Как
чудесно хоть на полчаса оказаться за городом.
     Я  должна играть свою роль  и  улыбаться. Должна оставить за собой ауру
очарования; чего же и ждут от меня, как не этого. А день вовсе не такой уж и
замечательный. Холодно. И туфли на мне неподходящие. Они  будут застревать в
идиотском  гравии,  которым  усыпаны  дорожки.  Что  это  за  разгоряченная,
запыхавшаяся девочка в голубой юбке бежит к нам? Да это Кэролайн.
     - Привет, мамочка.
     - Привет, дорогая.
     - Папа с тобой?
     - Нет. Я приехала одна.
     - Ах.
     А что мне теперь делать? Куда пойти? Куда-нибудь по этой дорожке?
     - Боюсь, я приехала в неудачный день.
     -  Ну, откровенно говоря, на неделе  все  дни неудачные.  Видишь ли, мы
готовимся  к  соревнованиям между  разными  классами,  которые будут в конце
семестра. Мы играем на очки. И наш третий "А" имеет такие же шансы
     выиграть кубок,  как шестой  класс.  Потому  что,  хоть  они,  конечно,
победят нас в самой игре, в финале могут проиграть нам по очкам.
     - Да, понимаю.
     Да  ничего  я  не  понимаю.  Для меня  это  китайская  грамота.  Полная
бессмыслица.
     - У тебя все в порядке, дорогая? Ты хорошо играешь?
     - Ей-богу, нет. Просто ужасно. Хочешь посмотреть?
     - Не очень. Дело в том...
     - Тогда может быть мы посмотрим художественную выставку в Ботичелли?
     - Что посмотрим?
     -  Художественную выставку. А Ботичелли  мы называем мастерскую шестого
класса. Некоторые ребята сделали очень хорошие рисунки.
     - Дорогая, я бы хотела просто куда-нибудь пойти.
     - Ах, да, конечно. Я отведу тебя наверх.
     Расписания на стенах. Странные девочки, пробегающие мимо. Чисто вымытые
лестницы,  потертый  линолеум. Почему не  использовать хранящиеся  на складе
запасы  и не покончить  с этим? Краны гудят  и пропускают воду. Бачки текут.
Надо кому-нибудь сказать обэтом. Заведующей хозяйственной частью.
     - Это твоя кровать? Кажется она очень жесткая.
     - Нормально.
     Семь одинаковых кроватей в ряд, с жесткими, твердыми подушками.
     - Как папа?
     - Хорошо.
     Вот он, подходящий момент. Я сажусь на кровать как ни в  чем не бывало,
пудрю нос. Во мне нет ни капли горечи.
     - Дело в том,  дорогая,  я  затем и  приехала, чтобы рассказать тебе  -
видимо, ты услышишь об этом от самого папы - он хочет со мной развестись.
     - Ах.
     Не  знаю, чего я ожидала от нее. Возможно, думала, что она  испугается,
заплачет или обнимет меня - этого мне хотелось бы больше всего - и это будет
началом чего-то нового, доселе неведомого.
     - Нет. Мы не поссорились, ничего такого  между нами не было.  Просто он
должен жить в деревне, а я в Лондоне. А это не очень удобно ни ему, ни  мне.
Гораздо лучше, если мы будем жить отдельно.
     - Значит, почти ничего не изменится?
     -  Нет,  конечно, нет.  За  исключением  того,  что  я  больше не  буду
приезжать в Фартингз.
     - Но ты и так там не часто бывала.
     - Да.
     - Мы будем приезжать к тебе в Лондон?
     - Конечно. Когда захотите.
     - Хотя  в твоей  квартире не  так  много места,  правда? Мне  бы больше
хотелось жить у тети Селии.
     - Вот как?
     Но почему эта боль? Почему эта внезапная пустота?
     - У девочки, которая  спит на этой кровати, родители тоже  развелись. И
ее мама снова вышла замуж. У нее отчим.
