очка меда и кофейник, над  которым вилась
струйка  пара.  А еще  целая  плитка  шоколада  Таблерон* и три  леденца  на
палочках, все разного цвета. Прежде чем приняться за завтрак, Найэл съел все
леденцы и полплитки шоколада. Фрида сидела на краю своей кровати и  смотрела
на него, а он сидел на Санчо Пансе и держал поднос на коленях.
     - Не знаю, что с тобой  делать, - сказала она. - Покончив  со съестным,
ты примешься за мебель.
     - Мне надо нарастить  мышцы, - сказал Найэл.  - Ты сама так сказала Бог
весть когда. Я слишком тощий для своего возраста и роста.
     -  Когда-то сказала, но теперь  уже  не говорю.  -  Она, наклонилась  и
поцеловала  его  в голову. - Давай, давай,  ленивец,  доедай  свой завтрак и
ступай в душ. Ты должен позаниматься за роялем до  того, как  снова получишь
есть.
     - Я  не  хочу  заниматься. Для  занятий  слишком жарко.  Я  позанимаюсь
вечером, на холодке.
     Мягкий круассан с медом так и таял во рту.
     - Ничего подобного,  - сказала Фрида.  - Ты  сядешь заниматься утром. И
если  будешь  хорошим мальчиком, мы пообедаем  где-нибудь в городе,  а когда
спадет дневной жар, пойдем прогуляться.
     Дневной жар... Без сомнения, ни в одном  городе  мира мостовые не дышат
таким  жаром.  Балконная  решетка обжигала пальцы.  На  Найэле  были  только
рабочие брюки с нагрудничком, но и  в такой одежде он обливался потом,  едва
сделав несколько шагов из спальни на балкон.
     Он  мог бы простоять здесь весь  день,  глядя вниз, на улицу.  Плоское,
беспощадное солнце  его не беспокоило,  равно как  и  белое  марево,  легкой
пеленой окутавшее Эйфелеву башню; он стоял на балконе и звуки, запахи Парижа
проникали  ему в  уши,  в ноздри,  терялись  в  голове  и  вновь  появлялись
преображенные  в мелодии. Марсель, маленький  мальчик из соседней  квартиры,
опять  спустился на улицу и пускал на тротуаре  волчка, который  то  и  дело
падал в  сточную канаву. По мощеной мостовой громыхала телега с углем - Силы
небесные,  кому нужен  уголь  в августе?  - возчик  выкрикивал "Эй,  эй", на
лошадиной  сбруе  гремели  колокольчики. В  соседнем  доме кто-то настойчиво
звал: "Жермен! Жермен!",  на  балкон вышла  женщина и вынесла проветриваться
целую  груду  постельных  принадлежностей. Где-то пел кенар. Телега  с углем
проехала  в  сторону  Рю де Нейи, откуда  доносился  шум  транспорта: звонки
трамваев, гудки такси. Вниз по улице брел старик-старьевщик; он шарил палкой
в  сточной канаве  и  тонким, высоким,  срывающимся голосом  выкрикивал свои
всегдашние  слова.  На  кухне  Фрида  разговаривала с  приходящей  кухаркой,
которая только что вернулась с рынка с целой сумкой всякой снеди.
     На ленч  будет свежий  gruyere*  сыр, редис,  огромная миска салата, а,
может быть, и foie de vedu**, поджаренный в  масле с веточкой чеснока. Дверь
из кухни открылась, и по коридору  поплыл запах сигарет Честерфилд,  которые
курила Фрида. Она  прошла  через комнату и остановилась  на балконе  рядом с
Найэлом.
     *
     **
     - Я что-то пока не слышала рояля, - сказала она.
     - Надсмотрщик,  - сказал Найэл, -  вот  ты  кто. Проклятый,  напыщенный
надсмотрщик.
     Он боднул Фриду головой, вдыхая смолистый запах, и укусил за мочку уха.
