дошел к  пианино и  осторожно
поднял  крышку.  Лишь  этим  летом он обнаружил, как  просто подбирать ноты,
превращать их в аккорды  и делать так, чтобы в их звучании был  смысл. Когда
остальные  купались  или  загорали на  пляже,  он  входил  в  пустой  дом  и
предавался этому занятию. Он недоумевал, зачем люди тратят столько  труда на
изучение  игры на  фортепиано, на  чтение нот,  забивают себе головы всякими
крючками, восьмушками и полувосьмушками, если ничего нет на свете проще, чем
подобрать мелодию, хоть раз услышанную, и сыграть ее на пианино.
     К тому времени  он уже знал все Папины песни. Он мог изменять их смысл,
переставляя   ноты;  веселую  жизнерадостную   песенку  можно  было  сделать
грустной, убрав один-единственный аккорд и пустив  мелодию вниз, словно  она
сбегает с горы. Он не знал, как иначе выразить свою мысль. Может быть, когда
он пойдет  в школу, там его этому научат, будут давать ему  уроки. А пока он
находил  бесконечное  очарование  в  изобретенном  им  методе  исследования.
По-своему это занятие  доставляло ему не  меньшее,  а, возможно,  и  большее
удовольствие, чем  игры с Марией и Селией, потому что  он  сам  мог выбирать
звуки, тогда как в играх приходилось играть роль, отведенную ему Марией.

     Du clair de la lune,
     Mon ami Pierrot,
     Prete-moi ta plume
     Pour ecrire un mot.

     Ma chandelle est morte
     Je n'ai plus de feu,
     Ouvre-moi ta porte
     Pour l'amour de Den.

     Папа часто пел эту песню  на последний  бис. Чем проще была песня,  тем
больше неистовствовала публика. Люди кричали, размахивали носовыми платками,
топали  ногами  - а  он вовсе ничего и не делал, просто  совершенно спокойно
стоял на сцене и пел простую, незатейливую песню, которую все знали наизусть
чуть  ли не  с  колыбели. И  всю  эту  бурю вызывал спокойно льющийся голос,
который производил такое же впечатление, как звучание засурдиненной скрипки.
Еще интереснее  было  то,  что если ноты, на  которые  поются  слова mon ami
Pierrot,  поставить в обратном порядке, ощущение грусти не исчезало; мелодия
и  смысл  оставались  прежними,  но изменение гармонических  ходов обостряло
чувство отчаяния. И уж совсем интересно было играть мелодию в другом ритме.

     Du clair de la lune

     Но если  внести некоторые изменения,  если начать с акцента  на "du", а
второй акцент поставить на "lune", и четко выделить в этом слове  два слога,
строка зазвучит в танцевальном ритме  и все изменится. Жалостливая интонация
исчезнет и грустить будет  уже не о чем.  Селия не станет  плакать. Найэл не
испытает этого ужасного чувства одиночества, которое порой ни с того,  ни  с
сего нападает на него.

     Du clair раз... два... de la lu раз... два... ne
     Mon ami раз... два... Pierrot
     (динг-а-донг и динг-а-динга-донг).

