ли карманы и освободились  от рисового
пудинга.
     - Вот тебе деньги  на билет, - сказала Мария. - Еще  слишком рано. Тебе
придется сидеть и ждать целую вечность.
     - Ничего  страшного, - сказал Найэл. - Я  постою в  фойе и посмотрю, не
принесли ли  зрители на  ногах остатки пудинга. Кроме  того, я буду не один.
Ведь это все равно, что придти домой.
     - Что значит придти домой? - спросила Мария.
     - Быть в театре, - сказал Найэл. - Быть рядом с тобой. Знать, что когда
поднимится занавес, на сцене будет один из нас.
     - Дай мне зонтик, - сказала  она.  - У тебя  будет глупый  вид, если ты
войдешь в фойе с зонтиком в руках.
     Она забрала у него зонт и улыбнулась.
     - Какая досада, - сказала она. - Ты так вырос, что почти догнал меня.
     - Не думаю, что я вырос, - сказал Найэл. - Скорее, ты стала как-то ниже
ростом.
     - Нет, - сказала Мария,  -  это ты вырос. И голос у тебя стал  резкий и
странный. Так лучше. Мне нравится.
     Концом мокрого зонта она толкнула дверь на сцену.
     - Потом подожди меня здесь, - сказала она. - Служитель очень строгий  и
не всех  пускает за кулисы. Если тебя спросят, кто ты, скажи, что ждешь мисс
Делейни.
     - Я мог бы притвориться, что хочу получить автограф, - сказал Найэл.
     - Хорошо, - сказала Мария, - так и сделай.
     Как странно, подумала она, проскальзывая в дверь, еще утром я  была так
несчастна, страшно нервничала  и  ненавидела театр. Теперь же  я счастлива и
больше не нервничаю.  И люблю театр. Люблю больше всего на свете. С зонтом в
руках она, стуча каблуками и что-то напевая про себя, спустилась по каменной
лестнице. А  Найэл тем временем молча сидел  в  боковом кресле первого  ряда
верхнего яруса и, наблюдая, как музыканты занимают места в  оркестровой яме,
чувствовал, как приятное тепло постепенно разливается по всему его существу.
     Хоть и сказал он себе в школе, что не любит музыку и не может играть на
пианино,  что-то  уже  навевало   ему   обрывок  мелодии,  где-то,  когда-то
услышанной и почти  забытой;  она сливалась  со звуками настраиваемой первой
скрипки,  с горячими, слегка затхлым,  напоенным сквозняками дыханием самого
театра и сознанием  того,  что кто-то,  кого он  знает и любит, как  некогда
Маму, а  теперь  Марию, сидит в уборной за  сценой и легкими мазками наносит
грим на лицо.

        "Глава 9"

     - Они приехали и забрали тебя, да? - сказала Селия. - Вы даже не успели
как следует побыть друг с другом.
     - У нас было два дня, - сказала Мария.
     Два дня...  И так  всегда с  тех пор, из  года в  год. Найэл появляется
никогда  не знаешь  когда, никогда не знаешь  где,  и вот  он с  ней. Всегда
ненадолго.  Она  никогда  не  помнила, куда  они  ходили,  что  делали,  что
случалось; знала она одно - они были счастливы.
     Раздражение,  усталость,  бесконечные  заботы, трудности, планы  -  все
забывалось,  когда он был с ней. Он всегда приносил с собой странный покой и
непонятное ей самой  возбуждение. Рядом  с ним она и  отдыхала, и переживала
необъяснимый подъем.
     Не  проходило  дня,  чтобы  она  не  вспоминала  о нем.  Надо  об  этом
рассказать Найэлу,  он посмеется, он поймет. Но проходили  недели, а она все
не  видела его.  И вот он  появляется  неожиданно,  без предупреждения.  Она
совершенно  измученная  возвращается после  длинной  репетиции,  неприятного
разговора  или  просто неудачно проведенного дня,  а Найэл сидит  в глубоком
кресле,  смотрит  на  нее снизу  вверх  и улыбается.  Ей  надо  причесаться,
попудрить  лицо,   сменить  почему-то  ставшее  ненавистным   платье...  все
забывается в мгновение  ока - ведь Найэл  здесь, он часть ее  существа, быть
рядом с ним все равно что быть наедине с собой.
     -  В  этом  был  виноват  Папа,  -  сказала  Селия.  -  Директор  школы
телеграфировал Папе  о том, что  Найэл  убежал, а он  в ответной  телеграмме
написал: "Свяжитесь  с Королевским театром в  Ливерпуле".  Труда догадалась,
что он поехал к Марии.
