ведения возле лесничеств
появляются  самые разные  молодые и романтичные люди, которым кажется, что в
лесах  они  найдут утешение после  неудачи. Раньше  мы попадались  на  такие
идеалы  и начинали интенсивное  обучение романтиков. Обучение, однако, стоит
больших  денег, а  такой романтик  уже через неделю бросал мотопилу и удирал
назад, домой. С тех  пор каждое управление  лесного хозяйства держит в штате
психолога, который получает задание выловить этих романтиков  и выгнать их к
чертовой матери из лесу. Потому что романтик, пан писатель,  не годится даже
для вырубки молодняка.
 - С лесорубами по-разному бывает, - согласился комендант  Корейво. - На
прошлой неделе один лесоруб из лесничества Червень в белой горячке гонялся с
топором за своей невестой. Три  милиционера его обезвредили, а  потом  целую
ночь он орал у нас в отделении, как будто кто-то с него шкуру сдирал. Люди в
Трумейках думают, что мы бьем арестантов.
 - Хуже  всего в день  зарплаты, - говорил Турлей  дальше. - Уже с обеда
толпа женщин окружает лесничество и ждет,  пока конвоир привезет кассиршу из
главного лесничества. Женщины боятся, что  по дороге  от лесничества до дома
пропадет  половина зарплаты.  Не хочется мне верить, чтобы  Луиза  собралась
подвергнуть себя чему-то подобному.
 -  Нельзя забывать и о  вибрационной болезни, - сказал доктор Неглович.
По-разному с этим делом бывает, но случается, что спустя какое-то время жену
или  невесту  застают в постели  с другим  и тогда  гоняются за  женщиной  с
топором по полям. Городские женщины думают, что  если у кого-то руки сильные
оттого, что ему приходится держать трясущуюся мотопилу, то так же он силен и
в корне, а это ведь неправда. Там чаще всего он бывает очень слабым.
 - Правильно, - поддакнул Турлей. - Например, возьмем  ель. Вырастет она
большая на удивление,  а любой ветер ее  вырвет,  потому  что у  нее плоская
корневая система. А хилая березка - ее и трактором не вырвешь с корнем.
 Опечалился  писатель  Любиньски, потому  что  он  очень  хотел написать
книжку правдивую.
 - Значит,  это  не может  быть  лесоруб, -  резюмировал  он коротко.  -
Настроились вы  против лесников, - буркнул Турлей. - Но в наших лесах бывают
и  стажеры.  Такой  молодой  человек,  с надеждой  на  диплом  инженера  или
лесотехника, в самый раз подошел бы в партнеры для Луизы.
 Поддакнули этой  мысли  священник Мизерера  и  старший сержант.  Только
Порваш улыбнулся украдкой, потому что подумал, что для такой Луизы, пожалуй,
художник был бы наилучшим Любовником. Он даже хотел высказаться на эту тему,
но в  этот  момент в  сорока  шагах  от  них  из  молодняка выскочил большой
заяц"задержался  на лесной  дороге и,  увидев охотников,  замер в удивлении.
Ружья охотников  были  заряжены  на  кабана,  свинцовыми  зарядами,  которые
называются картечью, и только у священника Мизереры была в стволах дробь. Он
молниеносно  прицелился  в  зайца и  нажал на  спуск. После  выстрела  упало
немного снега с ближней наклонившейся  ветви.  Заяц подскочил вверх, а потом
повалился, роя снег лапами.
 - Дануська будет очень довольна, - сказал священник Мизерера, смело идя
к зайцу) истекающему кровью в снегу.
 - Мы договаривались, что добыча общая, -  едко заметил художник Порваш.
-  Это правда,  -  заметил священник и повернул назад. - Заяц  один,  а  нас
пятеро, - опечалился  комендант Корейво. Тем временем солнце уже  спряталось
за лес, и голубовато-серый сумрак вошел в молодняки. Приятно было беседовать
о  том  о сем в такой  хорошей компании,  но пришла пора возвращаться домой.
Жалко им  стало, что  заяц  выскочил  на дорогу, и священник его подстрелил,
потому  что  как  поделить  его  между  пятью  охотниками?  Доктор  Неглович
вспомнил,  что дома старая  Макухова поставила  на кухонную печь разогревать
вареники с грибами и с капустой,  в салоне печь  горячая,  а на столе  лежит
открытая книга некой пани Карен Хорней под названием "Страх перед женщиной".