     Ну, конечно же, вот он, ответ. Теперь она звучит радостно, весело. Папе
надо петь ее именно так. Найэл играл песню еще и  еще, вводя новые акценты в
самых неожиданных местах, потом стал насвистывать в такт  музыке. Вдруг - он
сам не понял, как это получилось, - Найэл почувствовал, что он уже не один в
комнате. Кто-то вошел из холла в дверь за его спиной. Его мгновенно охватило
предательское чувство вины и  стыда.  Он перестал  играть  и  повернулся  на
крутящемся табурете.  В  дверях стояла Мама  и наблюдала  за  ним. Некоторое
время они  смотрели друг на друга. Мама немного помедлила, потом  захлопнула
дверь, подошла к нему и остановилась рядом с пианино.
     - Почему ты так играешь? - спросила она.
     Найэл посмотрел  ей в  глаза. Он сразу  увидел,  что она не сердится, и
почувствовал облегчение. Но она и не улыбалась. У нее был усталый  и немного
странный вид.
     - Не знаю, - сказал он. - Мне захотелось. Просто так вышло.
     Она  стояла и смотрела на него, и  он, сидя на табурете перед  пианино,
понял, что  Труда права. Раньше он  никогда не замечал, что Мама  совсем  не
высокая, она  ниже Марии. На  ней был  свободный пеньюар, который она обычно
носила за завтраком и у себя в комнате, и соломенные сандалии без каблуков.
     -  У  меня  болела голова, - сказала она, - я  лежала у  себя наверху и
услышала, как ты играешь.
     Странно, подумал  Найэл,  что она  не  позвонила Труде  или не  послала
кого-нибудь сказать, чтобы он перестал. Или даже не постучала в пол. Если мы
слишком шумели, когда Мама отдыхала, она, как правило, так и делала.
     -  Мне ужасно жаль, - сказал он. - Я не знал. Я думал,  в  доме  никого
нет. Недавно все были на веранде, но, наверное, ушли на пляж.
     Казалось, Мама не слушает его. Она словно думала о чем-то другом.
     - Продолжай, - сказала она. - Сыграй, как ты играл.
     - Нет, нет, - поспешно начал Найэл. - Я не могу играть как следует.
     - Можешь, - сказала она.
     Найэл во все глаза уставился на Маму. Неужели  на нее так подействовала
головная боль. С ней все в порядке? Она улыбается, и не иронично, а ласково.
     Он проглотил  подступивший к горлу комок,  повернулся к пианино и начал
играть. Но пальцы не слушались его, попадали не на  те клавиши, извлекали из
инструмента фальшивые звуки.
     - Бесполезно, - сказал он. - Я не могу.
     И тут Мама сделала совершенно  удивительную вещь. Она села  рядом с ним
на табурет, левую руку положила ему на плечо, а правую на клавиатуру рядом с
его руками.
     - Начинай, - сказала она. - Будем играть вместе.
     И она продолжила песню в том  же ритме и темпе  с  того  места, где  он
остановился,  превратив ее  в  радостную танцевальную мелодию.  Он  был  так
удивлен и потрясен, что не мог ни о чем думать. Может быть, Мама  делает это
в припадке сомнамбулизма или,  приняв таблетку от головной боли, она сошла с
ума, как Офелия в "Гамлете". Он не верил своим глазам  - Мама сидит рядом  с
ним, а ее рука в пеньюаре обнимает его за плечи.
     Она остановилась и посмотрела на него.
     - В чем дело? - спросила она. - Ты больше не хочешь играть?
     Должно быть, она, и в самом деле,  отдыхала - на ее лице не было пудры,
а на губах помады. Ее лицо "не было сделано", как сказала бы Мария. Это было
просто ее лицо. Кожа мягкая и  гладкая, небольшие  морщинки в уголках глаз и
рта, которые, как правило, не видны. Почему, недоумевал он, в таком виде она
кажется гораздо красивее, гораздо добрее. Она вдруг перестала быть взрослой.
Она была, как он, как Мария.
     - Ты не хочешь играть? - повторила она.
     -  Нет,  хочу,  - сказал он, - очень хочу. - Его беспокойство улеглось.
Робость прошла; он, наконец, был  счастлив, как никогда прежде, пальцы вновь
обрели уверенность и подвижность.

     Ma chandelle est morte,
     Je n'ai plus de feu.

     А Мама играла вместе  с ним и пела - Мама,  которая  никогда не пела  с
Папой.
     Какое-то  мгновение  он  стоял,  занятый  своими,  одному ему  ведомыми
мыслями,  как в те  далекие годы  детства, в парижском отеле,  когда Мама не
обращала на него внимания, и  он, маленький  мальчик, делал вид, что ему это
безразлично, подбегал  к окну, смотрел на улицу и плевал на головы прохожих.
Затем выражение его лица изменилось, ... звучал снова и снова.
     Найэл заиграл громче и быстрее; Мама сидела рядом с ним.

     Ouvre-moi ta porte
     Pour l'amour de Den.

     За  скалами,  возле самой  глубокой  бухты  Мария  лежала на  животе  и
смотрела на свое отражение в воде. Недавно она обнаружила, что без малейшего
усилия может вызвать  слезы  на глаза.  Для этого  ей даже не нужно ущипнуть
себя или сжать веки. Стоит  лишь вообразить, что  ей грустно, и слезы придут
сами собой. Или сказать что-нибудь грустное, и все сразу получится.
     "Никогда... никогда..." -  прошептала она, и глаза, которые смотрели на
нее из воды, наполнились слезами горя. Есть в Библии строчки, которые хорошо
повторять, не для того, чтобы плакать, а просто так.

     Как ноги прекрасны твои, обутые в туфли, о царская дочь.

     Это из  Библии? Впрочем, неважно, если не  из Библии, то  откуда-нибудь
еще.  Сколько  чудесных  фраз  можно произнести.  Ей  хотелось  беспорядочно
нанизать их на одну нить.
     Она  повернулась  на  бок,  закрыла  глаза  и  стала  слушать  звучание
собственного голоса.