     - Видишь ли, по-моему, у тебя тоже,  возможно,  будет мачеха. Я  думаю,
папа может снова жениться.
     - Наверное, на Морковке.
     - На ком?
     - Мы всегда звали  ее Морковкой. Знаешь, она учила нас  ездить  верхом.
Прошлым летом. Они с  папой большие  друзья. Я не против Морковки. Она очень
веселая. Ты тоже за кого-нибудь выйдешь замуж?
     - Нет... Нет, я не хочу ни за кого выходить замуж.
     - А как тот мужчина в твоей пьесе? Он очень милый.
     - Он женат. Кроме того, я не хочу.
     - Когда папа женится на Морковке?
     - Не знаю. Это не обсуждалось. Мы еще не развелись.
     - Нет. Конечно, нет. Можно мне рассказать об этом здесь?
     - Нет, разумеется, нет. Это... это очень личное дело.
     Мне бы следовало  почувствовать  облегчение, видя реакцию  Кэролайн, но
это не так.  Я потрясена. Я растеряна. Я не понимаю... Если бы Папа развелся
с Мамой,  это был бы конец  света. А ведь  Мама мне не  родная мать. Папа  и
Мама...
     - Мама, ты останешься на чай?
     - Нет, не думаю. К шести мне надо быть в театре.
     - Я напишу  тете Селии  и  спрошу,  нельзя  ли  мне приехать  к  ней на
каникулы.
     - Да, дорогая, конечно.
     Вниз по намытой лестнице, через увешанный расписаниями холл, в парадную
дверь к ожидающей ее машине.
     - До свидания, дорогая. Мне жаль, что из-за меня ты пропустила игру.
     - Все в порядке, мама. Я сейчас побегу. Осталось еще полчаса.
     Кэролайн  помахала  рукой  и  прежде  чем Мария  успела тронуть машину,
скрылась из вида за ближайшим кирпичным зданием.
     Вот оно, одно из тех страшных мгновений, когда мне хочется плакать. А я
не  часто  плачу,  я  не  из слезливых.  Селия  всегда  плакала, когда  была
маленькой. Но сейчас слезы принесли бы мне облегчение. Сейчас  мне ничего на
свете  не хотелось бы  так,  как расплакаться.  Передать  кому-нибудь  руль,
откинуться на спинку и  расплакаться. Но я не позволю себе. Что станет тогда
с моим лицом, глазами? К шести надо быть в театре. И так, вместо того, чтобы
плакать,  я буду петь. Очень громко и фальшиво. Для  того и писал свои песни
Найэл, чтобы встретив свой Ватерлоо*, я могла бы петь.
     А,  может  быть,  лучше  зайти  в церковь  и  помолиться?  Я  могла  бы
обратиться к религии. Навсегда бросить сцену, ходить по белу свету и творить
добро. Сила в Молитве. Сила в Радости. Нет - это  Гитлер. Ну, тогда  Сила  в
Чем-То. Церковь за углом. Может быть, это символ, все равно  что заглядывать
в Библию перед премьерой. Остановлю машину, войду в  церковь и помолюсь? Да,
так и сделаю.
     В церкви  было темно и сумрачно. Скорее  всего  построили  ее  недавно.
Привычной атмосферы нет  и в  помине.  Мария села  на скамью и стала  ждать.
Возможно, если  она прождет достаточно долго, что-нибудь произойдет. С небес
слетит  голубь. На  нее  снизойдут  мир и  покой.  И  она  выйдет  из церкви
утешенной, освеженной, готовой лицом к лицу встретиться с будущим. Возможно,
появится священник,  милый, добрый  старик-священник  с  седыми  волосами  и
спокойными серыми глазами. Беседа с  добрым старым священником,  несомненно,
поможет ей. Они,  как никто,  знают  жизнь, им близки и  понятны чужая боль,
чужое горе и страдание. Мария ждала, но голубь так и не появился. Где-то  за
стенами церкви слышались  смех и крики  играющих  в футбол школьников. За ее
спиной отворилась дверь. Она оглянулась. Да, должно  быть это викарий. Но не
старик. Довольно молодой человек  в  очках. Не глядя ни вправо, ни влево, он
прошел по центральному проходу к ризнице. У него скрипели ботинки...