     - По-моему,  это единственный нехороший поступок Папы за  всю жизнь,  -
сказал Найэл.
     - Ему  очень не хотелось этого делать, -  сказала  Селия.  - Он  позвал
Труду в гостиную - в то время мы были в Мельбурне, и там стояла ужасная жара
- и сказал ей: "Мальчик удрал. Что же мне делать, черт возьми?"
     Селия помнила, что им приходилось постоянно включать  вентиляторы. Один
висел  над дверью, а  другой  на противоположной  стене комнаты,  чтобы  был
сквозняк.  Кто-то  предложил  закрыть  окна,  задернуть   шторы  и  включить
вентиляторы  на  всю мощность, будто  от  этого станет  прохладнее. Но вышло
иначе. Стало еще жарче. Папа весь день сидел в пижаме и пил пиво.
     - Дорогая, - сказал он Селии, - мне придется сдаться. Я больше не могу.
Я  ненавижу этих  людей и  эту страну. Кроме того, я  теряю голос.  Придется
сдаваться.
     Он  постоянно говорил нечто подобное. Но это ничего не значило. То была
часть ритуала на всем протяжении  прощального турне. Всего несколько месяцев
назад  в Нью-Йорке они  попали в снежную  бурю, и он говорил  то же самое об
Америке  и  американцах.  Он  постоянно  терял  голос.  Терял  желание  петь
когда-либо в будущем. Терял желание петь в этот вечер.
     -  Позвони  в  театр, дорогая,  - сказал  он. -  Скажи, что  я  отменяю
сегодняшнее выступление. Я очень болен. У меня начинается нервный срыв.
     - Хорошо, Папа, - ответила Селия, но, конечно, не придала его словам ни
малейшего   значения.  Она  продолжала  рисовать   в   альбоме  воображаемых
персонажей, а Папа продолжал пить пиво.
     Ей запомнилось,  что  телеграмма пришла около полудня; Папа  разразился
хохотом и бросил листок Селии на стол.
     - Молодчина Найэл, - сказал он. - Я никогда не думал, что у него хватит
духа на это.
     Но она  сразу забеспокоилась. Ей представилось,  как Найэл лежит убитый
где-нибудь  в  канаве,  или  что его  избил,  несправедливо  избил  жестокий
директор школы, а то и побили камнями другие мальчики.
     -  Надо  сейчас  же  сказать Труде, - заявила она. -  Труда  знает, что
делать.
     А Папа только смеялся. Он продолжал пить пиво и покатывался со смеху.
     - Бьюсь об заклад, что через шесть недель он объявится здесь. Согласна?
- сказал он. - Молодчина Найэл. Во всяком  случае, я  никогда ни в грош  эту
школу не ставил.
     Но Труда сразу догадалась, что Найэл поехал к Марии.
     - Он  в Ливерпуле, - твердо сказала  она  и поджала губы. Это выражение
Папа и Селия знали слишком хорошо. - Вы должны послать в школу  телеграмму и
сообщить, что они найдут его в театре в Ливерпуле. На этой неделе
     Мария там. Список ее выступлений у меня в комнате.
     - Чего бы ради ему ехать в Ливерпуль? - спросил Папа.  - Клянусь Богом,
если бы я был мальчишкой и  убежал из  школы, то черта с два я бы выбрал для
побега Ливерпуль.
     - Дело  в  Марии,  - сказала Труда.  -  Теперь, после смерти матери, он
всегда будет убегать к Марии. Я его знаю. Знаю лучше других.
     Селия бросила взгляд на Папу. При упоминании о Маме с ним всегда что-то
происходило. Он перестал смеяться. Перестал  пить  пиво. Он  поднял  тяжелый
взгляд на Труду, его тело словно обмякло, и он вдруг показался
     постаревшим и усталым.
     - Ну, не  знаю,  -  сказал он. - Это выше моего  разумения. Что  я могу
поделать  со  всем  этим отсюда, с противоположной стороны этого  проклятого
Земного шара? Андре!
     Папа  во  весь голос  позвал Андре,  потому что  Андре  тоже необходимо
рассказать  про побег Найэла, и не одному  Андре, но  и официанту, когда тот
придет, и  горничной и, разумеется, всем в театре. Какую прекрасную историю,
не без преувеличений, но зато какую захватывающую, поведает он всем о побеге
своего смышленого пасынка из школы.
     - Что  проку звать Андре, - сказала  Труда, опять поджимая губы. -  Вам
надо просто сообщить в школу, чтобы они связались с театром в Ливерпуле. Они
должны забрать его. Говорю вам, он в Ливерпуле.