     Завтра, завтра и снова завтра...

     Как  тепло и  приятно  лежать возле  бухты. Если бы всегда  было  лето.
Ничего кроме лета, солнца да плеска волн, ленивого, навевающего дрему.
     - Привет, морская нимфа, - сказал чей-то голос.
     Мария прищурилась и подняла глаза. Это был Мишель. Интересно, как он ее
нашел.  Нависшая  над  бухтой  скала  надежно  скрывала  ее  от  посторонних
взглядов.
     - Привет, - сказала она.
     Мишель подошел и  сел рядом  с ней. Он  был  в плавках и  с полотенцем,
повязанным вокруг бедер. Мария предалась  праздным размышлениям относительно
того, почему  мужчины  могут ходить обнаженными  по  пояс,  а  женщины  нет.
Наверное, потому, что они полные.  Сама  она, слава Богу, пока не полная, но
Труда по какой-то  дурацкой причине  все лето заставляла ее закрывать  верх.
Она уже слишком большая, чтобы бегать в таком виде, говорила Труда.
     - Я повсюду искал вас, - сказал Мишель с ноткой упрека в голосе.
     - Искали?  - сказала Мария. -  Извините. Я думала, вы  разговариваете с
Папой или Мамой.
     Мишель рассмеялся.
     - Неужели вы думаете,  что я стану  проводить время  с ними,  если есть
хоть малейшая возможность побыть с вами? - спросил он.
     Мария пристально посмотрела на него. Вот как...  Он взрослый и их друг,
разве нет? Обычно взрослые  предпочитают бывать  со взрослыми. Она ничего не
сказала, да и сказать было нечего.
     - Знаете, Мария, - продолжал он,  - когда я вернусь в  Париж, мне будет
очень не хватать вас.
     - Правда?  - сказала Мария. Она прислонилась к  скале  и закрыла глаза.
Как жарко, жарко даже для того, чтобы купаться. Слишком жарко,  чтобы вообще
что-нибудь делать, кроме как сидеть прислонившись к скале.
     - Да, - ответил он. - А вам будет не хватать меня?
     Мария на  мгновение  задумалась. Если сказать "Нет", он обидится. Может
быть, ей и будет немного не хватать его. В конце концов, он высокий, милый и
довольно красивый, а когда они играли в теннис или  искали морских звезд, он
всегда был очень веселым.
     - Думаю, что  да, - вежливо  сказала она. - Да, уверена, что мне  будет
очень не хватать вас.
     Он  наклонился и стал  поглаживать ее ноги, как  делал  это  за игрой в
vingt  etur.  Странно,  подумала она. Почему он  сам не свой до  того, чтобы
гладить  чьи-нибудь  ноги?  Во  время   игры  это   было  приятно,  вызывало
непривычное волнение, прежде  всего потому, что  за  столом  сидели  другие,
которые ничего  не замечали; кроме  того, она  инстинктивно чувствовала, что
Папа рассердился  бы,  и это  ее забавляло.  Но теперь, когда  они с Мишелем
вдвоем, ей это не очень  нравится. Это довольно глупо, как сказала Селия. Но
если  она  уберет  ноги,  он  опять-таки обидится.  Неожиданно она придумала
предлог.
     - Господи, как жарко, - сказала она. - Мне просто необходимо поплавать,
чтобы освежиться.
     Она встала и нырнула в глубокую бухту. Он  сидел на камне и смотрел  на
нее. У  него был раздраженный  вид, но Мария притворилась, будто не замечает
этого.
     - Прыгайте, здесь замечательно, - сказала она, стряхивая воду с волос.
     - Нет, благодарю вас, - сказал он. - Я уже наплавался.
     Он прислонился к скале и закурил сигарету.
     Мария  плавала  кругами,  наблюдая за  ним  из  воды.  Когда он  сидел,
подтянув колени к груди, и курил сигарету, он казался очень привлекательным.
Макушка его склоненной головы  выгорела на солнце, шея  была  коричневой  от
загара. Но когда  он  улыбался, слишком большие зубы все портили. Интересно,
думала Мария, бывает ли в  мужчинах все красиво: волосы,  глаза,  нос, ноги,
руки  или  всегда  найдется  то,  что вызывает  раздражение  и  отталкивает.
Поднимая тучу брызг, она ударила ногами по воде и  снова нырнула; она знала,
что хорошо ныряет, и ей захотелось покрасоваться перед Мишелем. Он продолжал
курить.  Вскоре Мария вышла  из  воды и,  подобрав  полотенце, вытерлась  на
солнце. Купанье освежило ее.
     - Интересно, где остальные, - сказала она.
     - Какое нам дело до остальных. Подойдите сюда и сядьте, - сказал он.
     Тон, которым Мишель произнес эти слова, будто отдавая приказ, и то, как
он похлопал рукой по камню, удивили Марию. Обычно, если кто-то приказывал ей