     Нет, толку от него не будет. Он никого не обратит ни в какую веру. Да и
эта церковь  тоже. Сидеть  здесь и ждать  -  пустая  трата времени. Назад, в
машину...
     Ну что же, можно сделать прическу. Люсьен даст мне чашку чая и печенье.
Чашка чая  - вот то, что мне нужно.  Я могу сидеть в кресле,  делая вид, что
читаю старый номер "Болтуна", а Люсьен  будет  болтать всякий вздор, который
вовсе не обязательно слушать. Я могу закрыть глаза и ни о чем не думать. Или
стараться  ни  о  чем  не  думать.  Болтовня  Люсьена  более живительна, чем
наставления священника. В душе они,  наверно, очень похожи. Никакой разницы,
как сказал бы Найэл.
     - Добрый день, мадам. Какой сюрприз.
     - Я совершенно измучена, Люсьен. У меня был ужасный день.
     Парикмахеры  похожи на врачей. Те  же спокойные, вкрадчивые  манеры. Но
они не задают вопросов. Они улыбаются. Они понимают.
     Люсьен  указал  Марии  на  ее  обычное  кресло;  перед  зеркалом  стоял
неоткрытый  флакон  эссенции  для  волос.  Он  был  завернут  в  целлофан  и
переливался всеми оттенками зеленого  цвета. Название эссенции "Венецианский
бальзам" - само по  себе  искушение. Как  конфеты,  когда я  была  ребенком,
подумала Мария,  обернутые в золоченую бумагу;  если  я бывала  сердитой или
очень усталой, они всегда поднимали мне настроение.
     - Люсьен, если  бы  я вам сказала, что нахожусь  на грани самоубийства,
что собираюсь броситься под  трамвай,  что  мне не  мил весь свет, что люди,
которых я люблю,  меня разлюбили, -  что  бы  вы предложили  мне  в качестве
панацеи от этих бед?
     - Как насчет массажа лица, мадам? - спросил Люсьен.
     Без одной минуты шесть Мария распахнула дверь служебного входа театра.
     - Добрый вечер, Боб.
     - Добрый вечер, мисс Делейни.
     Боб привстал со стула за перегородкой.
     - Несколько минут назад, мисс, вам звонил мистер Уиндэм из загорода.
     - Он ничего не просил передать?
     - Он просил вас позвонить ему, как только вы придете.
     - Боб, переключите, пожалуйста, коммутатор на мою уборную.
     - Хорошо, мисс Делейни.
     Мария бегом побежала вниз по лестнице в свою уборную. Чарльз  позвонил.
Значит, все в порядке. Он все обдумал и понял, что о разводе не может быть и
речи. Чарльз звонил  просить прощения.  Наверное, сегодня он также  страдал,
как и она. В таком случае, никаких упреков, никакого  вскрытия. Начнем все с
начала. Начнем снова.
     Она вошла в комнату и бросила пальто на диван.
     - Я позову вас, когда буду готова, - сказала Мария костюмерше.
     Она схватила телефонную трубку и попросила соединить ее с междугородным
коммутатором. Ей ответили не сразу. Наконец телефонистка сказала:
     - Междугородные линии заняты. Мы позвоним вам позднее.
     Мария  надела  халат  и   связала  платком  волосы  на  затылке.  Стала
намазывать лицо кремом.