     - В таком случае пусть  и остается там, - сказал  Папа,  - если ему так
нравится. Может быть, он получит работу в оркестре, будет играть на рояле.
     - Его мать хотела, чтобы он  ходил в школу, - сказала Труда. - Театр не
место  для мальчика  его возраста. Он  должен пройти  обучение.  И  вам  это
известно.
     У Папы вытянулось лицо, и он посмотрел на Селию.
     - Пожалуй, нам  придется поступить так, как она говорит, - сказал он. -
Сбегай вниз, дорогая, и принеси мне телеграфный бланк.
     И Селия пошла вниз, в  холл, к портье отеля, размышляя о том, что Найэл
убежал в Ливерпуль к Марии.  Сестрой Найэла была она, а  не Мария. Зачем  же
Найэлу понадобилось убегать к Марии?  И, вообще, почему  бы им  не быть всем
вместе? Почему все, что  когда-то  было  таким  прочным  и постоянным, стало
таким ненадежным и ни на что не похожим? Она поднялась обратно с телеграфным
бланком  и через  полуоткрытую  дверь  услышала,  как Труда  разговаривает с
Папой.
     - Я уже давно хотела высказать вам, что у меня на душе, мистер Делейни,
- говорила она. - Я  высказала,  что думаю относительно  мальчика, а  теперь
могу сказать и о Селии. Неправильно это, мистер Делейни, таскать ее вот так,
с места на место. Ей следует получить  нормальное образование  и общаться со
сверстниками. Иное дело, когда она была маленькая, была жива ее мать, и  они
трое были вместе. Но она подрастает, ей нужна компания девочек ее возраста.
     Папа стоял  лицом  к  Труде.  Через  приоткрытую  дверь  Селия  увидела
потерянное, испуганное выражение его глаз.
     - Я  знаю, -  сказал  он, - но  что же мне делать? Она все, что у  меня
осталось.  Я  не могу отпустить ее. Если  я  отпущу ее, я сломаюсь. Если она
покинет меня, я погибну.
     - Это губит ей жизнь, - сказала Труда. - Предупреждаю вас. Это губит ей
жизнь. Вы  возлагаете на  нее  слишком большую  ответственность.  Стараетесь
поставить взрослую  голову на  детские  плечи.  Ей  придется  страдать из-за
этого. Не вам, мистер Делейни, а ей.
     - Разве я  не страдал? -  сказал Папа, и в глазах  его было  все то  же
потерянное выражение. Затем он собрался и налил себе очередной стакан пива.
     - Она видит мир, - сказал он. -  Ребенок видит  мир,  а это уже само по
себе образование. Лучше, чем то, которое она может получить в школе. Я скажу
вам, что мы сделаем, Труда.  Мы дадим объявление, что  ищем гувернантку. Вот
оно, решение.  Хорошая, всесторонне образованная  гувернантка.  И мы  найдем
девочек, которые будут приходить к нам на чай. Будем приглашать других детей
к чаю.
     Он улыбнулся и потрепал Труду по плечу.
     - Не беспокойтесь, Труда. Я  что-нибудь  устрою.  И  я  телеграфирую  в
школу.  Скажу  этому  малому  -  их  директору,  чтобы  он искал  мальчика в
Ливерпуле. Вы, конечно, правы. Должно быть, он ошивается в  театре. С Марией
все  в порядке, она занимается делом. Мальчику это  не на пользу. Все будет,
как надо. Не беспокойтесь, Труда.
     Селия немного подождала и вошла в гостиную.
     - Вот бланк, - сказала она.  - Оба обернулись и  посмотрели на нее,  но
ничего не ответили, и тишину комнаты нарушало только жужжание вентиляторов.
     Селия вышла  из комнаты,  по коридору  дошла до  уборной, заперлась, и,
вместо того, чтобы читать  книгу, которую  там держала, села на  стульчик  и
заплакала.  Перед  ней  по-прежнему  стояло  растерянное лицо  Папы,  и  она
слышала,  как он говорит Труде: "Я не могу отпустить  ее. Если она уйдет,  я
сломаюсь. Если она покинет меня, я погибну".
     Нет, она никогда не покинет его, никогда.  Но почему он губит ей жизнь?
Что Труда имела в виду? Чего ей не хватает? Да и не  хватает  ли? Того,  что
другие девочки делают в  школе:  играют  в хоккей, пишут  и прячут  записки,
смеются, толкаются?  У  нее  не было никакого  желания  делать все это.  Она
просто хотела оставаться с Папой. Но если бы и остальные могли  быть с  ней,
если бы только  Найэл и Мария  были здесь, так что рядом были не одни только
взрослые...
