шутя, процитировал  эту  строку  за ленчем,  и Найэл,  посмотрев
вокруг, подумал, что этот миг  уже принадлежит прошлому, он прошел и никогда
не вернется.
     В  конце  стола Папа в рубашке  с закатанными  по  локоть рукавами, его
старый желтый  джемпер с  дырой  расстегнут,  глаза, очень  похожие на глаза
Марии, улыбаются Маме.
     Мама с чашкой кофе  в руке улыбается в  ответ, холодная,  бесстрастная.
Когда все  вокруг  были разгорячены  и  возбуждены,  Мама  всегда  держалась
холодно  и  отчужденно; на  ней  розовато-лиловое  платье и  шифоновый шарф,
наброшенный на плечи.  Она уже никогда не будет так  выглядеть  - скоро  она
допьет  кофе,  поставит  чашку  на блюдце и,  как всегда, спросит  Папу: "Ты
кончил? Пойдем?" и, оборачивая шарф вокруг шеи,  направится  из столовой  на
веранду, или, думал Найэл, из прошлого в будущее, в другую жизнь.
     На Марии  поверх купальника был надет  свитер под цвет  ее глаз, волосы
еще не  высохли после  утреннего купанья.  Утром  она  наспех  подрезала  их
маникюрными ножницами.
     У  Селии волосы были заплетены в косички, отчего  ее лицо  казалось еще
более круглым и пухлым. Она надкусила  шоколадную конфету, и оно вдруг стало
задумчивым; конфета попала на пломбу, и пломба выпала.
     Нет и  никогда не будет фотографии, думал Найэл,  остановившей тот миг,
когда мы пятеро вместе сидим за столом, улыбающиеся и счастливые.
     -  Ну,  и куда мы  пойдем?  - Мария встала из-за стола; очарование было
нарушено.
     Но я могу удержать его,  сказал про себя  Найэл, я  могу удержать  его,
если  не буду ни с кем разговаривать и если никто не будет разговаривать  со
мной.  Он пошел  за  Мамой  на  веранду и  молча смотрел, как она поправляет
подушки на шезлонге, а Папа раскрывает зонт и укрывает ей ноги пледом, чтобы
их не  искусали москиты. Мария неспешной походкой уже спускалась  к пляжу, а
Селия где-то в глубине дома звала Труду, чтобы та снова вставила ей пломбу.
     - Даже не знаю, кто растет быстрее, этот  мальчуган или Мария, - сказал
Папа и,  улыбаясь, положил руку на плечо Найэла,  потом спустился в сад и во
весь  рост растянулся  на  траве, заложив  руки под  голову  и прикрыв  лицо
панамой.
     - Скоро  мы  пойдем с тобой  прогуляться, - сказала Мама, и  мгновение,
которое Найэл хотел удержать в себе на весь день, сразу отлетело. Теперь оно
казалось ему  мелким, незначительным, и он удивлялся тому, что еще несколько
минут назад мог придавать ему такое значение.
     - Я уйду, чтобы дать тебе отдохнуть, -  сказал он, и вместо того, чтобы
по  обыкновению  пойти в гостиную и сесть за пианино,  побежал в  огород  за
домом,  где мальчик, помощник  садовника, держал свой велосипед,  вскочил  в
седло и выехал на  дорогу. Его руки крепко сжимали горячий,  блестящий руль,
голые ноги в сандалиях, едва коснувшись педалей, ощутили неожиданную свободу
и силу. Не обращая внимания на летящую в лицо пыль,  он мчался по извилистой
песчаной дороге.
     В глубине дома  Селия показывала  Труде  дыру в зубе, и та вкладывала в
нее твердый кусочек зубной пасты.
     - Придется тебе подождать, пока мы не вернемся в Лондон, - сказала она.
- От этих  французских дантистов мало проку. Хорошенько  запомни и не жуй на
левой стороне. Где Мария?
     - Не знаю, - сказала Селия. - Наверное, пошла гулять.
     - Ну, уж не знаю, чего это ей вздумалось гулять в такую жару, - сказала
Труда, -  но сдается мне,  что  гуляет она  не одна. Не ковыряй зуб,  Селия.
Оставь его в покое.
     - Но мне там неприятно.
     - Конечно, неприятно. И будет еще неприятнее, если ты вытащищь  пасту и
заденешь нерв. Хорошо  бы вам с Найэлом догнать Марию, а то того и гляди она
угодит  в какую-нибудь неприятность.  Слава Богу, что  на будущей неделе  мы
уезжаем в Англию.
     - Почему слава Богу?
     - Не твоего ума дело.