     Интересно.  Для  примирения Чарльз  приедет в  Лондон? Неудачный  день,
утренний  спектакль, но если он приедет  рано утром на  квартиру, они смогут
вместе позавтракать;  возможно, он найдет, чем заняться днем и останется  на
ночь. Но в Фартингз я не поеду даже на выходные, если эта рыжая будет где-то
поблизости.  Чарльзу придется отделаться от нее. Ее я не  потерплю. Это было
бы слишком.
     Лицо без следов  крема и пудры  - гладкое и  свежее, как лицо маленькой
девочки,  которая  собирается  принять  ванну. Мария  снова  склонилась  над
телефоном.
     - Вы можете соединить меня с междугородным? Это очень срочно.
     Наконец, ответ:
     - Будьте любезны, ваш номер - и вот в трубке раздаются резкие,  высокие
гудки телефона в Фартингз.
     Но трубку снял не Чарльз, а Полли.
     - Мне нужен мистер Уиндэм.
     - Он уехал минут пять назад. Он больше не мог ждать. О, Господи, что за
день, Мамочка!
     - Но почему? Что случилось?
     -  Вскоре после ленча позвонили из Вдовьего  дома. Не  может ли папочка
немедленно приехать. У лорда  Уиндэма случился  сердечный приступ.  Днем мне
надо было  напоить  детей чаем, но об этом  нечего было  и  думать.  Папочка
вернулся в пять часов и вызвал  специалиста из Лондона,  сейчас он в пути  и
поэтому папочке пришлось снова  уехать,  но он сказал мне,  конечно,  не при
детях, что по  его мнению, надежды почти  нет,  и лорд  Уиндэм  скорее всего
умрет этой ночью. Разве не ужасно? Бедная бабушка.
     - Мистер Уиндэм просил что-нибудь передать мне?
     - Нет. Просто я должна была сообщить вам  о случившемся и предупредить,
что по его опасениям это конец.
     - Да, похоже на конец.
     - Вы не хотите поговорить с детьми?
     - Нет, Полли. Не сейчас. До свиданья.
     Да, это действительно конец.  Бедному  старику за восемьдесят, и ему не
пережить  тяжелый  сердечный приступ. Часы,  которые  последние  десять  лет
бежали, постепенно замедляя ход, наконец, остановятся.
     Утром  Чарльз  станет  лордом Уиндэмом.  Рыжеволосая  женщина,  которую
Кэролайн называет Морковкой, через несколько  месяцев станет леди  Уиндэм. А
Богу,  подумала Мария, сегодня придется  вплотную заняться моими делами. Ему
будет  чем  позабавиться.  "Что  бы   такое  придумать,  чтобы  как  следует
встряхнуть Марию. Послушай-ка, Святой  Петр, да  и  вы ребята, что у  нас на
очереди? Как насчет  тухлых яиц с галерки? Да между глаз, между глаз. Это ее
многому научит".
     Ладно, сказала  про себя Мария.  Это игра на двоих, друзья мои. Как там
говорил  Папа  годы  и годы тому  назад, перед моей  первой  крупной ролью в
Лондоне?  Если  ты  не умеешь давать  сдачи, грош  тебе цена.  Говорил он  и
другое, да я не слушала, но если постараться, то можно вспомнить.
     Да, Папа. Ты всегда был более лизок с Селией, чем со мной. Потому что я
обычно думала о чем-то другом; но сейчас, в эту минуту у меня такое чувство,
что ты рядом  со мной, здесь, в этой комнате. Я вижу  твои смешливые голубые
глаза, так похожие на мои -  они смотрят на меня с фотографии на стене: твой
нос слегка скривлен в сторону, как и у меня, и волосы также упрямо стоят над
головой.  А  рот,   Найэл  всегда  называет  его  подвижным,  я,   наверное,
унаследовала от своей венской матери, которую  никогда  не видела  и которая
обманула  тебя.  Я  очень надеюсь, что она  не  станет  вредить мне. Нет, не
сейчас - до сих пор она поддерживала меня, была на моей стороне.