И он решил быстро закончить спор:
 - Я  вам советовал читать  Аристотеля. А у него сказано: "Природа имеет
обычай добавлять  вещь меньшую  к большей, а не  вещь ценнейшую  и большую к
вещи  меньшей".  Не  подлежит  сомнению,  что  заяц  - это  вещь меньшая,  а
священник  Мизерера  - вещь большая. Поэтому  заяц должен  быть  добавлен  к
священнику, а не наоборот.
 -  Правильно,  -  согласился  Любиньски,  а  также  лесничий  Турлей  и
комендант Корейво, так как было очевидно, что священник не позволит отобрать
у себя зайца. Только Порваш ничего не сказал, потому что в его представлении
заяц был вещью большей и ценнейшей, чем священник Мизерера. Но и он понимал,
что  все  равно  не  получит  этого зайца.  -  Бог вам  воздаст,  -  вежливо
поблагодарил священник.
 Он  поднял  со  снега  зайца,  и все  двинулись в  обратную  дорогу, по
собственным  следам. Комендант Корейво с уважением  думал о докторе, который
так здорово нашелся и быстро разрешил спорный вопрос.
 -  Люблю с  вами  охотиться,  панове, -  сказал он наконец.  -  Правда,
никогда мне не случалось принести домой добычу, но с вами человек становится
умнее. В прошлое  воскресенье  на коллективной охоте в лесу за Трумейками мы
со священником  застрелили  по кабану, но сколько же  мы наслушались грязных
выражений и глупых охотничьих шуточек - это превосходит всякое  воображение.
С вами все по-другому. Возьмем, например, такого Аристотеля. В голову бы мне
не пришло, что меньшую вещь надо добавлять к большей, а не наоборот. Простое
дело, а однако в голову что-то подобное само не придет. Что  же касается той
Луизы, пан  писатель, то мне даже удивительно, что никто  не подумал о нашем
постовом Брожке. Парень молодой, пока он живет в отделении, но скоро получит
квартиру, две  комнаты с кухней в Трумейках. Он работает у нас полгода и все
как-то не может себе девушку найти. Интересно, что бы он сказал о Луизе?
 - Зачем вы создаете новые проблемы? - рассердился Турлей. - Все-таки  я
хороню  знаю, как мало зарабатывают учительницы, и к  тому же очень молодые.
Зачем такая девушка Брожеку или кому другому в  Трумейках? Договорились ведь
мы, что ее возлюбленный должен быть лесничим-стажером.
 А  писателю   Любиньскому  вдруг   захотелось   бросить  своих  друзей,
зашвырнуть в снег ружье  и с широко открытыми объятиями  побежать обратно, в
лес, крича:  "Луиза,  дорогая  Луиза!"  Потому что разве  не ему,  человеку,
который  ее создал, прежде всего  принадлежала  ее  любовь? Но  он не сделал
ничего такого, а шел с другими, волоча ноги по снегу и размышляя, почему его
жена, пани Басенька, так сильно не любит прекрасную Луизу. В последнее время
она все чаще сварливо повторяла: "Тратишь  время, Муцек, на  какую-то глупую
историю. Напиши лучше разбойничью повесть".





 О том,
 как доктор поднимал хвост Густава Пасемко
 и что из этого вышло


 Однажды вечером, в феврале, в  кабинет доктора Негловича  в его доме на
полуострове Зофья Пасемкова привела своего мужа, Густава, и сказала:
 - Уже семь  лет, пан доктор, как я высчитала, мой муж на  меня ночью не
влазит, хоть я его разохочиваю всякими  способами. Я женщина религиозная, а,
как говорит священник Мизерера, мужчина и женщина должны жить друг с другом.
Знаю и то,  что нехорошо, если  у мужика, который и  здоров, и  силен, и ему
сорок шесть лет, ночью и даже утром не встает его хвост.  Несчастья от этого
могут быть разные.
 -  Что  вы имеете  в виду? - спросил доктор. Она забеспокоилась, и даже
выражение испуга появилось на ее лице. Ответила она не сразу:
 - Ничего особенного я  не имею в виду.  Но я пришла  спросить,  есть ли
такие лекарства, которые мужчине хвост поднимают?
 - Бывают, - сказал доктор.  - Но лечение долгое. Сначала я должен точно
все узнать о вашей совместной жизни, потом осмотреть мужа и выбрать для него
самое подходящее лекарство.
 -  Осмотрите  мужа.  А  о  совместной  жизни  я  уж  сама  расскажу,  -
согласилась Пасемкова.