     -  Как Найэл вернулся в  школу? - спросила Селия.  - Приехал  кто-то из
учителей и забрал его? Я забыла.
     - Они прислали  padre*,  - сказал Найэл, - малого, который вел службы в
школьной церкви.  У него были соломенные волосы,  и  он часто смешил нас. Он
любил театр. Поэтому старший учитель и послал его. Он был  не дурак и  знал,
что делает.
     * Католический священник (итал.).
     - Перед поездом он сводил нас в кондитерскую, - сказала Мария,  - и все
рассказывал смешные истории, так что у нас не было времени думать.
     Через много лет, в Лондоне,  он пришел посмотреть ее в  театре. Сидел в
первом ряду  и прислал ей  записку с  вопросом,  не будет  ли  ему позволено
засвидетельствовать ей свое почтение, и она согласилась, зевая  от скуки, но
любопытствуя,  кто бы  это мог быть. Она очень устала, хотела пораньше уйти;
но,  как  только он  появился, она узнала его, узнала  круглолицего  padre с
соломенными волосами,  но  волосы  уже  из соломенных превратились  в седые.
Найэла не было в Лондоне, они сидели в ее  уборной, разговаривали о Найэле и
она забыла про усталость.
     -  В кондитерской  он купил нам  шоколадных конфет,  - сказал Найэл,  -
огромную коробку, перевязанную красной  лентой. Ты  сразу  сорвала  ленту  и
повязала ей волосы. Это тебе очень пошло.
     -  Красовалась, - сказала Селия. - Бьюсь об  заклад,  она  красовалась.
Надеялась, что padre в нее влюбится и позволит Найэлу остаться.
     - Ты завидуешь, - сказала  Мария. - Завидуешь, хоть уже прошло  столько
лет. Тебе очень хотелось быть тогда с нами в Ливерпуле.
     В  тот вечер Найэлу  очень хотелось есть. Он  всегда  был одним  из тех
мальчиков, которые хотят есть  в  самое неподходящее время.  Хороший завтрак
или плотный ленч были ему не в прок. Он ничего не ел. И вдруг часа в три дня
или ночи ему  вдруг хотелось копченой рыбы  или  большую тарелку сосисок. Он
бывал так голоден, что готов был съесть дверные ручки.
     - Мы прокрались вниз по лестнице, помнишь? - сказала Мария. - На  кухне
пахло кошкой и миссис Роджерс. Ее туфли стояли на решетке плиты.
     -  Стянутые  пластырем, - сказал Найэл, -  и  порванные по швам. От них
противно пахло.
     - Там был сыр, -  сказала  Мария, - полхлеба и  банка паштета.  Мы  все
забрали ко  мне  в спальню,  и ты  лег на  мою  кровать  в нижней сорочке  и
кальсонах - пижамы у тебя не было.
     Найэл очень замерз. В детстве он всегда был мерзляком. Всегда трясся от
холода,  ноги были как ледышки. Когда он лежал рядом с  Марией, и  у него не
попадал зуб  на зуб от  холода,  ей приходилось сваливать на кровать одеяла,
пледы, а иногда  и тяжелый ковер. Таща ковер  и взгромождая его на  кровать,
они задыхались от смеха.
     -  На столике  рядом с кроватью лежала  Библия,  - сказал Найэл.  -  Мы
зажигали две  свечи  и  вместе читали  ее.  Открывали  наугад  и  по первому
попавшемуся месту гадали о будущем.
     - Я до сих  пор  так делаю,  - сказала  Мария.  - Всегда  делаю.  Перед
премьерой. Но ничего не получается. В последний раз это было:
     "And he that gathereth the askes of the heifer shall wash his clothes".
     Набор слов.
     -  Можно  немного  схитрить,  -  сказал Найэл. - Если открыть  Библию в
конце, то попадешь на Новый Завет. Новый Завет больше  подходит для гадания.
Наткнешься на что-нибудь вроде "There shall be no more fear".
     - Интересно, на что вы наткнулись в  тот  вечер в Ливерпуле, -  сказала
Селия. - Вряд ли хоть один из вас помнит.
     Мария покачала головой.
     - Не знаю, - сказала она. - Это было так давно.
     Найэл ничего не  сказал.  Однако  он  помнил. Он  вновь видел мерцающие
стеариновые свечи  в  зеленых фарфоровых подсвечниках. Одна из  них  гораздо
короче другой и  с куском оплывшего стеарина  у фитиля. Ему холодно, и Мария
укрывает его плечи одеялом, подтыкает края, самой  ей тепло и уютно в пижаме
в цветочек, старой  пижаме,  зашитой на боку,  и им приходится разговаривать
шепотом, чтобы не услышала миссис Роджерс в соседней  комнате. Он ест хлеб с
паштетом и  сыром, перед ними Библия, раскрытая на Песне Песней Соломона, на
строчках  "Возлюбленный  мой  принадлежит  мне,  а  я  ему: он  пасет  между
лилиями".