     - Ты здесь для того, чтобы работать, - сказала она. - Если ты не будешь
работать, я отправлю тебя домой. Сегодня же пойду и куплю билет.
     Это  была  их  дежурная  шутка.  Когда  Найэл особенно  ленился,  Фрида
говорила, что позвонит в Бюро Кука* и закажет билет на экспресс до Кале.
     - Ты не посмеешь, - сказал Найэл. - Не посмеешь.
     Он повернул ее к себе, чтобы видеть ее лицо, положил руки ей на плечи и
потерся щекой о ее волосы.
     - Тебе  больше не запугать  меня,  - сказал  он. - Скоро я стану с тебя
ростом. Давай померимся, поставь свои ноги к моим.
     -  Не наступай  мне на пальцы, -  сказала Фрида. -  У  меня  мозоль  на
мизинце.  Что  значит носить тесные туфли  в такую  жару. -  Она  оттолкнула
Найэла,  вытянула руки и закрыла  ставни.  -  Так или иначе, но надо чтобы в
комнате было прохладнее.
     - Закрывать  ставни  - значит  обманывать себя, - сказал Найэл.  -  Так
делали, когда мы были детьми.
     - Либо закрыть ставни,  либо мне  придется весь день просидеть в ванне,
подставив живот  под холодную  струю,  -  сказала Фрида. - Не мешай,  Найэл.
Сегодня слишком жарко.
     - Слишком жарко никогда не бывает, - возразил Найэл.
     Фрида потащила его к роялю.
     - Давай, давай, малыш, делай, что тебе говорят, - сказала она.
     Он  протянул  руку к  плитке таблеронского  шоколада  на  крышке рояля,
разломил ее пополам, чтобы за каждой щекой было по куску, рассмеялся и  стал
играть.
     - Надсмотрщик, - крикнул он через плечо, - противный надсмотрщик.
     Стоило Фриде выйти из комнаты, как Найэл тут же забыл о  ней, и все его
мысли  сосредоточились  на  том, чего  он  хочет от рояля.  Фрида  постоянно
бранила  его за  ленность. Он  ленив.  Он хочет,  чтобы рояль сам работал за
него, а не наоборот.  Фрида не уставала повторять, что ничего не дается  без
труда и усилий. Папа тоже это говорил. Все это говорили. Но если все выходит
так легко и просто, какой смысл доводить себя до изнеможения?
     - Да, знаю,  первая песня  тебе удалась, - сказала Фрида, - но  на этом
нельзя  успокаиваться. К  тому  же  ты должен  запомнить,  что  жизнь песни,
имеющей  успех, коротка. В лучшем  случае  месяца два. Ты  должен  работать,
должен добиться большего.
     -  Я  не честолюбив,  -  возразил Найэл, - хотя, нет, если  бы это была
настоящая музыка, я  был  бы  даже очень  честолюбив.  Но ведь  я  занимаюсь
настоящим вздором.
     И  через  час,  через два  она  появлялась  совершенно  неожиданно,  из
ниоткуда - песня, которую было невозможно  не запеть, песня, которая творила
что-то  несусветное  с вашими  ногами и  руками.  Как просто, как  чертовски
просто.  Но  это не  работа.  Это  крик старьевщика, который шарит палкой  в
сточных канавах;  сердитый  голос  угольщика,  который  говорит  "Эй,  эй" и
натягивает  позвякивающие  возжи,  когда  его  лошадь  спотыкается  о  камни
мостовой.
     Песня билась о потолок, отражалась от стен. Выпускать ее на волю -  это
забава... это  игра... Но записывать  ее Найэл не  хотел. Не хотел утруждать
себя и корпеть над записью. Почему бы не пригласить кого-нибудь другого и не
заплатить ему за часть работы? Так  или иначе, но  после того как он сочинил
песню, сыграл и спел ее себе и Фриде раз пятьдесят - такова была его система
- она ему надоедала, надоедала до тошноты, и он  больше не хотел ее слышать.