 Густав  Пасемко  был  мужчиной  высоким,  хорошо  сложенным,  с  лицом,
потемневшим от  ветра и солнца,  потому что целые дни,  а не раз и ночи,  он
проводил на озере - он  был бригадиром рыболовецкой бригады. Кроме дохода от
рыболовства, у Пасемковых были деньги и от  хозяйства в десять гектаров, они
держали коня, трех коров, больше  десятка свиней. Им  помогали трое сыновей,
старшему из  которых было  двадцать три года,  среднему  - двадцать  один  и
младшему - восемнадцать.
 Кроме небольшого расширения легких, доктор Неглович никаких недомоганий
у Пасемко не  нашел. Его жена,  Зофья, была  женщиной  высокой, плечистой, с
гладкой  кожей  и  со  следами былой красоты. Груди  у нее  были  увядшие  и
высохшие, и вообще она показалась доктору слишком костистой и худой, но, как
известно,  доктор любил  женщин, богатых телом и округлостями.  Не нравились
доктору и губы Пасемковой,  узкие и  стиснутые словно в  постоянной злобе, и
выражение темных глаз, жесткое и неприветливое.
 - Разохочиваю  я его таким образом: иногда, когда мы уже вместе лежим в
постели,  -  рассказывала  Пасемкова,  -  задираю  рубаху,  беру его руку  и
засовываю себе  между ног. Но он  только пальцами пошевелит и руку отнимает.
Хвост у него не поднимается.
 Доктор  покивал своей седеющей  головой так, будто бы  начинал понимать
правду об их совместной жизни, и спросил Пасемко:
 - Так это, как рассказывает жена, или, может быть, иначе?
 Пасемко   боязливо   глянул  на  свою  жену,  потом  опустил  голову  и
подтвердил:
 - Правду она говорит. Хвост у меня не поднимается.
 Тогда доктор Ян Крыстьян Неглович, полагая, что Пасемко из страха перед
женой какую-то правду перед ним укрывает, сказал, что он начнет лечение,  но
Густав Пасемко должен прийти к нему послезавтра в это самое время, один. Тем
временем он подберет подходящее лекарство.
 Назавтра, закончив работу в поликлинике  в  Трумейках, доктор  зашел  в
аптеку и  просмотрел список всех  доступных  афродизиаков,  а также средств,
которые снимают страх с человеческой души. С лекарствами Неглович вернулся в
Скиролавки,  а на следующий день принял В своем кабинете Густава уже без его
жены, Зофьи. Ведя с ним вежливую беседу, доктор  узнал не только  о том, что
было  семь  лет назад,  но также  и  о том,  что  было раньше,  когда  хвост
поднимался  у Густава все реже и реже. Из этого рассказа явно вытекало,  что
вся  эта  история  с  хвостом  началась  тогда, когда  три  его  сына начали
подрастать и разные безобразия в  деревне  вытворять, драться с  ребятами  и
даже  красть яблоки из чужих садов. Зофья Пасемкова, которая от природы была
женщиной  строгой,  не потерпела стыда,  который  ей доставляли мальчики,  и
взялась за  конский  кнут. Била она их  кнутом почти каждый день, пока у них
всякие проказы,  кражи и драки  из головы  не вылетели,  и долго еще ни один
носа  из дому  не  высовывал. При  случае и  отец, то  есть Густав  Пасемко,
получал от жены  кнута за  то, что не может  мальчишек приструнить, что мало
рыбы с  озера приносит, что поля заросли сорняками. И вообще за то, что она,
Зофья, которая была родом из-под столицы и должна была выйти замуж за одного
молодого  сержанта, случайно  приехала на лесопосадки возле  Скиролавок,  на
гулянке  познакомилась с  Густавом  Пасемко, забеременела от  него  и  вышла
замуж.  А она тогда  не  знала, что Густав  -  увалень,  молчун, потому  что
научился на озере  молчать, как рыба, которую он ловил. С давних  пор, когда
они ложились вечером  в  постель, она,  раздеваясь, начинала  свои жалобы  и
воспоминания - что из-за этой беременности она вышла за него замуж, а ведь у
нее могла быть счастливая жизнь  с  другим мужчиной. Сначала Густав  Пасемко
мало внимания обращал на эти упреки жены, и в то время хвост у него твердел.
Со временем,  однако, он  все ближе принимал  к сердцу ее попреки,  а  когда
наконец не только сыновей, но и его она начала  бить кнутом, хвост его  стал
дряблым, опадал и в конце концов вообще не захотел подниматься, хоть, правду
говоря, она поощряла его к этому делу именно  так, как накануне рассказывала
доктору.