что-то сделать, она инстинктивно отказывалась. Не в ее  природе  подчиняться
дисциплине. Но когда так заговорил Мишель, она поняла, что ей  это нравится.
Такой тон куда лучше,  чем нежный голос, каким он сказал, что  ему будет  не
хватать ее. Тогда он выглядел глупо, а теперь он  вовсе не  похож на глупца.
Она разложила  полотенце сушиться на камне  и села рядом с  Мишелем. На этот
раз он ничего не говорил,  не касался ее ног. Он потянулся к  ее руке и взял
ее в свою.
     Какое  тепло, какой умиротворяющий покой были в пожатии его  руки.  Как
приятно  было чувствовать прикосновение его плеча к своему. И все же, думала
Мария, если бы  пришел Папа и, заглянув вниз с обрыва,  увидел, что мы сидим
здесь, мне  стало  бы  неловко  и стыдно. Я бы  быстро  убрала  свою  руку и
притворилась, что Мишель вовсе и не дотрагивался до нее.  Может быть, оттого
это так приятно. Может быть, мне это и нравится лишь потому, что
     Папа никогда бы этого не позволил.
     Через залив со скалистых островов донесся отдаленный вой сирены.
     Селия услышала  его, нахмурилась  и повернула голову к морю, но  быстро
сгущавшийся туман уже скрыл острова. Селия не могла разглядеть их.
     Уууу...  вновь прозвучал скорбный, настойчивый звук. Селия отступила на
несколько шагов и принялась рассматривать дом, который  только что закончила
строить. Он  был  красивой формы  с окнами  из  ракушек  и  с  дорожками  из
водорослей от двери к воротам. Чтобы найти  двери и  ворота, Селии  пришлось
немало потрудиться, она  очень придирчиво выбирала камни  нужной  формы. Еще
были мост и туннель. Туннель был проложен под садом и вел к дому.
     Было  горько думать, что море разрушит дом,  на  строительство которого
она не жалела труда. Подкрадется и песчинка за песчинкой унесет с собой. Это
говорит только о том, что бесполезно делать недолговечные вещи.
     Рисование  совсем  другое  дело.  Если  нарисовать  картину,  ее  можно
положить в ящик и смотреть на нее снова и снова, она всегда будет там, когда
понадобится.
     Хорошо бы иметь модель песочного домика и, возвращаясь домой, где бы ни
был  их следующий дом, в  Париже, в  Лондоне или где-нибудь еще, знать,  что
домик на месте, с другими  вещами, которые она тайно хранила, сама не  зная,
зачем, так, на всякий случай... На какой случай? - спрашивала Труда. Так, на
всякий  случай,  отвечала  Селия.  Среди  ее сокровищ  были ракушки, гладкие
зеленые камешки, засушенные цветы, огрызки  карандашей, даже небольшие куски
старых тросточек, которые она подбирала в Bois или в Гайд-парке* и приносила
в отель или меблированные комнаты.
     - Нет, нет, не надо это выбрасывать, - обычно говорила она.
     Если  она что-то  подобрала,  это должно  сохраниться  навсегда,  стать
сокровищем, которое необходимо беречь и любить.
     Уууу... снова завыла несносная сирена.
     - Посмотри,  Папа,  -  позвала  она,  -  иди  сюда  и  посмотри,  какой
хорошенький домик я построила для нас с тобой.
     Он не ответил. Селия повернулась и побежала к тому месту, где он сидел.
Его там не было. Его куртка,  книга и полевой  бинокль исчезли. Должно быть,
пока она строила домик, он поднялся и пошел  домой. Может  быть, она пробыла
одна целую вечность и даже не  знала  об этом. Снова  завыла  сирена,  туман
подступил ближе и окутал Селию плотной пеленой.
     Ее охватила внезапная паника. Она подобрала лопатку и побежала.
     - Папа, - позвала она, - Папа, где ты?
     Никто не ответил. Она не видела скал.  Не видела дома. Все пропали, все
ее бросили. Она осталась одна, и у нее ничего нет, кроме деревянной лопатки.
     Она бежала, забыв,  что  она уже  не маленькая  девочка, что  ей  скоро
исполнится одиннадцать лет, и, задыхаясь от бега, звала срывающимся голосом:
     -  Папа...  Папа...  Труда... Найэл,  не оставляйте  меня.  Никогда  не
оставляйте меня, пожалуйста, - а неотступный вой сирены все звучал и  звучал
у нее в ушах.
     Неожиданно он вышел из тумана у самых ворот сада, ведущих к дому.  Папа
в своей старой синей куртке и летней белой шляпе; он наклонился и  поднял ее
с земли.
     - Привет, глупышка, - сказал он. - В чем дело?
     Но все уже было неважно. Она нашла его. Она в безопасности.