Для  него  песня закончена. Пилюля  принята, она  оказала  свое действие,  и
значит о  ней  можно забыть. Конец. Что дальше? Все, что угодно? Нет. Просто
облокотиться на решетку балкона, подставить спину солнцу и  думать о foie de
vedu, который подадут на ленч.
     -  Сегодня я  больше не могу работать,  - сказал он в половине второго,
доедая  последнюю  редиску. - Нельзя так обращаться с животными, кроме всего
прочего наступила сиеста. Во время сиесты в Париже никто не работает.
     - Ты очень хорошо потредился, - сказала Фрида,  - и я тебя отпускаю  на
день. Но сыграй мне еще раз, всего один раз. Я больше не старая учительница,
которая старается натаскать ученика. Я  хочу  послушать твою песню из  чисто
сентиментальных чувств, ведь я люблю ее и люблю тебя.
     Найэл  снова  пошел к роялю и сыграл для  Фриды, а та сидела за столом,
роняя пепел сигареты "Честерфилд" в тарелку, где совсем недавно лежали редис
и кусок сыра  grayere и, закрыв глаза, подпевала  своим хриплым голосом, как
всегда немного  фальшивя, что,  в сущности, не  имело значения. Играя, Найэл
смотрел на Фриду и вдруг подумал о Марии,  о том, как слушала бы  его  песню
Мария: она бы не сидела, застыв на стуле, не курила бы сигарету над остатком
ленча, но, улыбаясь, стояла бы в  центре  комнаты. И вот Мария передергивает
плечами, поднимает руки и говорит: "Я хочу станцевать  ее. Что  проку просто
стоять и слушать. Я хочу танцевать".
     Для того-то и написана эта песня,  потому она и получилась такой, такой
родилась у него  в голове.  Не для того,  чтобы  ее пели, не для того, чтобы
звучать отдаленным эхом  в хриплом голосе Фриды или кого-то другого, но  для
того,  чтобы ее танцевали  два человека, слившись в дином движении как он  и
Мария  где-нибудь  в  старой  дальней  комнате  на  последнем  этаже  никому
неведомого  дома... не в ресторане,  не в  театре.  Найэл  перестал играть и
закрыл крышку рояля.
     - На сегодня хватит, -  сказал он.  - На центральной  станции отключили
газ. Пойдем спать.
     - Можешь поспать два  часа, - сказала Фрида. - После чего тебе придется
надеть  рубашку и  брюки, но только  не рваные. В пять часов мы  выпиваем  с
друзьями.
     В том-то и беда, что у Фриды слишком много знакомых. Всегда приходилось
сидеть в кафе за столиком и разговаривать с уймой  людей. Большинство из них
были  французы. А Найэл так  же ленился заниматься французским, как  ленился
записывать  на  бумагу  рождающиеся  в  его  голове  звуки.  Фрида одинаково
свободно владела  обоими  языками,  она могла  часами  тараторить,  обсуждая
музыку, песни, театр, картины, все, что придет в голову, а  ее  друзья, сидя
тесным   кружком,  смеялись,   разговаривали,  пили   бокал   за  бокалом  и
рассказывали бесконечные истории ни о чем. Французы слишком много  говорили.
Все они были  остряками, все raconteurs*. Слишком многие фразы начинались  с
Je m,en  souviens**... и ca me  fait penser...***  И  не было им ни конца ни
края.  Найэл  молчал, полузакрыв глаза, откинувшись на  стуле,  пил пиво  со
льдом, время  от  времени  бросал на Фриду  хмурые взгляды, дергал головой и
глубоко вздыхал, но она не обращала на  его знаки ни малейшего внимания. Она
продолжала разговаривать, зажав  в  зубах  мундштук  и посыпая  стол пеплом;
затем  кто-нибудь  произносил  нечто   такое,  что  присутствующим  казалось
особенно смешным, все собравшиеся откидывали головы, стулья скребли по полу,
смех звучал еще громче, разговоры лились более оживленно.