 - А вы  не могли вырвать у  нее этот кнут  и пару раз  ее  стегнуть?  -
спросил доктор.
 - Как  же это? - удивился Густав Пасемко. - Мать  четверых детей кнутом
стегнуть? Впрочем,  баба права,  потому что  мальчишки были непослушные, а я
чаще  из дому на  озеро  удирал  и  в лодке сидел.  Для лучшей  жизни  Зофья
создана, за  сержанта  могла  выйти,  а я  все дело  испортил, и теперь  она
правильно на меня сердится.
 Задумался  доктор Ян Крыстьян  Неглович  над  словами Густава  Пасемко,
которые как будто открыли перед ним пропасти человеческого мышления, чувств,
способностей  к оценкам.  Потом  он дал Пасемко  лекарства в  виде  капель и
таблеток, советуя, чтобы он все это глотал до тех пор, пока хвост у него  не
затвердеет. Позвал доктор к себе и Зофью Пасемкову итак к ней обратился:
 - Я сделаю все, что необходимо, чтобы у мужа хвост твердел и поднимался
вверх, потому что он - человек здоровый  и сильный.  Но  запомните, женщина,
что на мужчину никогда нельзя  поднимать кнута.  Если мужчину унижать, ни  к
чему  хорошему это не  приводит, потому что мир  устроен  так,  что  женщина
отдается, а мужчина ее берет. Значит, он должен быть возвышен, а не унижен.
 - Хорошо, - согласилась Пасемкова. -  Сломаю кнут и выброшу его, только
бы у него хвост твердел.
 Пошла домой  Зофья Пасемкова, но  в  голове  у нее  не умещалось, чтобы
унижение  или возвышение мужчины могло  иметь такие существенные последствия
для супружеской жизни. Много в своей жизни видела Пасемкова, знала она и то,
что не одна женщина, когда  ей муж без конца досаждал, даже  иногда и кнутом
стегал, бывало,  получала  большее удовольствие,  да  и сама она, когда была
девушкой  и  дружила с сержантом, первый раз почувствовала  удовольствие  не
тогда,  когда  он ее  ласкал, а  когда побил.  С  Пасемко никогда она такого
удовольствия не имела, может, именно  потому, что он никогда на  нее руки не
поднял,  хоть несколько раз она  его  к этому понуждала,  устраивая скандалы
из-за всякой ерунды. Но наконец она взялась за кнут и била мужа,  потому что
в глубине души думала,  что от этого и  она, и он получат какую-то пользу. И
почему  тогда,  если  с  некоторыми  женщинами бывает  так, а не  иначе,  то
по-другому  бывает с  мужчинами?  Ни  бить  его  нельзя, ни  унижать, только
возвышать? И,  не в силах справиться  с  такими мыслями,  она  рассказала  о
науках доктора бабам в магазине. Удивлялись  и другие женщины в Скиролавках,
что  мужчину  нужно возвышать,  а  не  унижать,  поскольку  это  может  быть
небезопасно для его хвоста. Задумывались они, остается ли доктор, будучи сам
мужского пола, объективным в этом деле. С другой стороны, однако, ни одна не
смела усомниться  в познаниях  доктора. И  они пришли  к  выводу,  что время
правду покажет. Поднимется ли у  Густава Пасемки хвост,  если жена  выбросит
кнут и перестанет  его стегать злыми словами? Атак как поучения  доктора они
не скрывали от  мужчин, с тех пор кое-кто, на кого жена за  что-нибудь  днем
накричала,  вечером в постели  показывал ей мягкий хвост, утверждая, что это
по причине унижения, которое он потерпел от жены.
 Тем временем  Зофья Пасемкова три раза в день  давала  мужу прописанные
доктором капельки, а также таблетки и пастилки. Каждый вечер она спрашивала,
твердеет  ли  у  него хвост,  но  Густав Пасемко  все  говорил, что  немного
твердеет, но не совсем, и задом к жене в постели поворачивался.
 Так  прошла  неделя,  а  может,  полторы.  Однажды  вечером  Пасемковой
донесли, что муж ее, вместо того, чтобы ловить  подо льдом рыбу, уже  третий
вечер подряд заседает у Поровой, за каждое заседание вручая ей сетку, полную
рыбы. Недолго думая, схватила  Пасемкова в руки новый кнут и  что  было  сил
помчалась  к  дому Поровой, где  начала  выкрикивать ругательства  и  кнутом
стрелять. Через окно, огородами,  удрал от  Поровой Густав Пасемко,  по льду
пробрался на Цаплий остров  и там сидел в голоде и холоде,  выжидая, пока не
пройдет  гнев  жены.  Пасемкова ломилась  в двери халупы  Поровой, чтобы  ее
кнутом обложить, но у Поровой в дверях  был крепкий засов, вот она и могла в
полной безопасности выкрикивать Пасемковой через окно, что у ее мужа Густава
для Поровой хвост твердый,  как дышло у телеги. Не  ее,  Поровой,  вина, что
Пасемко предпочитает к своему дышлу другую кобылу припрягать.