        "Глава 7"

     Пришли и ушли  последние дни августа, наступил  сентябрь. Скоро,  через
неделю или дней  через  десять  начнутся  неизбежные  сборы и мы простимся с
виллой. Будет грусть последних прогулок, последних купаний, последних ночей,
проведенных  в  кроватях,  к  которым  мы  привыкли.  Мы  не  поскупимся  на
всевозможные  обещания  cuisiniere* и приходящей famme de chambre** и станем
уверять  их,  что  "мы  обязательно  приедем на будущий  год", хотя про себя
отлично знаем,  что это не так. Мы  никогда  не снимали дважды одну и  ту же
виллу.  Возможно, в  следующий раз это будет Ривьера  или Италия, и скалы  и
море Бретани станут для нас не более чем воспоминанием.
     * Кухарка (фр.).
     ** Горничная (фр.).
     Мария и Селия жили вдвоем в одной комнате, Найэлу была отведена смежная
с   ней   маленькая   гостиная,   поэтому   при  открытой  двери  мы   могли
переговариваться. Но  в то лето  мы  не играли в наши  старые, шумные  игры,
которыми  увлекались еще год назад. Не носились в пижамах друг за дружкой по
комнате, не прыгали по кроватям.
     Мария по утрам была  сонливой и зевала.  "Не разговаривайте. Я  сочиняю
сон", и она завязывала глаза  носовым платком, чтобы солнце окончательно  не
разбудило ее.
     Найэл по утрам сонливости не чувствовал,  но садился в изножии кровати,
которая стояла у окна, и смотрел через сад на море и скалистые острова. Даже
в  самые  тихие дни  море вокруг  маяка  никогда не  бывало спокойным. Белые
буруны постоянно  разбивались о скалы, вода вскипала легкой, пушистой пеной.
Труда приносила ему завтрак - кофе, круассаны и золотистый мед.
     - О чем мечтает мой мальчик? - спрашивала она.
     И получала неизменный ответ.
     - Ни о чем.
     - Вы слишком быстро взрослеете, вот в чем  дело, - говорила она, словно
взросление  было  внезапной  болезнью,  но  болезнью  в чем-то  постыдной  и
достойной осуждения.
     - Ну-ну, поднимайся. Нечего  притворяться спящей.  Я знаю, что ты  меня
дурачишь, - сказала Труда Марии.  Она одним движением раздернула портьеры, и
комнату залило потоком солнечного света.
     - Не хочу я никакого завтрака. Уходи, Труда.
     - Что-то новенькое, да? Не хочешь завтракать? Вот пойдешь  в школу, моя
милая, так очень даже захочешь.  Тогда не поваляешься  в постели. И  никаких
танцев по вечерам и прочей чепухи.
     Наслаждаясь  завтраком,  особенно теплыми  круассанами,  которые так  и
таяли во рту, Найэл  размышлял о  том, почему Труда, которую он очень любит,
обладает удивительным даром вызывать раздражение.
     Ну,  и пусть  Мария лежит и мечтает, если ей так нравится;  пусть Найэл
сидит, скрючившись у окна. Мы никому не мешаем, не нападаем на мир взрослых.
     Взрослые...  Когда  же  это  случится?  Когда  произойдет  внезапный  и
окончательный переход в их мир? Неужели это,  действительно, бывает так, как
сказал Папа - за  одну ночь, между сном и пробуждением? Придет день, обычный
день как все другие, и оглянувшись через плечо,  ты увидишь удаляющуюся тень
вчерашнего  ребенка; и уже не вернуться  назад,  не поймать исчезающую тень.
Надо продолжать путь,  надо идти в будущее, как бы ты ни страшился его,  как
бы ни боялся.
     "Господь, вспять поверни вселенной ход, и мне верни вчера!"
     Папа,