя самого. Если
режиссер позвонит ему по телефону и попросит вернуться, он ответит, что  ему
все это не  интересно, что он слишком занят,  обдумывая новую, более удачную
песню для финала.
     -  В Париже это  тебе сошло бы с рук, - как-то сказала ему Мария,  - но
здесь едва ли. Тебя сочтут невыносимым. И ужасно самонадеянным.
     - Ну и что из того? - сказал Найэл. - Меня это ничуть не беспокоит. Мне
абсолютно наплевать, буду я писать песни или нет. Я могу в любую минуту уйти
и поселиться в хижине на какой-нибудь скале.
     Но его  песни  были  нужны, их  с нетерпением ждали, а раз  так, то ему
многое прощалось. Ему предоставили комнату на верхнем этаже театра, где он и
поселился. Он делал все, что ему заблагорассудится. Рядом с ним не было даже
Фриды. Она осталась в Париже.
     -  Это весело,  - однажды сказал  он Марии.  - Мне  нравится. Если  мне
хочется  с кем-нибудь  поужинать,  я  их  приглашаю.  Если  не  хочется,  не
приглашаю. Выхожу, когда захочу. Возвращаюсь, когда захочу. Тебе не завидно?
     И он  посмотрел  на нее своими загадочными, проникающими в  самую  душу
глазами. Она отвернулась и сделала вид, что зевает.
     - С чего бы мне тебе завидовать? Мне нравится жить в Ричмонде.
     - В самом деле?
     -  Конечно.   Семейная  жизнь   прекрасная  вещь.  Тебе   бы  следовало
попробовать.
     Найэл рассмеялся и снова заиграл на пианино.
     По крайней мере в одном газета  права: мелодии, которые он  сочинил для
этого  нудного  ревю, приводили в  исступление, неотступно  преследовали, их
невозможно было забыть; однажды услышав, вы напевали их весь  день, пока они
окончательно не сводили вас с  ума. Беда  в том, подумала Мария,  что  когда
дело  доходит  до  танцев,  танцевать ей  приходится с Чарльзом. Он  танцует
бесстрастно, уверенно  и ведет свою  партнершу, как вел бы небольшой корабль
по  мелководью, внимательно следя за выпуклостями на корме других пар. Тогда
как Найэл... Танцевать  с  ним все равно что танцевать с  собственной тенью.
Делаешь движение, он его повторяет. Точнее, наоборот, - движение делает  он,
а  ты его  повторяешь.  А  может быть  одни  и те же  движения  одновременно
приходят в голову обоим? Впрочем, к чему  думать о Найэле? Мария села к бюро
и  принялась писать письмо. Пришло несколько счетов, которые она оплатила из
денег,  выданных ей Чарльзом.  Затем дежурное  письмо к свекрови.  Еще  одно
дежурное письмо каким-то  тоскливым людям,  которые пригласили Чарльза  и ее
остановиться  у  них, если они окажутся в Норфолке*.  Интересно,  что мы там
забыли?  Третье  письмо с  согласием принять  приглашение  весной этого года
открыть  благотворительный базар  в  деревне, расположенной в трех милях  от
Колдхаммера.
     Она не имеет ничего против того, чтобы открыть благотворительный базар.
Дост.  миссис  Чарльз  Уиндэм вполне  пристало  открывать  благотворительные
базары. Правда, в известном смысле было бы куда занятнее если бы она открыла
базар,  как  Мария Делейни;  тогда  можно было  бы  привлечь  гораздо больше
интересных   людей  и,  конечно,  денег.  Возможно,  такая   мысль  выглядит
предательством по отношению к  Чарльзу... Возможно, лучше  об  этом вовсе не
думать. "Дорогой  викарий, - начала она,  -  я  с  удовольствием  открою Ваш
благотворительный базар пятнадцатого апреля...
     Тут-то оно и случилось. Первый взрыв плача из коляски.
     Мгновение-другое Мария  не  обращала на  него  внимания. Может  быть он
прекратится. Может быть, это всего-навсего вой ветра. Она продолжала писать,
делая вид,  будто  ничего  не слышит.  Плачь  становился громче. Нет, то  не
завывание ветра. То был сердитый, громкий плач проснувшегося младенца. Мария
услышала шаги на лестнице, затем стук в дверь.