     Как  похоже на Труду, делать намеки и не объяснять, к  чему она клонит.
Селия потрогала пальцем нагревающийся утюг.
     - По мне, так пусть Мария в воде делает все,  что ей заблагорассудится,
- сказала Труда. -  Меня беспокоит,  чем  она  занимается,  когда выходит из
воды. Девочке ее возраста не на пользу свобода, которую она позволяет себе с
таким джентльменом, как мистер Лафорж. И куда только смотрит Папа?
     Утюг был очень горячий. Селия едва не обожгла пальцы.
     - Я  всегда  говорила, что  с  Марией мы не оберемся хлопот, -  сказала
Труда.
     Из груды  выстиранного  белья  она  вытащила Мамину  ночную  рубашку  и
принялась ее гладить,  осторожно водя  утюгом. Маленькая комната наполнилась
запахом  горячего утюга и  пара,  поднимающегося над гладильной доской. Хотя
окно было широко распахнуто, не чувствовалось ни малейшего движения воздуха.
     - У тебя плохое настроение, Труда, - сказала Селия.
     - У меня не плохое настроение,  - возразила Труда, - но оно испортится,
если ты будешь во все тыкать пальцами.
     - Почему мы не оберемся хлопот с Марией? - спросила Селия.
     -  Потому, что никто не  знает, что за  кровь  в  ней течет,  - сказала
Труда. - Но если та, что я подозреваю, тоона еще заставитнас поплясать.
     Селия задумалась, какая же у Марии кровь. Да, она ярче, чем  у нее  и у
Найэла.  Когда на  днях  во  время купанья  Мария порезала  ногу, то  кровь,
маленькими каплями выступившая из раны, была ярко-красной.
     - Она будет бегать за ними, а они за ней, - сказала Труда.
     - Кто будет бегать? - спросила Селия.
     - Мужчины, - сказала Труда.
     В  том  месте,  где утюг прожег  ткань на гладильной  доске,  виднелось
коричневое пятно. Селия выглянула в окно, словно ожидала увидеть, как Мария,
танцуя, движется между скалами, а ее преследует большая компания мужчин.
     - Против  крови не пойдешь, - продолжала Труда. - Как ни старайся,  она
даст  о  себе знать.  Мария сколько угодно может  быть дочкой  вашего Папы и
унаследовать его талант в том, что касается театра,  но она еще и дочь своей
матери, а то, что я про нее слышала, лучше не повторять.
     Взад-вперед, взад-вперед двигался по ночной рубашке разъяренный утюг.
     Интересно, подумала Селия, у матери Марии тоже была ярко-красная кровь?
     -  Всех  вас воспитывали одинаково, - сказала Труда, - но вы, все трое,
так же непохожи  друг на друга, как  мел на  сыр. А почему?  Да потому,  что
кровь разная.
     Какая Труда противная, думала Селия. И чего ей далась эта кровь?
     - Вот Найэл, - продолжила Труда. - Вот мой мальчик. Вылитый отец. То же
бледное лицо,  те же мелкие кости,  а  теперь,  коль  он  понял,  что  может
выделывать с пианино, так уж не бросит его. Хотела бы я знать, что думает об
этом ваша  Мама; что  все эти недели творится  у  нее  в голове,  когда  она
слышит, как он играет?  Уж если даже я переношусь на много лет назад, то что
говорить о ней?
     Селия задумчиво  посмотрела на  простое,  морщинистое  лицо  Труды,  на
седые, тонкие, гладко зачесанные волосы.
     - Труда, ты очень старая? Тебе девяносто лет?
     - Боже милостивый, - сказала Труда. - Час от часу не легче!
     Она сняла с гладильной доски ночную рубашку, которая из бесформенной  и
мятой превратилась в тонкую и гладкую, хоть сразу надевай.
     - За свою жизнь  я много чего навидалась, но мне пока еще не девяносто,
- ответила она.
     -  Кого из  нас ты больше  любишь? - спросила Селия,  на  что  получила
ответ, который уже не раз слышала.
     - Я  всех  вас  люблю одинаково, но тебя совсем разлюблю,  если  ты  не
перестанешь тыкать пальцами в гладильную доску.
     Как они  умеют отделаться от  вас, эти взрослые, чтобы избежать прямого
ответа на трудный вопрос.
     - Если Мария и Найэл пойдут в школу, я останусь единственной, - сказала
Селия. - Тогда и ты, и Папа, и Мама должны будете любить меня больше всех.
     Она вдруг  представила  себе, как получает тройную дозу внимания; такая
мысль  была  для  нее  внове. Раньше она над  этим не задумывалась.  Она  на
цыпочках подкралась к  Труде  за спину, и, чтобы досадить ей, завязала кушак
ее передника тройным узлом.
