ей... Разве  это плохо,
недоумевала  Мария, и чья в  том  вина,  если  годы, принесшие многим  людям
столько горя, потерь  и лишений, ей и Найэлу  не принесли ничего, кроме  все
возрастающего успеха? Возможно, и это тоже заставляет Чарльза  завидовать им
обоим? Возможно  именно  поэтому он и назвал нас паразитами? Для Марии война
означала череду пьес, которые полтора года не сходили со сцены. Для Найэла -
длинный  ряд песен, которые пели буквально все. Люди в своих домах,  рабочие
на заводах, пилоты в бомбардировщиках, вылетающих на Берлин и возвращающихся
обратно.  Недели  две они их пели, насвистывали, а  потом забывали; и  Найэл
сочинял новую песню, и ее  насвистывали  вместо забытой. Для ее создания  не
требовалось ни крови, ни слез, ни даже пота. Лишь минимум творческих усилий,
но она удавалась.
     Неужели было  бы лучше,  размышляла  Мария, и  вода  тонкими  струйками
стекала  по ней, если бы  она терпела  провал за провалом,  оставила сцену и
стала водить  трактор по полям? Пользоваться успехом  в то время, как другие
умирают; быть популярной актрисой, срывать  деньги и аплодисменты в то время
как другие  женщины  стоят у станков?.. Может  быть,  в глубине души  Чарльз
иногда презирал ее?
     Прибавить горячей воды, повернуть  кран: пусть она хлещет, бьет струей.
Если   пролежать   в  ванне  больше  пяти   минут,  вода  остывает.  Подлить
ароматической эссенции,  чтобы сам пар пропах ею. Так  где же она?  Ах,  да,
война...
     В то время была полная независимость от всех и вся.  Как  знать  утром,
чем закончится день.  Кто появится. Какой забытый знакомый постучит в дверь.
Планы  ненадежны и  практически  неосуществимы.  Приколешь  к двери  записку
"Вернусь  через полчаса"  и в брюках,  с корзиной  на руке  отправляешься за
покупками на Шепердский рынок.  Почему в брюках? Потому, что в  определенном
смысле это все тоже игра. Игра  в краснокожих  индейцев, игра в  Кавалеров*,
это свобода... Свобода от пут обязательств и договоренностей. Свобода от  не
всегда приятного сознания того, что дома тебя, возможно,  кто-то ждет.  Дети
благополучно  устроены  в  деревне.  За исключением  периодических визитов к
зубному  врачу, когда  в  сопровождении Полли  они  на несколько беспокойных
часов  появлялись  в ее квартире  и  вновь  отбывали  под безопасный кров их
деревенского  жилища.  Они  всегда  приходили  именно  тогда,  когда   Мария
одевалась или лежала в ванне, как  сейчас. Приходилось мокрой выскакивать из
ванны. Хватать полотенце и открывать дверь.
     - Дорогие! Ну как вы?
     Маленькие осунувшиеся личики обращены к ней, маленькие глазки-бусинки с
любопытством рассматривают мамочкину  квартиру, где кроме  мамочки  никто не
живет. Мария ничего не имела против глазок-бусинок, но Полли наводила на нее
невыносимую тоску.
     - Мамочка  выглядит неплохо, правда дети? Мы бы хотели погостить здесь,
чтобы подольше побыть с мамочкой.
     Они, возможно, и хотели бы. Но мамочке они здесь не нужны.
     - Дорогие, в Лондоне  вам будет скучно. Эти  ужасные  сирены. В деревне
гораздо приятнее.
     Дети  слонялись  по квартире, заглядывали  в шкафы,  Мария тем временем
медленно одевалась, а Полли все говорила и говорила.
     - Им  нужны новые  ботинки, а пальто Кэролайн к  будущему  году  станет
совсем  мало;  просто поразительно, как быстро они  растут. Интересно, у нас
останется  время зайти  в  "Даниел  Нилз"  или  может  быть в  "Дебнем", они
прислали  вам очень  красивый каталог, я его открыла, ведь я знаю, что вы не
стали  бы возражать, а  если зайти к зубному врачу потом...  Телефон? Вы  не
хотите, чтобы я сняла трубку?
     - Нет, благодарю вас. Я сама могу снять трубку.
     Даже после этого намека Полли не вышла из комнаты. Она стояла  и ждала,
размышляя над тем, кто бы это мог звонить мамочке...
     Часто, слишком  часто звонил  Найэл.  Найэл,  вернувшийся из Нью-Йорка.
Общественные  связи.  Так он  говорил.  Хотя  какие  отношения имел Найэл  к
общественным связям, никто так и не смог выяснить. В том числе и он сам.
