кресле. А потом,  около пяти часов,
мы услышали, как он спускается  в холл. Я подумала, что ему что-нибудь нужно
и вышла из кухни, а он выглядел очень странно, мисс, на себя не  похож, лицо
очень красное, а глаза такие чудные и будто застывшие. Я очень испугалась. "
- Я  еду в  театр,  - сказал он,  - я  и понятия не имел,  что так  поздно".
По-моему, мисс,  он бредил.  Он прошмыгнул мимо меня и спустился в  гараж. Я
слышала, как он  заводит машину.  Я ничего не  могла  сделать. Мы ждали  вас
здесь, мисс, пока вы не пришли.
     Дальше Селия не слушала. Она пошла в малую  гостиную. Вставая с кресла,
Папа оттолкнул его от камина. Книга о звездах валялась на полу.  Она даже не
была  открыта. Ничто в комнате не указывало на  то, куда он ушел.  Абсолютно
ничего.
     Селия позвонила в "Гаррик". Нет, ответили ей, мистер Делейни не заходил
в клуб. Позвонила доктору Плейдону. Доктора Плейдона нет дома. Его ожидают к
половине  восьмого.  Селия  вернулась  в холл и  снова  стала  расспрашивать
горничную.
     - Что он сказал? Постарайтесь вспомнить слово в слово.
     Горничная повторила то, что говорила раньше.
     - Мистер Делейни сказал: я еду  в театр.  Я  и понятия не имел, что так
поздно.
     Театр? Какой театр? В каких сумрачных, пыльных лабиринтах памяти бродил
Папа? Селия вызвала такси  и по  пути в  Лондон попыталась объяснить шоферу,
что она собирается делать.
     - Машина  марки  "Санбим", - сказала она,  - и  я  думаю, что мой  отец
попробует поставить ее у служебного входа какого-нибудь  театра. Но не знаю,
какого именно. Это может быть практически любой театр.
     -  Ничего себе  задачка,  а? - сказал  шофер. - Говорите,  любой театр?
Уэст-Энд или Хаммерсмит*? Мюзикхолл, варьете, Шафтсбери Авеню*, Стрэнд*...
     - "Адельфи"*, - сказала Селия. - Поезжайте в "Адельфи".
     Не в "Адельфи" ли они выступали в тот, последний сезон? Папа  и Мама? В
последний зимний лондонский сезон перед Маминой смертью.
     С  трудом  прокладывая  себе  путь  в  беспрерывном потоке машин, такси
кружило,  то и дело сворачивало из стороны  в сторону. Шофер  выбрал не  тот
путь, какой следовало,  и  вез  ее самой  длинной  дорогой через  Хеймаркет,
Трафальгарская площадь, Стрэнд...
     Подъехав  к "Адельфи", шофер резко  остановил машину, посмотрел в  окно
перегородки на Селию и сказал:
     - Здесь, во всяком случае, пусто. Театр закрыт.
     Он был  прав. Двери закрыты на засов,  на стенах ни одной афиши.  - Все
верно, - сказал  шофер.  -  Спектакли  закончились  на  прошлой  неделе. Шел
какой-то мюзикл.
     - Пожалуй,  я  все  же выйду, -  сказала  Селия.  - Дойду до служебного
входа. Может быть вы подождете меня на улице за театром.
     -  Вам это  обойдется  не слишком-то дешево,  -  предупредил  шофер,  -
обшаривать все театры таким манером. Почему бы вам не обратиться в полицию?
     Но Селия не  слушала  его. Она дернула запертую дверь закрытого театра.
Конечно, замки были надежны. Она свернула за угол и, сделав несколько шагов,
очутилась в темном,  зловещем проходе, где когда-то был убит  Билл  Террис*.
Проход был пуст. Рваные афиши последнего спектакля, едва различимые во тьме,
смотрели  на нее  со  стен  по обеим  сторонам  служебного входа. Из темноты
вынырнул кот. Выгнув спину дугой и громко  мурлыча,  он потерся о ее ноги  и
вновь скрылся во мраке.
     Селия  повернулась  и, миновав  проход,  вышла  на  улицу. Шофер  курил
сигарету и, скрестив руки на груди, смотрел на нее.
     - С удачей? - спросил он.
     - Нет, - ответила Селия. - Пожалуйста, подождите меня еще немного.
     Шофер  что-то  проворчал  в ответ; Селия  отошла от машины и  торопливо
прошла по одной улице,  по другой... все дома похожи один на другой, темные,
безликие. Теперь она знала, что нужен  ей, конечно, не "Адельфи",  а "Ковент
Гарден"*.