     - В избытке любви нет ничего хорошего, - сказала Труда. - Так же, как и
в недостатке. Если ты  всю жизнь  будешь просить  слишком многого, то будешь
разочарована. Что ты делаешь с моим кушаком?
     Селия рассмеялась и попятилась от нее.
     -  Вы все трое  жадны до любви, -  сказала Труда. - Вы  получили  это в
наследство  среди  прочих  талантов. И уж  не  знаю, к  чему это приведет, а
хотелось бы знать.
     И она попробовала утюг мозолистым пальцем.
     - Во всяком случае, мой мальчик за последние несколько недель наверстал
упущенное. Кто-кто, а уж он-то изголодался, бедный  малыш. Одна надежда, что
она удержится. Если да, то он вырастет настоящим  мужчиной, а не мечтателем.
Может  быть, оно случилось как  раз  вовремя, когда у нее начинаются трудные
годы.
     - Когда Найэл был голодный? - спросила  Селия.  -  И что  такое трудные
годы?
     -  Не задавай  вопросов, не услышишь  неправды. - В  голосе Труды вдруг
зазвучало раздражение. - А теперь беги, слышишь? Выйди на свежий воздух.
     Чтобы Селии было попрохладнее, Труда связала ей косы узлом на затылке и
заправила ее короткое бумазейное платье в панталоны.
     - А теперь, чтобы тебя здесь  не было, -  сказала она и слегка шлепнула
Селию по пухлым ягодицам.
     Но Селия  вовсе не  хотела выходить  на свежий воздух.  Да и  свежим он
совсем  не был, а наоборот, слишком горячим. Ей хотелось  остаться в доме  и
порисовать.
     Она побежала по коридору  к себе в комнату, за бумагой. В глубине шкафа
были спрятаны пачка бумаги,  которую  она  привезла  с собой из Парижа, и ее
любимые желтые карандаши Кохинур.  Она  отыскала  перочинный нож,  подошла к
окну  и принялась точить карандаш; стружка  легкими хлопьями падала из окна,
обнажая острый грифель, запах которого  очень  нравился Селии. С веранды под
окном до нее долетали приглушенные голоса.  Должно быть, Папа  проснулся. Он
сидел на плетеном стуле и разговаривал с Мамой.
     - ...  на  мой  взгляд, они еще  слишком молоды и им  рано начинать,  -
говорил он. - Да  и  все эти  драматические школы никуда не годятся. Я гроша
ломаного не  дам ни за одну из них. Ну, а  если  до того  дойдет,  пусть она
всего  достигнет собственным трудом, как я и ты, моя дорогая. Вреда от этого
не будет.
     Должно быть, Мама что-то ответила, но ее слабый, тихий голос не долетал
до окна, как голос Папы.
     - Кто это говорит? Труда? - ответил Папа. - Вздор.  Скажи ей, чтобы она
не вмешивалась не в свои дела. Она просто пустая,  вздорная старуха. Если бы
речь шла о Селии, тогда...
     Его голос стал тише,  а  скрип стула  окончательно  заглушил его. Селия
помедлила и посмотрела на карандаш.
     - "Если бы речь шла о Селии, тогда..." Что Папа собирался сказать?
     Она   прислушалась,   но   смогла  уловить  только  обрывки  разговора,
неразборчивые слова и фразы, которые не складывались в единое целое.
     - Коли на то  пошло, это относится к каждому из них, - продолжал гудеть
Папин  голос. - Если ни  что  другое, то само имя откроет  им дорогу. В  них
есть, есть  искра,  может быть, не  более  того.  Во  всяком случае,  мы  не
доживем, чтобы увидеть...  Нет, наверное,  не  первый класс.  Он никогда  не
почувствует уверенности в себе,  если ты ему не поможешь. Ты ответственна за
него, дорогая. Что ты сказала?.. Время, одно только время покажет... Разве с
нами  было не так? Где бы ты была без меня, а я без тебя,  дорогая? Конечно,
он заразился и ничего другого не хочет, как и они, как мы с тобой... Ты меня
научила, а, может быть, мы друг друга научили тому,  что в  этом мире только
две вещи имеют значение... если все рушится, то остается работа. Хотя бы это
мы можем внушить им...
     Селия  отошла  от  окна.   Во   взрослых   это   хуже  всего.  Начинают
разговаривать,  и  ты  думаешь,   что   они  собираются  сказать  что-нибудь
особенное,  вроде "Из них троих Селия самая славная"  или "Селия будет очень
хорошенькой, когда немного похудеет", но они никогда этого не делают. Уходят
в  сторону  и продолжают  говорить  совершенно  о  другом. Она  села на пол,
положила пачку бумаги на колени и стала рисовать.