     "Никогда  и  ни перед  кем  не  раболепствуй, моя  дорогая. Никогда  не
прибедняйся. Раболепствуют неудачники. Прибедняются неудачники. Выше голову.
Когда мне изменяют,  когда все  рушится,  с тобой остается  твоя  работа. Не
работа  с большой  "Р",  моя  дорогая.  Не искусство  с большой  "И". Оставь
искусство интеллектуалам; поверь мне, в нем их единственное утешение, и если
они пишут его с большой  "И", то всегда попадают впросак. Нет, делай работу,
без которой ты -  не ты, потому что  это единственное, что ты умеешь делать,
единственное, в чем понимаешь. Ты будешь счастлива. Ты познаешь отчаяние. Но
не хнычь, Делейни не хнычат. Иди вперед и делай свое дело.
     - Войдите.
     -  Мисс  Делейни,  вас  желает  видеть   один  джентльмен,  -   сказала
костюмерша. - Французский джентльмен. Некий мистер Лафорж.
     -  Некий  мистер  Что? Скажите  ему, чтобы  он  уходил. Вы же знаете, я
никого не принимаю перед спектаклем.
     - Он  очень  настаивает. Он принес  пьесу и хочет, чтобы вы ее  прочли.
Говорит, что вы были знакомы с его отцом.
     - Это старо. Скажите ему, что я слышала такое не раз.
     - Он  днем  прилетел из Парижа. Говорит, что  его пьеса скоро пойдет  в
Париже.  Он  сам  сделал  перевод и  хочет,  чтобы  ее  лондонская  премьера
состоялась одновременно с парижской.
     - Не сомневаюсь, что он этого хочет. Но почему он выбрал меня?
     - Потому, что вы были знакомы с его отцом.
     О, Господи! Впрочем, почему бы не подыграть?
     - Как он выглядит?
     - Довольно мил. Блондин. Загорелый.
     - Задерните занавеси. Я буду разговаривать из-за  них. Скажите ему, что
он может зайти только на две минуты.
     Безрадостная  перспектива -  провести остаток  жизни  за  чтением  пьес
каких-то безвестных французов.
     - Здравствуйте. Кто ваш отец?
     - Здравствуйте,  мисс Делейни. Мой отец просил меня засвидетельствовать
вам его почтение. Его зовут Мищель  Лафорж, и он был знаком с вами много лет
тому назад в Бретани.
     Мишель... Бретань...  Какое  странное совпадение. Разве не вспоминала я
Бретань в воскресенье днем в Фартингз.
     - О, да, конечно. Я очень хорошо помню вашего отца. Как он поживает?
     - Все такой же, мисс Делейни. Совсем не постарел.
     Должно быть, ему за пятьдесят. Интересно, он не  бросил привычку лежать
на скалах, разыскивать морских звезд и соблазнять молоденьких девушек?
     - Ну и что за пьесу вы хотите мне показать?
     - Пьеса  из  восемнадцатого  века,  мисс  Делейни.  Прелестная  музыка,
очаровательный антураж, и лишь вы одна можете сыграть роль герцогини.
     - Герцогини? Я должна быть герцогиней, да?
     - Да, мисс Делейни. Очень красивой и очень порочной герцогиней.
     Ну, положим, герцогиней я всегда могу стать. Хотя еще не приходилось. А
быть   порочной   герцогиней   куда  более  соблазнительно,  чем  герцогиней
добродетельной.
     - Что же делает ваша герцогиня?
     - У ее ног пятеро мужчин.
     - Только пятеро?
     - Если пожелаете, я могу добавить шестого.
     Где другой халат, голубой?  Кто-то еще стучит в  дверь. На мою  уборную
смотрят как на общественный бар.
     - Кто там?
     Голос привратника служебного входа:
     - Вам телеграмма, мисс Делейни.
     - Хорошо. Положите на стол.
     Люсьен испортил мне волосы. Откуда этот завиток над правым ухом? Всегда
все надо делать самой. Раздернем занавеси.