 Разгневанная  Зофья разбила бутылочки с каплями от доктора, выбросила в
навоз  таблетки  и  пастилки.  Потом направилась  к  дому  на  полуострове и
потребовала вернуть деньги за лечение мужа.
 -  Вы просили  меня, Пасемкова,  - объяснял  женщине  доктор, - чтобы я
поднял  вашему мужу хвост, и это сделано. Но что он сделает со своим хвостом
- это  уже  не мое дело, потому  что медицина знает  разные случаи.  Мужской
хвост бывает как хвост у лисы. Если в лесу есть несколько нор, то никто ведь
не знает, в которой норе лисий хвост исчезнет.
 Поняла Пасемкова, что  она не права,  требуя от доктора возврата денег,
потому что действительно он сделал то, что от него  требовалось. А поскольку
она  была не  самой глупой  женщиной, то,  переждав два дня, послала  своего
старшего  сына на  Цаплий  остров  и  пообещала мужу, что, если он  вернется
домой, кнута она на него не  поднимет, а встретит хорошим ужином. Поверил ее
словам Густав  Пасемко  и  действительно не  нашел  в  доме кнута,  а только
обильный ужин. Наказан же  он был только тем, что с  тех пор не  мог спать в
постели со своей женой, а только  на лавке в  хлеву,  потому что, по  мнению
Пасемковой, после того, что сотворил, он больше на скотину, чем на человека,
походил.  Кроме  того,  жена ему  заявила, что  только  тогда  пустит его  в
кровать,  когда он за каждый  раз  подарит ей  сетку рыбы.  Три  дня ночевал
Густав Пасемко в хлеву, а поскольку  дома он питался отлично и никто на него
кнута не поднимал, а хвост у него  даже  без лекарств доктора твердел каждый
вечер и утро, на четвертый день он принес  жене сетку, полную угрей так  же,
как  Поровой. И  получил от жены, как от  Поровой. С тех  пор -  говорили  в
деревне - у Зофьи Пасемковой почти каждый  день  можно было  купить  свежего
угря,  чего раньше не было.  Правильно, значит, было сказано,  что  медицина
знает разные случаи. А на кроне граба возле Свиной лужайки все раскачивалась
петля из конопляной веревки.  И  почти каждый вечер солтыс  Ионаш Вонтрух  и
Антек Пасемко беседовали о Сатане, который владеет Землей.





 О пестике и ступке,
 или История баудов и бартов,
 написанная учителем Германом Коваликом


 История народа  из Скиролавок и околиц озера Бауды  тонет во  мраке так
же,  как  история  всех народов  на  свете.  Некто  Герман Ковалик,  учитель
приходской школки  в  Трумейках, почти сто пятьдесят лет  тому назад пытался
проникнуть в тот мрак и начал писать труд, посвященный этой  проблеме (о чем
в  доверительном  письме доносил просветительским  властям  советник Динтер,
проводивший  в  этих краях инспекцию школ).  Труда своего  Ковалик  так и не
окончил  и не  опубликовал в печати, тем не  менее  еще  много лет спустя он
ходил среди  людей в многочисленных списках, сделанных от руки и  называемых
манускриптами. Труд этот пользовался огромной популярностью  не только из-за
содержащихся в нем рисунков,  признанных неприличными, но и из-за  различных
прозвищ  и  оскорблений,  брошенных  в  лицо   здешнему  народу,  клеветы  и
напраслины, которых  Герман Ковалик ни для  кого  не  жалел с тех пор, как с
пастбища исчезли  две  его рослые лошади.  Вместо того чтобы, как  это  было
принято, заподозрить в краже  лошадей цыган, он говорил, что  лошадей у него
украли либо люди из Скиролавок, либо - что правдоподобнее - из  Барт. Как из
этого  вытекает,   на  историографа  имеют  влияние  не   только  письменные
источники, но  и  факты, которые  он узнает благодаря собственному и  чужому
опыту. Если  бы  не это обстоятельство, ни одно историческое