     Около оперного театра  стоял  полисмен.  Когда  Селия  перешла  улицу и
попробовала открыть дверцу стоявшего  у  тротуара "Санбима", он  направил на
нее свет фонарика.
     - Вы кого-нибудь ищете? - спросил полисмен.
     - Я ищу моего отца, - ответила Селия. - Он не совсем  здоров, а это его
машина. Я боюсь, что с ним что-то случилось.
     - Вы мисс Делейни? - спросил полисмен.
     - Да, - ответила Селия и ей вдруг стало страшно.
     - Мне поручено ждать вас  здесь, мисс,  - сказал полисмен.  Он  говорил
спокойным,  любезным тоном.  -  Инспектор подумал, что кто-нибудь  из членов
семьи  может придти  сюда.  Боюсь,  что ваш отец  заболел.  Предположительно
потеря памяти. Его отвезли в Чаринг Кросс.
     - Благодарю вас, - сказала Селия. - Я понимаю.
     К  ней  вернулись  ее обычные спокойствие и выдержка; панический  страх
прошел. Папа отыскался. Он  больше не бродит по улицам, одинокий, покинутый,
окруженный  призраками  умерших. Он в  безопасности.  Он  в  Чаринг-Кросской
больнице.
     - Я  отвезу вас туда в  вашей машине, -  сказал полисмен. -  Он оставил
ключ.  Должно быть,  он упал через несколько минут после  того  как вышел из
машины.
     - Упал? - спросила Селия.
     -  Да, мисс. Швейцар служебного  входа в оперный театр стоял у открытой
двери как раз  в тот момент, когда ваш отец упал. Он сразу подошел к нему. И
узнал мистера Делейни. Он позвал меня, я вызвал инспектора, и мы позвонили в
скорую  помощь. Потеря памяти, вот что они об этом думают. Но вам все скажут
в больнице.
     -  За углом,  у театра "Адельфи"  меня ждет  такси, - сказала  Селия. -
Прежде чем мы поедем в больницу, мне надо расплатиться.
     - Хорошо, мисс, - сказал полисмен. - Это по дороге.
     Второй раз  за день  Селию  поразила человеческая  доброта.  Даже шофер
такси, который поначалу  казался угрюмым и недружелюбным,  проявил искреннее
сочувствие, когда Селия расплачивалась с ним.
     - Мне очень жаль, если вы получили недобрые вести, - сказал он. - Может
быть, мне поехать с вами и подождать вас у больницы?
     -  Нет,  - сказала  Селия. -  Все в порядке. Большое вам спасибо. Всего
доброго.
     Когда  она вошла в больницу,  у  нее  возникло чувство, будто  каким-то
непостижимым образом повторяется  то, что произошло днем. Ей  опять пришлось
войти в  комнату с  вывеской "Справочное",  и опять  за  столом она  увидела
женщину в пенсне. Но на этот раз женщина была одета в форму медсестры. И она
не улыбалась. Она выслушала ее, кивнула и сняла телефонную трубку.
     - Все в порядке, - сказала она, - вас ждут. - Она нажала кнопку звонка,
и Селия следом за другой медсестрой проследовала в лифт.
     Как  много  этажей, как много коридоров,  как  много  медсестер, думала
Селия, и где-то в этом огромном здании лежит Папа... он ждет меня, он совсем
один, и  он никогда, никогда  не поймет.  Он  думает, что я сделала то, чего
обещала никогда  не  делать.  Что я ушла и  бросила его, что  теперь  у него
никого и ничего не осталось.
     Наконец они  вошли не  в общее  отделение,  чего  она  опасалась,  а  в
одноместную палату. Папа лежал на кровати, глаза у него были закрыты.
     Он, конечно, умер, подумала  Селия. Давно  умер. Наверное,  он умер как
только  вышел  из  машины и посмотрел через дорогу на служебный вход "Ковент
Гардена".
     В  палате  находились  врач, сиделка и  медсестра. На  враче был  белый
халат. На шее у него висел стетоскоп.
     - Вы мисс Делейни? - спросил он.
     У врача  был удивленный и несколько  озадаченный вид. Селия поняла, что
они,  наверное, ожидали  увидеть Марию. Они не знали о  ее существовании. Не
предполагали, что есть еще одна дочь.
     - Да, - сказала она. - Я самая младшая. Я живу вместе с моим отцом.
     - Боюсь, что вы услышите неприятные новости, - сказал врач.
     - Понимаю, - сказала Селия. - Он умер, да?
     -  Нет, - сказал  врач, - но он  перенес удар. Он  действительно  очень
болен.