     - Еще раз здравствуйте, мистер Лафорж.
     А не  дурен, совсем  не дурен. Красивее отца, насколько я его помню. Но
очень молод. Совсем цыпленок.
     - Так вы хотите, чтобы я была герцогиней?
     - А вы бы хотели быть герцогиней?
     Да,  я бы  хотела. Я  бы не  возражала.  Я  буду  и королевой Шюбой,  и
девчонкой из борделя, если пьеса интересна и забавляет меня.
     - Вы где-нибудь ужинаете, мистер Лафорж?
     - Нет.
     -  В  таком  случае, возвращайтесь после  спектакля.  Вы отвезете  меня
поужинать, и мы поговорим о вашей пьесе. А теперь бегите.
     Он  ушел.  Он  исчез.  Затылок  у  него  действительно   очень  мил.  В
громкоговорителе прозвучал голос ведущего режиссера.
     - Четверть часа, прошу приготовиться.
     Костюмерша показала на лежащую на столе телеграмму.
     - Вы не прочли телеграмму, мисс Делейни.
     - Я никогда  не читаю телеграммы перед спектаклем. Разве вам это до сих
пор не известно? Папа никогда не читал. Не читаю и я. Это сулит беду.
     Мария остановилась перед зеркалом и застегнула кушак.
     - Вы помните песню Мельника из Ди - спросила она.
     - Что это за песня? - поинтересовалась костюмерша.

     Мне дела нет ни до кого. Нет, нет, не мне -
     И до меня ведь никому нет дела.

     Костюмерша улыбнулась.
     - Вы сегодня в отличной форме, не так ли? - сказала она.
     - Я всегда в отличной форме, - ответила Мария. - Каждый вечер.
     Приглушенный   шум   зала,  говор  зрителей,   щелчки  и  потрескивания
громкоговорителя на стене...

        "Глава 25"

     Покинув столовую  в Фартингз,  Найэл поднялся в свою комнату, бросил  в
чемодан оставшиеся вещи, снова  спустился вниз, вышел из дома  и, свернув на
подъездную аллею, направился к гаражу. У него хватало бензина, чтобы доехать
до берега.  Со стратегической точки  зрения  одно из несомненных  достоинств
Фартингз заключалось в том, что он располагался между Лондоном и тем местом,
где Найэл держал свою ветхую лодку.
     Но  сейчас  такое  местоположение  было  более  чем  достоинством.  Оно
означало спасение души. Найэл  всегда водил машину  весьма посредственно,  а
сегодня  стал  водить  еще хуже - его  рассеянность  прогрессировала.  Он не
замечал  дорожные  знаки  и  указатели  "Левый  поворот" или  "Одностороннее
движение". Он  ехал  не на  тот свет,  но  не специально,  а  потому, что на
какое-то мгновение путал зеленый  и  красный цвета; или наоборот - пропускал
смену  огней светофора,  и только  яростные гудки  скопившихся  за ним машин
пробуждали  его  от  забытья  к  поспешным  и  часто  роковым  по  возможным
последствиям,  действиям.  Марии,  Селии  и всем, знавшим  Найэла,  казалось
чудом, что  его до сих пор ни разу не оштрафовали  и не лишили  водительских
прав.
     Именно  по  этой  причине, сознавая свою  неспособность водить машину в
дневное время при оживленном движении, Найэл любил ездить по ночам. Тогда он
чувствовал себя  спокойно. Никто ему не  мешал.  В вождении машины  по ночам
есть особое очарование. Как  и в работе.  Ночью все удается лучше, чем днем.
Песня, сочиненная в три часа ночи, часто оказывается лучше песни, сочиненной
в  три часа дня. В  сравнении с прогулками при свете луны, дневные  прогулки
кажутся унылыми и бесцветными. Как хорош лосось  в  предрассветные часы, как
вкус