льз... что  могло  бы быть  лучше. Чарльз, если  бы ему  не  удалось
отыскать течь, смастерил  бы плот. Не тратя времени  даром, он  сколотил  бы
доски от пола кабины. Найэл не мог ни того, ни другого. Единственное, что он
умел, так это сочинять песни. Подумав о своих песнях, он огляделся и увидел,
что  блокнот, в который он  записал свою последнюю мелодию, упал со скамьи и
листами  вниз плавает в  воде. Он уже  весь промок и потемнел. Найэл  поднял
блокнот и положил рядом с собой. Было что-то зловещее и неотвратимое  в шуме
воды, заливающей кабину, и он закрыл люк, чтобы не видеть ее, не слышать. Он
взял курс на берег, но ветер окончательно стих, и лодка почти  не двигалась.
Паруса обвисли, но не "оскандалившись", а словно чувствуя неловкость.  Найэл
так и не поставил на лодке мотор - он знал, что не сумеет с ним обращаться.
     Радовался он  и тому, что море было спокойным и гладким. Он побоялся бы
на несколько часов оказаться в бурной  воде, у него перехватило бы  дыханье,
он стал бы задыхаться и  окончательно потерял голову. Тогда как в  воде, что
раскинулась вокруг него, ему незачем плыть - просто лечь на спину и отдаться
на волю течения.
     Во всяком случае одно он знал наверное: Мария получит его телеграмму.
     Найэл сидел  на  палубе и,  глядя,  как  солнце  медленно склоняется  к
горизонту, неожиданно  для себя заметил, что думает не о Марии, не о песнях,
которые сочинил, не о далеком,затуманенном дымкой  времени образе Мамы, а  о
Труде. О доброй, заботливой старой Труде, о ее  широких  покойных коленях. О
ее жестком сером платье,  о том,  как  он, маленький мальчик,  терся о  него
лицом. Он сидел на палубе, один в безбрежности раскинувшегося вокруг моря, и
ему казалось, что оно - море - такое же спокойное и ласковое, как Труда в те
давние годы. Море - это та же  Труда, и когда придет пора, он доверится ему,
без страха, без боли, без сожаления.