     - Войдите, - сказала она, стараясь придать лицу серьезное,  озабоченное
выражение.
     -  Пожалуйста,  мэм,  -  сказала   молоденькая   горничная.  -  Малышка
проснулась.
     -  Все  в  порядке,  благодарю  вас,  - ответила Мария.  -  Я  как  раз
собиралась спуститься к ней.
     Она  встала и направилась к лестнице, надеясь, что горничная услышит ее
шаги и подумает: "Миссис Уиндэм умеет обращаться с младенцами".
     Мария подошла к коляске и заглянула в нее.
     - Ну, ну, в чем дело? - суровым голосом спросила она.
     Красная от гнева Кэролайн изо всех сил  старалась подняться  с подушки.
Она  была сильным  ребенком. Нянька  как-то с  гордостью сказала, что  такие
маленькие дети  крайне редко делают попытки подняться. Чем тут  гордиться? -
удивилась Мария.  На долю  самой няньки выпало  бы куда  меньше хлопот, будь
Кэролайн маленьким, спокойным  ребенком,  который  довольствуется  тем,  что
мирно лежит на спине.
     - Ну, ну, - повторила Мария. - Видишь ли, мне это совсем не к чему.
     Она подняла Кэролайн и похлопала ее по спинке на случай, если у девочки
скопились газы. У ребенка  началась  икота. И вот... нет, она не ошиблась, у
Кэролайн,  действительно,  скопились  газы... Какое  облегчение. Мария снова
положила ее в коляску и укрыла пледом. После этого она вернулась в  дом, но,
не успев  подняться  по лестнице,  услышала, что плач  возобновился с  новой
силой. Мария приняла твердое решение не обращать на  него внимания  и  снова
занялась письмами. Но ей не  удавалось  сосредоточиться. Плач становился все
громче; к нему стали примешиваться странные, неестественно высокие звуки.
     Горничная, убиравшая комнаты, опять постучала в дверь.
     - Малышка снова проснулась, мэм, - сказала она.
     - Знаю,  -  сказала  Мария.  -  Ничего  страшного. Ей  полезно  немного
покричать.
     Горничная вышла  из комнаты, и Мария услышала,  как  она что-то говорит
внизу горничной, прислуживающей за столом.
     Что она говорит? Вероятнее всего: "бедная  крошка". Или:  "Она не имела
права   заводить   ребенка,  если   не  умеет   с   ним  обращаться".  Какая
несправедливость. Она умеет, отлично умеет обращаться с младенцем. Если бы у
самой горничной был маленький ребенок, его скорее всего оставили  бы плакать
день  напролет и  никто бы к нему не подошел. Плач неожиданно прекратился...
Кэролайн  уснула. Все в порядке.  Но в порядке ли? Что если Кэролайн удалось
перевернуться  и  она  лежит,  уткнувшись  лицом  в  подушку  и  задыхается.
Заголовки:  "Ребенок  актрисы  задохнулся",  "Внучка  пэра  Англии умирает в
детской коляске". Неизбежно начнется следствие.
     Следователь  задает  вопросы:  "Вы  хотите  сказать,  что преднамеренно
оставили  ребенка плакать и ничего не предприняли?" Чарльз... губы побелели,
лицо  непреклонно-сурово.  И  трогательный  маленький  гробик,  утопающий  в
нарциссах из Колдхаммера...
     Мария встала из-за бюро и спустилась в сад. Из коляски не доносилось ни
звука; эта тишина таила в  себе что-то  зловещее  и ужасное. Мария заглянула
внутрь.
     Кэролайн  лежала  на  спине, не  отрывая  взгляда  от  складного  верха
коляски. Едва увидев Марию, она снова  заплакала.  Ее  личико  сморщилось от
отвращения. Она ненавидела Марию.
     Вот  она,  материнская  любовь, подумала  Мария.  Именно  об этом писал
Барри. Именно так я ее себе и представляла, когда держала Гарри на коленях в
"Мэри Роз"; но в  реальной жизни все не так. Мария оглянулась и увидела, что
одна из горничных наблюдает за ней из окна столовой.
     - Ну-ну, - сказала  Мария и, погрузив руки в коляску, вынула Кэролайн и
понесла ее в дом..