     Когда Полли  была в комнате, Мария разговаривала по  телефону пользуясь
специальным шифром.
     - Мистер Чичестер? Мисс Делейни у телефона.
     Найэл в качестве мистера Чичестера знал ключ. Он  рассмеялся  на другом
конце провода и стал говорить не так громко.
     - Кто у тебя? Чарльз или Полли?
     -  Ко  мне  из деревни приехали  дети,  мистер  Чичестер. У меня  очень
напряженный день.
     - Полагаю, очередной визит к зубному врачу? Они останутся на ночь?
     - Разумеется, нет,  мистер Чичестер. Даже если будет туман. Если вас не
затруднит зайти  за мной  в  театр,  то  мы  сможем обсудить вашу  статью  о
домашней кулинарии в "Уимен энд бьюти"*.
     -  С восторгом, мисс Делейни.  Еда  теперь такая проблема. Я обнаружил,
что мне больше всего недостает индийского кэрри... Дорогая, я смогу остаться
на ночь?
     -  Куда  же вам  еще  идти, мистер  Чичестер?  А вы  помните блюдо  под
названием бомбейская утка? Я жду не дождусь бомбейской утки.
     -  Я совсем  забыл  про бомбейскую утку.  Значит мне придется  спать на
полу?  Последний раз,  когда я  спал на  полу, дело  кончилось  прострелом в
пояснице.
     -  Нет,  так  приготавливают  карри в  Мадрасе... Мне надо идти, мистер
Чичестер. До свиданья.
     И так, снова детство, снова прятанье конфет в шкафах, снова выходки, за
которые так бранилась Труда. Неужели в комнате всегда должен кто-то быть?
     - Мамочка собирается  брать уроки кулинарии? - веселым голосом спросила
Полли.
     - Возможно, возможно.
     И все еще не одета, все еще только в поясе и бюстгальтере, волосами под
тюрбаном, кремом на лице, и еще предстоит прочесть пришедшие утром письма.

     "Дорогая мисс Делейни!
     Я написал трехактную пьесу  о свободной любви в колонии нудистов, но по
непонятным  мне  причинам  она была отвергнута всеми лондонскими театрами. Я
глубоко  убежден, что  вы  и  только  вы  сможете придать необходимые краски
образу Лолы..."

     "Дорогая мисс Делейни!
     Три года назад я видел вас в пьесе, название которой забыл. Но я всегда
помню  улыбку, которую вы мне подарили, ставя свой автограф на мой альбом. С
тех  пор  меня  преследуют  неудачи,  здоровье мое  подорвано,  а  выйдя  из
больницы,  я обнаружил,  что  моя жена сбежала со всеми моими  сбережениями.
Если вы сочтете возможным предоставить мне краткосрочный заем в размере трех
тысяч фунтов..."

     "Дорогая мисс Делейни!
     Как  председателя  Крукшавенского комитета  в поддержку  падших женщин,
меня интересует, не были  бы Вы столь любезны и не  могли  бы  обратиться  с
воззванием..."

     Письма все до единого отправлялись в корзину для бумаг.
     - Вот я и подумала, что можно подрубить подол, - сказала Полли, - тогда
пальто  прослужит еще одну зиму, но с  носками  просто беда. Они так  быстро
пронашивают  носки,  к тому же в деревне очень трудно  поставить  набойки  и
починить  каблуки  на  ботинках.  Мистер  Гатли  крайне   нелюбезен,  и  нам
приходится ждать очереди, как и всем остальным.
     Затем  вдруг  пронзительный  вопль. Кто-то  из  детей  упал  и  порезал
подбородок о край ванны. Ад кромешный. Надо найти пластырь. Где пластырь?
     -  Мамочке  необходимо завести новую  аптечку. Мамочка совсем о себе не
заботится.
     - Заботится о себе мамочка... заботится. У мамочки все прекрасно, когда
ее оставляют в покое.
     Зубной врач, хождение по магазинам, ленч, снова  хождение по магазинам;
и, наконец, - какое блаженство, какое облегчение - проводы всей компании  на
вокзале  в  три пятнадцать.  На один лишь краткий миг  острая, пронзительная
боль - в окне вагона маленькие личики, машущие ручки - странное необъяснимое
сжатие сердца. Почему  Мария не с ними? Почему не заботится о них? Почему не
ведет себя  как  другие матери? Они не  ее. Они принадлежат не ей. Они  дети
Чарльза. Что-то незаладилось с самого начала, по ее вине - она  недостаточно
о них думала, недостаточно их любила; всегда был кто-то еще. Пьеса, человек,
всегда кто-то еще...