     Ничего большого. Только маленькое. Маленькие мужчины и женщины, которые
живут в маленьких домиках, где они никогда не заблудятся, где никогда ничего
не случится - ни пожара, ни землетрясения; и, водя карандашом по бумаге, она
разговаривала  сама с собой. Миновал полдень, а  Селия  продолжала рисовать,
закусив язык и подогнув под себя ноги; тогда-то  и долетели до нее горестные
крики, страшный отголосок которых всегда  звучал в ее ушах,  подобно призыву
из потустороннего мира.
     Выйдя  за  ворота  сада,  Мария  в  нерешительности  посмотрела  сперва
направо, потом налево. Справа был пляж  и  скалы, слева тропинка, ведущая  к
утесам и отелю.
     Было очень  жарко,  самый  жаркий  день в  году.  Солнце нещадно палило
непокрытую  голову, но  Марию это  не беспокоило. Она  не боялась солнечного
удара, как Селия, и никогда  не носила шляпу; даже если бы она  пошла гулять
обнаженной, то не сгорела  бы. Ее кожу  покрывал темный  загар, даже темнее,
чем у Найэла,  при том,  что  он  черноволосый. Она закрыла глаза, раскинула
руки, и  ей  показалось,  что волна  знойного  воздуха поднимается  снизу  и
захлестывает ее; из сада за ее спиной доносился аромат земли, мха и нагретой
солнцем герани, в лицо  веял запах самого моря, пляшущего и  сверкающего под
голубым небом.
     Ее  охватила радость.  Та радость,  которая  всегда приходила внезапно,
беспричинно и пронизывала все ее существо. Это чувство поднималось от живота
к горлу, почти душило ее, и она никогда не знала, почему оно появляется, что
его  вызывает,  и куда оно исчезает так же быстро и внезапно, как появилось,
оставляя  ее почти  бездыханной,  вопрошающей, но все еще счастливой, хотя и
без былого экстаза. Оно пришло, оно ушло; и Мария стала спускаться по правой
тропинке к морю. Горячий песок обжигал босые ноги. Она спускалась все ниже и
ниже, и каждый ее  шаг, каждое движение попадали в такт мелодии, которую она
вполголоса напевала.

     Кто куколка, кто солнышко?
     Мисс Арабелла Смит.
     Кто самый восхитительный?
     Не знаете? Вот стыд!

     Каждую субботу  ее играли  в отеле на  танцах;  играли и вчера вечером.
Маленький, плохо  слаженный оркестрик, состоявший из пианиста  и выписанного
на один вечер из  Кимпера ударника, который играл слишком быстро,  в обычном
для французов ускоренном ритме,  несмотря  на недостатки музыкантов, обладал
своего  рода магией. Окна отеля распахнуты, и  если стоять снаружи  вместе с
деревенскими  жителями  и  слушать,  то  видно,  как дурацкие неповоротливые
фигуры постояльцев-англичан в вечерних туалетах движутся за окном.
     Мария однажды  ходила на танцы. Ее взял с собой Папа. На ней было синее
платье,  которое  она  каждый  вечер  надевала  дома  перед ужином,  обычные
домашние туфли и коралловое ожерелье. Найэл и Селия подсматривали из  окна и
строили  ей гримасы. Она  почти  не  получила  удовольствия.  Папа  танцевал
слишком медленно и все кружил и кружил ее, пока  у нее самой  не закружилась
голова. А эти идиоты-англичане были просто ужасны, постоянно наступали ей на
ноги, вцеплялись в талию и задирали сзади подол платья,  пока из-под него не
показывались  панталоны. Единственный,  с кем можно было  танцевать, так это
Мишель, но он всегда приходил к самому концу, потому что до этого  сидел  со
знакомыми в деревенском кафе.
     Когда  он танцует, то  держит вас как  надо, и его тело  делает  те  же
движения, что  и ваше, не раскачивается, не изгибается самым глупым образом,
а движется в такт музыке.  Найэл то  же самое  делает  на пианино, он всегда
играет мелодию в такт. Как мало людей понимают, что такое правильно играть и
правильно танцевать.
     Лучше всего танцевать одной. Лучше слушать снаружи и  позволить  музыке
войти в  тебя,  смеяться с  деревенскими  жителями,  вдыхать запах  крепкого
французского  табака и чеснока, а потом ускользнуть во  тьму  и двигаться  в
своем собственном ритме.