     -  Благодарю, -  сказала  Мария.  -  Но ты не пасешь между лилиями.  Ты
сидишь здесь, рядом со мной на кровати и ешь хлеб с паштетом.
     Она  рассмеялась,  и чтобы  не  услышала миссис Роджерс,  заткнула  рот
платком. Найэл сделал вид, что смеется вместе с ней, но на  самом деле мысли
его обратились к будущему. Он видел, как Мария порхает сквозь череду бегущих
лет, ни о ком и ни о  чем не заботясь, отмахиваясь от  бед и вскоре  забывая
их; а сам он как тень следует за ней, всегда на шаг или два позади, всегда в
тени. Была  полночь,  ей было тепло  и завтра - новый день. Но завтра, думал
Найэл, что-нибудь  случится.  В школе нападут на  его  след, и ему  придется
вернуться.
     И он оказался прав. Приехал padre. Возражать было бесполезно. У него не
было денег. Мария не могла  содержать его. Итак,  он  снова  уезжал: padre в
углу купе вагона для курящих раскуривал трубку, а Найэл, высунулся из  окна,
смотрел  на  Марию,  которая  с  красной  лентой  в  волосах стояла в  конце
платформы, и махал ей рукой.
     Когда  она на прощание  целовала его, в ее глазах стояли слезы,  но она
смахнула их слишком скоро, слишком скоро - как только ушла с платформы.
     - Наверное, вы неплохо повеселились, - сказала Селия. - Как жаль, что я
все это  пропустила. А  ты,  Мария, даже  если  другие  и  смотрели на  тебя
свысока,  должно быть, действительно была хороша. В  противном случае, ты не
была бы тем, что ты сейчас.
     - Вот именно, - сказала Мария. - И что же я сейчас?
     Найэл знал, что она имеет в виду, но Селия была озадачена.
     - Право же, - сказала она, - чего тебе еще желать? Ты достигла вершины.
Ты пользуешься популярностью. Публика валом валит  на любую пьесу, в которой
ты играешь.
     - Да, знаю, - сказала Мария. - Но действительно ли я хороша?
     Селия ошеломленно уставилась на нее.
     - Ну, конечно, - сказала она. - Я не видела ни одной роли, в которой ты
была бы  плоха. Что-то тебе удается больше, что-то меньше, но это неизбежно.
Конечно, ты хороша. Не будь дурой.
     -  Ну,  ладно, -  сказала  Мария. -  Я не могу  этого объяснить. Ты  не
поймешь.
     Она забывала  слишком многое в жизни, но не все. Мелкие сплетни, как бы
случайные намеки навсегда застревали  в памяти.  Она не могла отмахнуться от
них. Связи,  это  ей удалось благодаря  связям.  Так  говорили и  позже. Она
совсем не работает. Она проскользнула с черного хода. Имя. За нее все делает
имя. Все дело в удаче. Удача от начала до конца. Она получила первую большую
роль в Лондоне потому  что женила на себе Вы-Знаете-Кого; он был от  нее без
ума...  Какое-то  время  это  продолжалось,  но разумеется... Она не  лишена
способностей, но  это  способности  обезьяны.  Игрой  это не  назовешь.  Она
унаследовала обояние Делейни,  у нее  фотографическая память  и целый  набор
трюков. Вот и все. Говорят, говорят... говорят... говорят...
     - Понимаете,  - медленно произнесла она, -  с такими людьми как я никто
не бывает по-настоящему честен. Мне никто не говорит правды.
     - Я честен, - сказал Найэл. - Я говорю тебе правду.
     - Ах, ты, - вздохнула Мария. - Ты совсем не то.
     Она посмотрела на  него, на его странные, ничего  не выражающие  глаза,
прямые  волосы,  узкий рот  с выпяченной нижней  губой. В нем не было черты,
которой бы она не знала, которую бы не  любила, но какое отношение это имеет
к ее  игре? Или  наоборот?  Неужели и то,  и другое так неразрывно  связано?
Найэл был отражением в зеркале, перед ним она  танцевала ребенком, перед ним
принимала различные позы. Найэл был козлом отпущения, взявшим на себя все ее
грехи.
     - В действительности, - сказал Найэл, -  ты хочешь сказать, что ни один
из нас отнюдь не птица высшего полета. Не  то, что Папа или Мама. И, называя
н