     Они  подошли  к  кровати.  Папу закутали в больничную рубашку,  и  было
нестерпимо  тяжело видеть его в этой одежде, а не  в его собственной пижаме,
не на его собственной кровати. Он тяжело и непривычно громко дышал.
     - Если он  должен умереть, - сказала Селия, -  то я бы хотела, чтобы он
умер дома. Он всегда боялся больниц. Он  не хотел  бы,  чтобы  это случилось
здесь.
     Они как-то странно  посмотрели на нее - и врач,  и сестра, и сиделка, и
Селия подумала, что все трое сочли ее грубой и неблагодарной,  ведь они  так
старались помочь Папе, положили его сюда, на эту кровать и заботятся о нем.
     - Мне понятны  ваши  чувства, - сказал врач. -  Все  мы  немного боимся
больниц.  Но вовсе не обязательно, что  ваш отец умрет, мисс Делейни. Сердце
работает нормально. Пульс ровный. У него на редкость здоровый организм.
     Дело в  том, что в подобных случаях практически невозможно предсказать.
Не  исключено,  что  в таком  состоянии  с  незначительными  изменениями  он
проживет недели, месяцы.
     - Он будет чувствовать боль? - спросила  Селия.  -  Остальное не  имеет
значения. Он будет чувствовать боль?
     -  Нет,  - ответил врач. - Нет, боли  не будет.  Но  он будет абсолютно
беспомощным.  Вы  это  понимаете.  Днем  и  ночью  за  ним  будет  необходим
профессиональный уход. У вас дома есть такие возможности?
     - Да, - сказала Селия. - Да, конечно.
     Она сказала  так,  чтобы  убедить врача  и тут  же с поразительной  при
данных обстоятельствах  ясностью мыслей и бесстрастной предусмотрительностью
стала  думать о том,  как  переделать бывшую  комнату  Марии в  комнату  для
сиделки  и как они с сиделкой будут по очереди  ухаживать за  Папой;  слуги,
конечно, будут  недовольны,  ведь  им  прибавится  работы;  они  даже  могут
пригрозить  уйти,  но  тогда придется что-нибудь  придумать; возможно, Труда
сумеет  приехать  на  несколько  недель;  а  то  и удастся  уговорить  Андре
вернуться  на  какое-то,  пусть самое  непродолжительное,  время;  во всяком
случае, новая молоденькая горничная очень старательная и усердная.
     Мыслями  Селия умчалась в будущее, и уже  думала о том, что  как только
потеплеет, можно  перенести  кровать Папы в старую гостиную на втором этаже,
которой они давно не  пользовались. Понадобятся новые портьеры, но их  найти
не сложно, зато там ему будет веселее и спокойнее.
     Врач протягивал ей стакан с какой-то жидкостью.
     - Чего вы от меня хотите? Что это? - спросила она.
     -  Выпейте, - спокойно сказал врач. -  Видите  ли, вы перенесли сильное
потрясение.
     Селия проглотила содержимое  стакана,  но  лучше  ей отнюдь  не  стало.
Жидкость  была горькой,  неприятной  на  вкус;  ноги  Селии  вдруг  ослабли,
сделались ватными, и она почувствовала безграничную усталость.
     - Я бы хотела позвонить сестре, - сказала она.
     - Разумеется, - сказал врач.
     Он  вывел Селию в коридор, и она вдохнула кошмарный стерильный безликий
запах  больницы,  запах, впитавшийся  в  стены  здания,  увидела яркий свет,
голые, до блеска вымытые полы и стены. Они не имели никакого отношения  ни к
медсестре, которая шла  рядом с ней,  ни  к врачу, который  крутил на пальце
стетоскоп, ни к Папе, оставшемся лежать в  беспамятстве в  той  комнате, где
они его положили, ни к другим больным, распростертым на своих кроватях.
     Врач ввел Селию в небольшую комнату и включил свет.
     - Можете позвонить отсюда, - сказал он. - Вы знаете номер?
     - Да, - ответила Селия. - Благодарю вас.
     Он вышел в коридор. Селия набрала номер Марии в Ричмонде. Но к телефону
подошла не Мария. А Глэдис, горничная.
     - Миссис Уиндэм еще не  вернулась,  - сказала Глэдис. - Она ушла днем с
ребенком, и с тех пор мы о ней не слышали, почти с двух часов.
     В голосе  горничной  слышалось  удивление  и легкая обида.  Она  словно
давала понять,  что миссис Уиндэм, по меньшей  мере, могла предупредить, что
задержится.
     Селия прижала руки к глазам.
     - Хорошо, - сказала она. - Неважно. Я позвоню позднее.