     Непонятное глухое отчаяние, выход с перрона, протискиванье через барьер
вместе  с  солдатами, несущими вещевые  мешки. К чему  все это? Куда они все
идут? Что  делает Чарльз на Среднем Востоке?  Почему она  здесь?  Эти  люди,
которые  проталкиваются  через  барьер...  Эти озабоченные  лица, испытующие
взгляды...
     В театре, только там покой и надежность. Глубоко укоренившееся ощущение
дома,  надежности. Уборная,  которую надо  привести  в порядок -  штукатурка
отваливается от стен,  пыльный  вентилятор. Таз с  трещиной. Дыра  в  ковре,
которую нечем прикрыть. Стол и баночки с кремом. Кто-то стучит в дверь.
     - Войдите.
     Чарльз  забыт,  забыты  дети;   война  и  все  ослабевшие  нити  жизни,
распавшиеся  и  канувшие  в  небытие - о них  тоже  можно забыть. Надежность
только в игре, в маске. В том, чем она занималась  едва ли не с колыбели.  В
изображении из себя кого-то другого, вечно другого... Но не только в этом. В
причастности к труппе, к небольшой тесно спаянной группе,  к команде  одного
корабля.
     Во  время  спектакля  над головами кашель  и  тяжелое  дыхание  скорого
поезда,  грохочущего  к месту назначения. Затем внезапная тишина.  ОНИ снова
начались.
     Почему  Найэл сразу  не зашел и не забрал ее домой? Это меньшее, что он
мог  сделать  - зайти  за  ней  втеатр. Попробовать  позвонить...  Никто  не
отвечает.  Где  же Найэл?  Что если  когда  взорвалась эта  проклятая штука,
попало в Найэла?
     - Кто-нибудь знает, где сегодня?
     - Кажется, Кроудон*.
     Никто не знал. Никто не мог сказать с уверенностью. Стук в дверь.
     - Войдите.
     Это был Найэл. Волна облегчения, но ее сразу сменяет раздражение.
     - Где ты был? Почему не пришел раньше?
     - Я кое-что делал.
     Спрашивать Найэла бесполезно. Он сам себе закон.
     - Я думала, ты сидишь в первом ряду,  - сердито сказала Мария, стирая с
лица грим.
     - Я  видел пьесу  четыре  раза,  то  есть  примерно  на три больше, чем
следовало, - ответил Найэл.
     - Сегодня я была очень  хороша. И совсем другая, чем в тот вечер, когда
ты видел меня последний раз. Большая разница.
     - Ты  всегда разная. Я никогда не видел, чтобы ты дважды делала одно  и
то же. На, возьми этот пакет.
     - Что это?
     -  Подарок,  который я  купил тебе в  Нью-Йорке  на Пятой авеню. Ужасно
дорогой. Называется неглиже.
     - Ах, Найэл...
     Она вновь была ребенком, который разрывает упаковку, бросает оберточную
бумагу на  пол,  затем быстро подбирает - оберточная  бумага теперь  большая
редкость;  и,  наконец,  вынимает  из  коробки  тонкий, струящийся идиотизм,
прозрачный и абсолютно никчемный, непрактичный.
     - Должно быть, стоит уйму денег.
     - Так и есть.
     - Общественные связи?
     - Нет, личные. Больше ни о чем меня не спрашивай. Надень.
     Как  приятно получать подарки. Почему она как  ребенок сама не своя  до
подарков?
     - Ну как?
     - Отлично.
     - И к телу очень приятно. Я назову его "Страсть под вязами"*.
     Такси найти  не удалось.  Они были вынуждены  возвращаться на  квартиру
Марии почти ощупью, прокладывая себе путь в тумане, прислушиваясь к тяжелому
дыханию поезда где-то высоко под небом.
     - Дело в том...
     - Дело в чем?
     - Дело  в  том,  что вместо  того, чтобы  привозить  мне  "Страсть  под
вязами", следовало  привезти  гору еды в банках. Но  тебе  это, конечно,  не
пришло в голову.
     - А какой еды?
     - Ну... ветчины, языков, цыплят в лаванде.
     -  А вот и привез.  У  швейцара в вестибюле я оставил огромный пакет со
всякой всячиной. Скоро увидишь. Цыплят, правда, нет. Но есть сосиски.
     - Ах, ну тогда...
     В квартире, расхаживая между спальней и кухней, она  разговаривала то с
Найэлом, то с закипающим чайником.
     - Только посмей перелиться через край. Я за тобой слежу... Найэл, зачем
ты роешься в комоде? Оставь его в покое.