     Когда  Найэл сидел недалеко  от Фриды,  он иногда  давал  ей  пинка под
столом - та приходила  в  себя, улыбалась ему и, обращаясь  к своим друзьям,
говорила: Niall s,ennuie****. И все  оборачивались  к нему и тоже улыбались,
словно он был двухлетним ребенком.
     * Рассказчики (фр.).
     ** Я вспоминаю (фр.).
     *** Это наводит меня на мысль (фр.).
     **** Найэл ревнует.
     Они называли  его  L'enfant* или даже L'enfent gate**, а иногда, и  это
было хуже всего, Le petit Niall***.
     * Дитя (фр.).
     ** Капризный ребенок (фр.).
     *** Малыш Найэл.
     Наконец, они поднялись из-за  стола и  ушли; когда исчез  последний  из
них, у Найэла вырвался громкий вздох облегчения...
     - Зачем ты их приглашаешь?
     - Я люблю поговорить. Люблю своих друзей,  -  ответила  Фрида. -  Кроме
того,  у  человека,  который  пришел  сегодня  с  Раулем,  большие  связи  в
музыкальном мире не  только Парижа,  но и  в Америке. Он может очень  помочь
тебе.
     - Да будь у него связи хоть в самом аду, мне наплевать, - сказал Найэл.
- Он страшный зануда. И мне не нужна ничья помощь.
     - Выпей еще пива.
     - Я больше не хочу пива.
     - Чего же ты хочешь?
     Чего он  хочет? Найэл  посмотрел  на Фриду и  задумался. Она  прикурила
следующую сигарету от окурка предыдущей и вставила  ее в мундштук. Зачем она
так много  курит? Зачем  позволяет  парикмахеру  делать  эту дурацкую желтую
прядку  в своих волосах?  С  каждым разом  она  становится все более желтой,
засушенной и очень ее портит. Из-за нее волосы Фриды стали похожи на сено.
     Стоило такому сравнению мелькнуть в его голове, как Найэл  почувствовал
раскаяние. Что за ужасная мысль. Как могла  она придти ему в голову? Фрида -
прелесть.  Она  так добра  к нему,  так ласкова. Он  любит Фриду.  Повинуясь
внезапному порыву, Найэл через стол дотянулся до руки Фриды и поцеловал ее.
     -  Чего я хочу?  Конечно же, всегда быть только  с тобой, и чтобы рядом
никого не было.
     Фрида скорчила  гримасу; Найэл рассердился, окликнул гарсона и попросил
принести счет.
     - В таком случае, пойдем, - сказала Фрида. - Прогуляемся перед обедом.
     Она взяла его  под руку, и они с явным удовольствием пошли по бульвару,
разглядывая прохожих. Даже теперь, когда  солнце  скрылось  на  западе  и  в
многочисленных   кафе   стали  зажигаться   первые  огни,  было  не   меньше
восьмидесяти   градусов*.  Все   шли  без  пиджаков.  Без  шляп.   Подлинные
добропорядочные парижане разъехались  в отпуска и вечерняя  толпа состояла в
основном из лавочников, вышедших подышать воздухом менее удушливым, чем тот,
которым  они  дышали весь день; были в  ней  и  сельские жители и выходцы из
южных стран.  Все они прогуливались лениво, вяло, с улыбкой на губах, у всех
были блестящие от  пота  лица, влажная  одежда  прилипала к  телу,  а  волны
знойного воздуха, разлитого над  бульваром, ударяли в лицо. Небо подернулось
желтоватой дымкой, и вскоре янтарное зарево, идущее с запада, заполыхало над
городом, играя на крышах домов, мостах и шпилях.