     Она опустила трубку и снова сняла ее. Попросила дать  ей номер телефона
комнаты Найэла  в театре. Набрала его и ждала, ждала.  Конечно, думала она в
новом приливе смертельного отчаяния, сознавая свою полную
     беспомощность,  не  может  быть, чтобы  их обоих  не  было  дома именно
теперь, в  эту  минуту моей жизни, именно  теперь, когда  они мне так нужны;
конечно же, хоть один  из них непременно  придет мне на помощь? Потому что я
не хочу идти домой одна. Не хочу оставаться в доме одна, без Папы.
     Из трубки все летели и летели гудки.
     -  Извините, - наконец  услышала она  голос телефонистки.  -  Никто  не
отвечает.
     Голос  телефонистки звучал  холодно,  отчужденно,  и сама  она  была не
более, чем номер на коммутаторе, а не человек с душой и сердцем.
     Селия выключила в  комнате свет и стала нащупывать дверную ручку. Но не
могла  найти ее. Ее руки скользили по ровной, гладкой поверхности двери. И в
приступе внезапной паники она принялась бить в нее кулаками.

        "Глава 19"

     - Кто хочет принять перед ужином ванну? - спросила Мария.
     - Ты  имеешь в виду себя, - сказал  Найэл,  - и если кто-то  еще скажет
"я", то на него не хватит воды.
     - Именно это,  - сказала  Мария, - я  и  намеревалась довести до вашего
сведения.
     Мы  медленно побрели в холл. Селия  выключила  в гостиной свет, оставив
зажженной только лампу у камина.
     - У Селии все привычки старой девы,  - сказал Найэл.  - Выключать свет,
гасить огонь, пускать в дело недоеденную еду.
     - Старые девы здесь  не при  чем, - возразила Селия.  -  Как  и условия
военного времени. Просто меня к  этому приучили. Вы забываете, что целых три
года мне пришлось ухаживать за тяжело больным.
     - Я не забыл, - сказал Найэл. - Но предпочитаю об этом не думать, вот и
все.
     - Тебе помогали сиделки, - сказала Мария. - Они  всегда казались такими
милыми. Вряд ли это было так ужасно. - Она стала подниматься по лестнице.
     - А кто говорит, что это было ужасно? - спросила Селия. - Только не я.
     В  коридор выходили  двери самых разных  комнат. В  дальнем конце  была
дверь в детскую половину.
     - Папа не очень любил  здесь бывать,  - сказала Мария.  - Слишком много
шума.  Возвращаясь из театра, я всегда заходила сюда,  чтобы поздороваться с
детьми. Шум на меня плохо действовал.
     - Все  зависит от того, -  сказал  Найэл, - какой шум ты имеешь в виду.
Шум от бомб или от детей? Лично я предпочитаю бомбы.
     - Согласна, -  сказала Мария. - Я  имела  в виду  детей. -  Она открыла
дверь своей  комнаты  и  включила свет.  - Во  всяком случае, Папа правильно
сделал, что умер в Лондоне. Он  был частью Лондона  в  большей  степени, чем
любого  другого  города. И правильно, что он  умер вовремя. До того, как мир
сделался таким унылым.
     - А кто говорит, что мир сделался унылым? - спросил Найэл.
     -  Я, - сказала Мария. - Ни былого блеска, ни жизни,  ни веселья. - Она
открыла платяной шкаф и задумчиво посмотрела внутрь.
     - Дело в в озрасте, - сказала Селия. - Я не сетую на то, что мне далеко
за тридцать, на мне это не  слишком  сказывается,  но, возможно, для тебя  и
Найэла...
     - Я тоже не сетую, - сказал Найэл.  - И в восемьдесят пять можно сидеть
и бездумно глядеть на воду. Или сидеть на скамейке и дремать. Ничего другого
я никогда и не хотел.
     Из-за двери детской послышались взрывы смеха.
     - Они слишком вульгарны, - сказала Мария.
     - Значит, Полли внизу, - сказал Найэл.
     - Пожалуй, я загляну к ним, - сказала Селия.
     Мария пожала плечами.
     -  Я собираюсь принять ванну, - сказала она. - Если опоздаю,  объясните
Чарльзу причину. И она захлопнула дверь.
     Найэл улыбнулся Селии.
     - Ну? - сказал он. - Забавный выдался денек.
     -  Мы так  ни к  чему и не пришли, разве нет?  -  сказала Селия. -  Так
ничего и не добились.  Возможно, копанье в прошлом, действительно, ничему не
помогает. Как бы то ни было, мои  чувства с тех пор не изменились. Хоть мы и
постарели. Хоть мир и сделался унылым.