     -  Хочу  найти  еще одно шерстяное одеяло. Что  там  лежит у  тебя  под
гладильной доской завернутое в плед?
     - Не трогай... хотя, нет. Бери. Но не пролей коньяк на подол.
     - Коньяка у  меня нет. А жаль. В квартире ледяной холод. У меня  стучат
зубы.
     - Тебе это не повредит. Ты слишком привык к горячим батареям... Ну вот,
потеряла консервный нож.  Найэл, что это на тебе?  Ты похож на негритянского
менестреля.
     - Это моя американская пижама. "Страсть под кизилом", нравится?
     -  Нет.  Какие  отвратительные  темно-каштановые  полосы...  Сними  ее.
Надень...
     - Можно и...
     Над крышей прогрохотал еще один  поезд.  Куда?  Откуда?  Лучше поскорее
налить грелку.
     - Найэл, ты хочешь есть?
     - Нет.
     - А захочешь?
     -  Да.  Не  беспокойся. Если захочу,  открою  банку сосисок  рожком для
обуви. Между прочим, что такое бомбейская утка?
     - Общее купе в спальном вагоне. Неужели ты забыл?
     - Ах, да, конечно. Но какое отношение это имеет к нам? Сегодня ночью?
     - Никакого. Просто мне надо было отделаться от Полли.
     Приятное  тепло чашки  обжигающего чая, потом  грелка в ногах. Приятная
тишина - ни скорых поездов, ни хлопающих дверей и  окон; лишь тиканье  часов
на  прикроватном столике,  светящиеся в темноте  стрелки  показывают  десять
минут первого.
     - Найэл?
     - Что?
     - Ты читал в вечерней газете заметку про то, как умирающая  жена одного
старого полковника Нозворта попросила сыграть на ее похоронах "Ты действуешь
мне на нервы"?
     - Нет.
     - Какая хорошая мысль. Я  вот все думаю, кто  бы  это  действовал ей на
нервы.
     - Думаю, старик Нозворти. Мария, как ты думаешь, чем нам заняться?
     - Не знаю. Но чем бы мы не занялись, это будет восхитительно.
     - Тогда перестань разговаривать...
     В холле, в Фартингз кто-то ударил в  гонг.  Мария открыла глаза и села,
вся  дрожа.  Она протянула  руку  к пробке,  и  остывшая  вода с  рокотом  и
бульканьем   устремилась  в  сток  за   окном.  Мария  сильно  опаздывала  к
воскресному ужину.

        "Глава 21"

     Селия закрыла за  собой дверь детской. Все правильно, сказала она себе,
все, о  чем мы говорили  днем:  они другие,  не  такие, какими мы были  в их
возрасте. Наш мир был  миром  воображения. Их  мир - мир реальности. Они все
видят  в истинном свете.  Для современного ребенка кресло - всегда кресло, а
не корабль, не  необитаемый остров.  Узоры на  стене -  всего лишь узоры; не
образы, чьи лица изменяются с наступлением сумерек. Игра в шашки или фишки -
не более чем состязание в мастерстве и везении, как бридж для взрослого. Для
нас  фишки  были  солдатами, безжалостными  и злыми, а  король с короной  на
голове  - надменным властелином,  который с  пугающей силой  перепрыгивал  с
квадрата на квадрат. К сожалению,  современные  дети лишены воображения. Они
милы, у  них  беззаботные, честные глаза, но в их жизни нет  волшебства, нет
очарования. Очарование ушло и едва ли вернется...
     - Дети укрыты, мисс Селия?
     - Да, Полли. Извините, что я не поднялась и не выкупала их.
     - Ах, с этим все в порядке. Я слышала, как вы разговариваете в гостиной
и подумала, что вам надо  многое обсудить. Миссис Уиндэм  выглядит  усталой,
вам не кажется?
     - Это все Лондон, Полли. И  дождливый день. Да  и пьеса,  в которой она
играет, не пользуется успехом.
     -  Наверное, так.  Какая жалость, что она мало отдыхает и  не приезжает
сюда на более длительное время, чтобы побыть с мистером Уиндэмом и детьми.
     - Для актрисы это не так просто, Полли. Кроме того, длительный отдых не
для нее.
     - Дети так мало  ее видят. Папочке Кэролайн пишет два раза  в неделю, а
мамочке никогда. Порой мне трудно удержаться от мысли...
     -  Да...  ну мне  пора  идти,  чтобы  привести себя  в порядок,  Полли.
Увидимся за ужином.