     - Глэдис, - сказала она горничной, - поскольку малышка  беспокоится, я,
пожалуй, позавтракаю на четверть часа раньше обычного. Потом я ее покормлю.
     - Хорошо, мэм, - сказала Глэдис.
     Но  Мария знала,  что  она не поддалась  на обман. Ни на минуту. Глэдис
догадалась,  что Мария вынула Кэролайн из коляски  и  принесла в  дом только
потому, что не  знает, как быть. Мария  отнесла  Кэролайн в детскую. Сменила
пеленки. На это  ушла целая вечность.  Стоило ей положить Кэролайн на спину,
как та снова начала кричать, лягаться,  и  дергаться  из стороны  в сторону.
Мария проткнула себе булавкой большой палец.  Почему ей  не удается воткнуть
булавку одним ловким движением, как это делает нянька?
     К завтраку она спустилась с Кэролайн на руках; сидя за столом, в правой
руке она держала  вилку, а  левой поддерживала Кэролайн.  Во время  завтрака
Кэролайн ни на мгновение не замолкала.
     -  Ну  разве  они  не  хитрецы? - сказала  Глэдис. -  Знают,  когда ими
занимается тот, к кому они не привыкли.
     Она стояла у буфета и, заложив руки за  спину, с сочувствием  наблюдала
за происходящим.
     - Просто она проголодалась, вот и все, - холодно сказала Мария. - В два
часа она поест и сразу успокоится.
     Беда в  том, что сейчас только четверть второго. Все  расписание  пошло
кувырком. Ну, да ладно.  Рожок  сделает  свое  дело. Благословенный рожок, в
который нянька налила "Кау энд Гейт"*.
     Мария с  трудом доела  завтрак,  проглотила  кофе, затем снова  отнесла
Кэролайн  в  детскую и  нагрела рожок,  стоявший  рядом  с другими  на белом
сервировочном  столике.   Она   чувствовала  себя   содержательницей   бара,
приготовляющей тройную порцию джина для какого-нибудь старого пьяницы.
     - Заставьте ее пить медленно, - уходя,  предупредила Марию нянька. - Ей
надо постараться. Она не должна делать большие глотки.
     Хорошо ей  говорить. Но как заставить грудного младенца есть  медленно?
"Кау энд  Гейт" через резиновый наконечник фонтаном бил  в рот Кэролайн,  но
стоило Марии  на секунду отобрать у  нее  рожок, как она  начинала кричать и
драться,  точно  разъяренный мужчина в приступе  белой  горячки.  Кормление,
которое должно было продолжаться двадцать минут, заняло всего пять. Кэролайн
лежала  на  спине у  Марии на коленях: живот  раздут  от переедания, челюсть
отвисла, глаза закрыты. Она напомнила Марии бездомную старуху, которая после
полуночи обычно спала в аллее около  театра.  Мария снесла  ее  вниз и снова
уложила. Потом надела пальто и уличные туфли.
     - Я схожу погулять с Кэролайн, - крикнула она на кухню.
     Ее  никто не услышал. Горничные и кухарка разговаривали и  смеялись под
аккомпанемент включенного грамофона, который Чарльз подарил им на Рождество.
Они  ополаскивали чайные  чашки, и  до  нее им не было  никакого дела.  Они,
видите ли, развлекаются, тогда как она должна везти ребенка на прогулку.
     Воздух  был холоден  и пронзительно  свежим.  Коляска Кэролайн, белая с
черным верхом, была гораздо  красивее колясок, попадавшихся навстречу. Мария
уверенным шагом шла по направлению к  Ричмонд-Парку*  и  немного досадовала,
что   поблизости  нет   никого,   заслуживающего  внимания...  какого-нибудь
знакомого или фотографа. Если бы хоть кто-нибудь знал, что она здесь, да еще
с детской коляской. А  так... пустая трата времени. Едва она успела  перейти
дорогу  и  войти  в парк, как Кэролайн  опять принялась  плакать. Повторился
утренний  ритуал  похлопывания  по  спине.  Безрезультатно.  Мария  закатила
коляску за  дерево  и принялась  за кошмарную  процедуру  -  смену  пеленок.
Кэролайн  кричала  пуще  прежнего. Мария плотно укутала  ее  пледом и  очень
быстро  пошла  по  д