     Кто куколка, кто солнышко?
     Мисс Арабелла Смит.

     Лучше  танцевать одной, что она теперь и делала, в лучах яркого солнца,
под звуки собственного голоса, перебирая пальцами невидимые струны, и слегка
вскапывая пальцами  ног мягкий песок. Прилив отступил.  Вдали, почти у самой
кромки воды старая крестьянка с корзиной на  спине  собирала у подножия скал
водоросли - странная  сгорбленная  фигура,  четко  вырисовывающаяся  на фоне
неба. Рыбачьи лодки возвращались в порт.
     Раскрашенные  во  всевозможные  цвета,  с синими  сетями, сохнущими  на
солнце.  Они  шли  друг  за  другом,  подобно  боевым кораблям. Марии  вдруг
захотелось  быть  с  ними.  Она  ощутила  страстное  желание  быть  рыбаком,
почерневшим  от  солнца,  ветра  и  соленой  морской воды,  одетым в красную
парусиновую робу и башмаки на деревянной подошве.
     Как-то раз они с  Папой видели  их. Рыбаки пришли в маленькую гавань  и
стояли в конце причала,  смеясь,  обмениваясь шутками, по  пояс в рыбе. Рыба
выскальзывала из их грубых, бронзовых от загара рук на мокрую палубу, и была
она  скользкая,  жирная,  с  блестящей  чешуей. Рыбаки  переговаривались  на
бретонском  наречии, а один из них  не  сводил глаз с Марии  и  смеялся; она
засмеялась в ответ.
     Да,  это то, что надо.  Вот  было бы  здорово. Быть рыбаком,  пропахшим
морем, с запекшимися от  соли губами, с руками,  впитавшими запах  скользкой
рыбы...  пройти  по  вымощенному  булыжником  причалу,  сесть  за  столик  в
маленьком кафе, пить  свежий терпкий сидр, курить вонючий французский табак,
плевать  на  пол  и слушать  хриплый, позвякивающий  граммофон, играющий  за
стойкой.

     Parle - moi d'amour et dite-moi chose bien tendres
     Parle-moi toujours, mon coer n'est pas las de l'entendre*

     Пластинка старая, и  треснутая, певица  визжит  что есть  мочи,  но это
неважно.
     Итак, Мария была рыбаком,  в шапке,  заломленной на затылок,  смеясь во
все горло вместе с товарищами, она нетвердой походкой  идет по причалу... но
прыгая с крутого уступа скалы в небольшую  бухту, она вспомнила, что ей пора
расстаться с ролью  рыбака  и  вновь  стать  Марией,  Марией,  пришедшей  на
свидание, чтобы проститься с Мишелем, человеком, который ее любит.
     Он уже ждал ее, прислонясь к выступу скалы и куря сигарету. У него было
вытянутое, бледное лицо, и вид очень печальный. О, Боже,  кажется, он  опять
за свое...
     - Вы задержались, - с упреком в голосе сказал он.
     - Извините, - сказала Мария. - Мы поздно кончили ленч.
     То  была ложь, но не все ли равно. Чтобы успокоить его, она села рядом,
взяла его руку и положила голову ему на плечо.
     - Я  слышал  как вы  пели,  - сказал  он с  тем же упреком.  - Вам было
весело.  Неужели  вы  не  понимаете, что завтра я уезжаю, и мы, может  быть,
больше никогда не увидимся?
     - Я не могла  удержаться, - сказала она. - День такой замечательный. Но
мне, действительно, грустно. Уверяю вас, очень грустно.
     Она отвернулась, чтобы он не увидел ее улыбки. Было бы ужасно оскорбить
его чувства, но  право же, с этим  вытянутым  печальным  лицом и  глазами на
мокром месте у него такой же глупый вид, как у недовольной овцы.
     Когда он обнял  и  поцеловал ее,  стало немного  лучше, ведь ей не надо
было смотреть на  него. Она могла закрыть глаза и сосредоточить  внимание на
поцелуе  - теплом,  приятном и очень ласковом. Но сегодня, кажется, даже это
не  радовало его.  Он  вздыхал,  стонал и  все  твердил, что  они  больше не
увидятся.
     -  Мы  увидимся  с вами  в  Париже  или  в Лондоне,  - сказала  она.  -
Разумеется, мы встретимся снова, тем  более,  что вы  собираетесь работать с
Мамой.
     - Ах, это, - сказал он, пожимая плечами. - Из этого ничего не выйдет. С
вашей Мамой еще труднее иметь  дело, чем с вами. Она кивает,  улыбается, она
говорит "Да, как  ин