     Никаких  доверительных  признаний  от  Полли  по  поводу Марии. Никаких
признаний по  поводу Чарльза  или  детей. Слишком  много романов ей пришлось
распутывать  и улаживать.  Хуже  всего  было  с  ночной  сиделкой-ирландкой,
которая  жила   у  них  последние  несколько  месяцев  перед  смертью  Папы.
Бесконечные письма от женатого мужчины. Всегда поток чьих-то слез.
     Постоянно сопереживать чужому горю,  решила Селия,  значит  не жить для
других, а смотреть  на жизнь  их глазами. Поступая  именно так, она избавила
себя от лишних переживаний.  По  крайней мере, ей так казалось. Селия вымыла
руки  в спальне Кэролайн, которую предоставили в  ее распоряжение. Вода была
холодной. Мария  забрала  всю  горячую  воду  для своей ванны;  до  сих  пор
слышался отдаленный  шум текущей воды... Вот к примеру романы. Если бы Селия
когда-нибудь  завела  роман, он, без сомнения, ей  быстро бы опостылел или с
самого начала был обречен  на неудачу. Она оказалась бы одной из тех женщин,
которых  бросают мужчины. "Вы слышали про бедняжку Селию?  Этот мерзавец..."
Он покинул бы ее ради чьей-то жены. Или, как в случае  с сиделкой-ирландкой,
ее  возлюбленный сам был бы  женат,  да еще  и  католик,  а католикам развод
запрещен. И  вот  из месяца в  месяц, из года в  год  - тягостные встречи на
скамейке в Риджес-Парке.
     - Но что же нам делать?
     - Мы  ничего  не можем  сделать. Мод и слышать не хочет  о разводе. Мод
жила бы вечно.  Мод никогда бы не  умерла. А  Селия и ее возлюбленный так  и
сидели  бы  в Ридженс-Парке,  ведя  беседы  о  детях  Мод.  Всего  этого она
избежала,  что само по себе огромное утешение. К тому же, оглядываясь назад,
следует признать, что и времени  на подобные увлечения все равно не  было. В
последние  годы жизни Папа был совершенно беспомощен и нуждался в постоянном
уходе.  Не  было  времени  ни на рисунки,  ни на рассказы.  К немалому гневу
мистера Харрисона и его фирмы.
     - Вы понимаете, что если не сделаете их сейчас, то не сделаете никогда?
- сказал мистер Харрисон.
     - Я сделаю, обещаю вам. На  следующей неделе... в следующем месяце... в
следующем году.
     Со временем они устали от нее. Она не выполняла своих обещаний. В конце
концов, она всего-навсего начинающий  художник. Тот  неуловимый дар, который
произвел такое впечатление на мистера  Харрисона и всех остальных, и который
она  унаследовала  от  Мамы,  должен  зачахнуть,  умереть. Конечно же,  было
гораздо  важнее  сделать  человека  счастливым  -  делать  так,  чтобы Папа,
беспомощно  лежавший на кровати,  имел  возможность  видеть  ее собственными
глазами и время от времени говорить ей: "Моя дорогая, моя дорогая" и служить
ему пусть слабым, но  все-таки утешением - чем сидеть в одиночестве, сочиняя
рассказы,  делая  рисунки, создавая людей,  которые никогда не существовали.
Совместить то и  другое было невозможно.  В  том-то и  суть. Забирая Папу из
больницы, она знала об этом.  Либо на все те годы, что ему осталось прожить,
целиком  посвятить  себя заботам  о нем либо  бросить  его, заняться собой и
лелеять свой талант. Она стояла перед выбором. И выбрала Папу.
     Дело в том, что люди, подобные  мистеру Харрисону, так и не поняли, что
с  ее  стороны  это  вовсе  не   было   самопожертвованием.  Ни  проявлением
бескорыстия. Она  сделала выбор  по доброй воле и поступила  так, как хотела
поступить.  Каким  бы  требовательным,  каким бы  раздражительным, каким  бы
капризным не был Папа, он в самом истинном и глубоком смысле слова служил ей
прибежищем. Он  ограждал  ее  от  активных действий. Он  был плащом, который
прикрывал  ее.  Она  была избавлена от необходимости  броситься в  водоворот
жизни, от необходимости бороться, от необходимости сталкиваться с тем, с чем
сталкивались другие - она ухаживала за Папой.
     Пусть мистер  Харрисон  и его  коллеги  продолжают  считать ее  гением,
который  прячется  от  света  дня.  Спрятавшись,  затаившись,  она могла  не
опасаться, что кто-то докажет обратное.  Она могла бы  сделать  то, могла бы
это... и не  могла ни того, ни другого,  не  могла из-за Папы. Пусть Мария в
сиянье со