     - Ты и внешне не изменилась, - сказал Найэл. - Но может быть только для
меня. Вот этой седой прядки в твоих волосах уже несколько лет.
     - Не  опоздай  к ужину, -  сказала  Селия.  - Для  меня было  бы ужасно
оказаться наедине с Чарльзом.
     - Не опоздаю, - сказал Найэл.
     Тихонько  насвистывая, он пошел по  коридору  к комнате для гостей, где
всегда останавливался.

     Мы были молодые, веселые мы были.
     Всю ночь мы на пароме туда обратно плыли...

     Найэл не знал,  почему запоминает всякую всячину. Почему в любое  время
дня  и ночи  у него в памяти  всплывают обрывки  стихотворений, разрозненные
рифмы, незаконченные предложения, сказанные  давно  забытыми приятелями. Вот
как сейчас, когда он  переодевается к ужину в комнате для гостей в Фартингз.
Он  снял твидовый пиджак и повесил его на столбик  кровати. Закинул  тяжелые
ботинки  в угол  и протянул руку за американскими теннисными туфлями,  затем
вынул  из чемодана  чистую  рубашку и шейный  платок  в  горошек. Положить в
чемодан галстук он  не  удосужился. Когда бы не приезжал Найэл на выходные в
Фартингз,  он никогда не  утруждал  себя разборкой  чемодана. Куда как проще
оставить одежду - а много он никогда не привозил - сложенной в чемодане, чем
раскладывать по  ящикам  комода  или  развешивать по  шкафам.  Этому, как  и
многому другому он научился у Фриды. "Бери то, что можешь унести на спине, -
обычно говорила она, это экономит время и нервы. Не бери лишнего. Не забивай
территорию.  Здесь  наш дом всего на два-три  дня. В этой мастерской, в этих
меблированных комнатах, в этом гостиничном номере".
     А их было много. Грязных, обшарпанных, без  edu conrante*, без salle de
bain**.  Потом получше, где горничная спрашивала, не  нужно  ли  preparer le
bain***, что  всегда обходилось в лишних  десять франков, хотя  вместо  воды
лился кипяток, полотенце было слишком мало, а на кровати  громоздилось нечто
напоминающее чудовищный  пуф, обшитый кружевами. Однажды  они  выложили  всю
наличность  и сняли номер люкс в  роскошной гостинице - настоящем дворце - в
Оверне*, поскольку Фрида  заявила, что  ей надо  пройти курс лечения. Зачем,
ради всего святого,  Фриде понадобилось проходить курс лечения? Она вставала
в восемь утра  и отправлялась  не  то пить воду, не то принимать душ - Найэл
так и не выяснил, что из двух; а он по своему обыкновению лежал в кровати до
ее  возвращения  где-то  в  середине  дня и  читал от  корки до корки  всего
Мопассана - в одной руке книга, в другой плитка шоколада.
     * Вода (фр.).
     ** Ванная (фр.).
     *** Приготовить ванну? (фр.).
     Днем он обычно заставлял ее  подниматься  на гору. Бедная Фрида. У  нее
вечно болели  лодыжки,  и  она  терпеть не  могла пешие  прогулки. А еще  он
сочинял  устрашающие   скандальные  истории   о   постояльцах   гостиницы  и
рассказывал  их Фриде в ресторане. В таких случаях она толкала его ногой под
столом и говорила шепотом:
     - Может быть, ты успокоишься? Нас вышвырнут отсюда.
     Она  изо всех  сил  старалась напустить на себя величественный вид,  но
сама же  вдребезги  разбивала его тем, что скидывала под столом туфли,  и их
поиски  сопровождались  громким  шарканьем и  энергичными  телодвижениями. А
потом  эта  меланхоличная  гостиница в  Фонтенбло*, где сохранившие  девство
старые девы возлежали в шезлонгах, а Найэл целыми днями играл на рояле, пока
они  не пожаловались  на него управляющему.  Самую серьезную жалобу принесла
дама, чей шезлонг находился на самом большом расстоянии от комнаты с роялем.
Ах, каким извиняющимся тоном разговаривал с Найэлом управляющий:
     - Вы понимаете, месье,  дело вот в чем, -  сказал он с чарующей улыбкой
на  устах.  -  У  дамы,  которая   обратилась  с  жалобой,  весьма  странные
представления  о нравственности. По ее  мнению,  любая  танцевальная  музыка
безнравственна.
     - Я с  ней согласен, - сказал Найэл.  - Действительно,  безнравственна.
Любая.
     - Но суть  в том, месье,  - объяснил управляющий,  -  что  причина,  по
которой мадам  на  вас