     Внезапно везде зажглись  огни,  и  небо  из  янтарного  превратилось  в
багряное;  но  зной  не  спадал.  Через  мосты  с  шумом проносились  такси,
переполненные разгоряченными, вспотевшими взрослыми и усталыми после дневной
прогулки   бледными  детьми.   Такси   гудели,   визжали  тормозами,   резко
сворачивали; регулировщик яростно  свистел  и размахивал  жезлом. Совсем как
Салливан в те далекие годы, когда  он  стоял перед  оркестром  с дирижерской
палочкой в  руке.  Вот-вот зажгутся огни. Огни  театральной  рампы.  Занавес
поднимется, и Мама в медленном танце поплывет по сцене.
     - Дальше я идти не могу, лапочка, - сказала Фрида. - У меня болят ноги.
     На  ее  утомленном  лице  появились морщинки  усталости, и  она  тяжело
опиралась на руку Найэла.
     -  Пожалуйста, - взмолился Найэл, - еще совсем немного. Вечер  принес с
собой  новые  звуки,  а  огни  превратили  их  в  мелодию. Послушай,  Фрида,
послушай.
     Они стояли около моста; огни сверкающими золотыми кольцами отражались в
Сене, вдали  нескончаемая золотая  река поднималась к  Елисейским  Полям и к
Площади  Звезды.  Мимо них направо,  налево,  прямо тек все  увеличивающийся
поток машин,  посылавших  в лица  людей  волны теплого воздуха, нежные,  как
взмахи веера. Найэл явственно слышал звуки, звуки, похожие на биение пульса;
они  рождались  из визга  машин,  из манящих  огней,  раскаленных тротуаров,
темнеющего неба.
     - Я хочу еще погулять, - сказал он. - Я мог бы гулять до бесконечности.
     - Ты молодой. Можешь гулять и один.
     Но тщетно,  очарование не здесь,  не  рядом.  Оно там,  за  Елисейскими
Полями, но  если  подняться  на вершину холма, к Площади Звезды,  оно  снова
исчезнет, улетит к могучим  благоухающим  деревьям в самом сердце Булонского
леса, затаится в густых ветвях, в мягкой траве. Его нельзя коснуться руками.
Оно вечно ускользает от вас.
     - Хорошо, - сказал Найэл. - Я возьму такси.
     Теперь  они вновь  ничем  не  отличались  от прочих  людей, снующих  по
тротуару. Над улицами - гудки машин, крики  прохожих, свистки регулировщика.
Они сами нарушили очарование. Сами позволили очарованию исчезнуть.
     - О чем ты думаешь? - спросила Фрида.
     - Ни о чем, - ответил Найэл. Он уселся рядом с шофером и высунул голову
в окно; ветер дул ему в лицо -  теплый,  возбуждающий чувства ветер, а перед
глазами подобно развевающейся ленте то исчезала, то вновь появлялась длинная
вереница огней.
     Фрида откинулась на спинку заднего сиденья, скинула туфли и зевнула.
     - Единственное, чего я хочу, -  сказала она,  - так это опустить ноги в
прохладную ванну.
     Найэл  не  ответил. Он  грыз ногти  и, наблюдая за тем,  как  мерцающие
парижские огни подмигивают  ему и склоняются перед ним  в  реверансе, не без
легкой грусти размышлял, не является ли заявление Фриды  деликатным  намеком
на то, что ночь ему предстоит провести на проклятом Санче Пансе.
     Для Селии было все едино: лето так лето, весна так весна. Независимо от
времени  года устоявшийся уклад жизни не  менялся.  Рано поутру, в  половине
девятого чай. Она  не  хотела  беспокоить  прислугу и сама заваривала его на
спиртовой плитке.
     Каждое  утро   ее   будил  резкий,  безликий  звонок   будильника,  она
протягивала руку и прятала его  под пуховое одеяло. Затем позволяла себе еще
минут  пять  понежиться в  постели.  Пять  минут,  не  больше.  И  подъем  -
приготовить чай,  принять  ванну,  отнести Папе утренние  газеты,  узнать, в
каком он настроении и каковы его желания на день. Ставший ритуальным вопрос:
     - Хорошо спалось, Папа?
     -  Прекрасно, моя дорогая,  прекрасно. -  По его  тону она  безошибочно
определяла, что  сулит  ей череда  выстроившихся впереди часов  - покой  или
обреченность.  -  Снова  вернулась  старая боль под  сердцем.  Пожалуй, надо
вызвать Плейдона.
     Селия поняла, на  каком она свете. Поняла, что Папа проведет день дома,
скорее  всего  в  постели,  и  едва  ли  у  нее  остается  надежда  посетить
Художественную школу.
     - Неужели тебе было так плохо?
     - Так плохо, что в три часа ночи мне показалось, что я умираю. Вот  как
мне было плохо, дорогая.
     Селия тут же позвонила Плейдону. Да, заверили ее,  Плейдон  зайдет  при
первой возможности. У него  срочный вызов, потом, в половине  одиннадцатого,
он непременно будет у мистера Делейни.
     -  Все  в  порядке,  Папа.  Он  придет. А теперь, что я могу  для  тебя
сделать?
     - Письмо, дорогая.  Надо ответить на него.  От  старого бедняги Маркуса
Геста, который живет на Майорке. Целую вечность ничего от него не получал. -
Папа потянулся за  своими  очками. - Прочти, что  он пишет, дорогая, прочти,
что он пишет.
     Селия  взяла  письмо - шесть  страниц, исписанных мелким, неразборчивым
почерком. Она почти ни слова  не поняла в бесконечных упоминаниях  о людях и
местах, которых она никогда не слышала. Но Папа был в восторге.
     - Старый  бедолага  Маркус Гест, - без конца повторял он, -  кто бы мог
подумать, что  он до  сих пор жив? И на  Майорке.  Говорят, на Майорке очень
недурно. Нам надо проверить, надо проверить. Возможно, она будет полезна для
моего голоса. Разузнай проМайорку,  дорогая. Позвони кому-нибудь,  кто может
рассказать нам о Майорке.
     Время до прихода врача они провели в обсуждении планов путешествия. Да,
наверняка, есть поезда, которые следуют через Францию.  По пути они могли бы
остановиться в Париже.  Повидаться  с Найэлом. Посмотреть, как у  него дела.
Возможно, уговорить  Найэла  поехать вместе с ними. А  еще лучше не поездом.
Пароходом.  Есть  множество  судоходных  линий  и  все  они  проходят  через
Средиземное море. Разумеется, лучше  всего  отправиться пароходом. Ах, вот и
Плейдон.
     - Плейдон, мы отправляемся на Майорку.
     - Превосходно, - сказал  доктор Плейдон.  - Путешествие  пойдет  вам на
пользу. Ну а теперь послушаем вашу грудь.
     Появляется стетоскоп, расстегивается  пижама, вдохи,  выдохи, стетоскоп
убирается.
     - Да, -  сказал доктор Плейдон.  - Возможно, есть слабые шумы. Не более
того. Не о чем беспокоиться. Но сегодня вам нужен покой. Много читаете?
     Прощай  Художественная школа. Сегодня  занятия  на  пленере. Но ничего.
Неважно.
     Селия  проводила  врача до  дверей и  на  минуту  задержалась  с ним  в
коридоре.
     - Похоже, небольшое скопление газов, - сказал доктор Плейден. -  Легкие
шумы  в  области  сердца.  Но  он  крупный  мужчина,  и  это  причиняет  ему
неудобства. Ему нужен покой и диета.
     Вниз - на кухню. Новая кухарка, которая служит у них всего шесть недель
и не слишком ладит с Трудой.
     -  Раз  мистеру Делейни  нездоровится, то по-моему, лучше  всего  будет
что-нибудь рыбное, - сказала кухарка. - Паровая рыба с отварным картофелем.