ет. И даже был случай, что,
когда солтыс Ионаш Вонтрух получал в гминиом управлении новенькие таблички с
номерами домов, только  на  полдороге  между Трумейками  и  Скиролавками  он
вспомнил, что одного номера не взял - для Петра Слодовика. И, бедный, должен
был еще раз ехать на своем велосипеде  в Трумейки. Поэтому у Петра Слодовика
был последний номер, хоть на самом деле ему полагался первый, потому что его
усадьба была первой со  стороны Трумеек  и  последней со стороны Барт. Из-за
Слодовика  и его  незаметности нумерация  домов  в  Скиролавках  до сих  пор
остается неправильной, потому что должна  начинаться от гминного управления,
а не  наоборот, -  и это единственное,  что  можно с уверенностью  сказать о
Петре Слодовике.
 Но однажды,  когда,  как это бывает в ноябре, вдруг снова стало тепло и
совершенно  сошел снег на дороге  и на полях, Петр  Слодовик вышел из  своей
халупы - незаметно и неслышно для всех. Он очистил от коры три столбика, два
из  них вкопал в  землю на подворье,  а  третий прибил к  двум остальным. На
третий столбик он привязал качели из веревки  и досочки, лично опробовал, не
оторвутся ли качели под его тяжестью, а  потом позвал своих детей, чтобы они
качались  по  очереди, сначала старший, потом младший. День, другой,  третий
качались детишки Слодовика - неслышно и незаметно. Дети,  однако,  похожи на
воробьев - осмотришься и не  увидишь ни одного, но положи кусочек  хлеба или
рассыпь немного  зернышек, и тут же они явятся неизвестно откуда.  К усадьбе
Слодовика сбежались дети со  всей деревни и через забор завистливо смотрели,
как  маленькие  Слодовики  то  возносятся кверху, то  летят  вниз, то  снова
взлетают вверх. Качели у Слодовика перестали быть невидимыми и неслышимыми.
 Спустя  несколько дней вышел к своему дому  лесоруб  Ярош с несколькими
очищенными от коры столбиками, толстой  веревкой и досочкой. Он построил для
своих детей двойные качели - чтобы один ребенок не ждал другого, а чтобы они
качались  одновременно. Лесоруб  Зентек наутро поставил тройные качели, но в
отличие от Слодовиковых и Ярошовых  качели посередине он подвесил  повыше, с
правой стороны - чуть  ниже, а с левой - совсем низко, для самого маленького
ребенка. Четверные качели,  с еще большей изобретательностью, чем у Зентека,
сделал  Цегловский. И так в каждой  усадьбе, где были маленькие дети, начали
строить  все более мудреные качели. А  те, у кого детей не  было или они уже
выросли,  с  легкой завистью  смотрели на соседей, тем  более что  время  от
времени взрослые  сгоняли  с качелей  детей и сами усаживались  на лавочках,
мелькая то вверх, то вниз. Художник Порваш построил двойные качели  для пани
Халинки  и  ее  сынка, плотник  Севрук поставил возле дома  писателя большие
качели для пани Басеньки, с дубовыми, покрытыми искусной резьбой столбиками,
и таким образом отработал аванс,  который брал  у писателя  на строительство
крыльца.  Время было  не  особенно подходящим для  таких забав -  ноябрьские
оттепели,  непогода, дни короткие  и  пасмурные. И  все же с  утра до  самых
сумерек  по  всей деревне  на белеющих свежим  деревом качелях раскачивались
дети и взрослые -  в  каком-то странном самозабвении  они  то  возносились к
небу,  то  падали вниз, чтобы  снова взлететь,  как  птицы. Удивлялись этому
проезжающие  по шоссе  водители,  потому что, куда  ни глянь, в каждом дворе
качался или ребенок, или какая-нибудь молодая девушка, или даже вовсе старый
человек.  Опьяняло их  это раскачивание,  взлеты  и падения  как на огромной
волне,  это захватывающее ощущение земли, исчезающей из-под  ног,  и  легкое
головокружение, как после маленькой рюмочки крепкой водки. Радость вселялась
в сердца людей, потому  что  из-за этого раскачивания  им казалось, что  они
отрываются от земли,  от  мелких  и  неприятных дел  и  улетают  к большим и
возвышенным. С досочек  они  слезали,  слегка покачиваясь,  -  опьяненные  и
улыбающиеся,  они  возвращались к  своим обычным  занятиям  с  чувством, что
пережили что-то  необычное, на минуту улетели куда-то очень высоко и далеко.
И  достаточно  снова  вернуться   на   качели,  чтобы   забыть  о   заботах,
почувствовать себя свободным и крылатым.
 Писатель Непомуцен  Мария  Любиньски задумывался  над  самозабвенностью
людей в этой забаве и даже пошел к Петру Слодовику, чтобы выяснить правду.
 - Вы заразили  всю  деревню, - заявил Любиньски.  - Интересно, откуда у
вас взялась идея сделать качели?
 - Я не знал,  что  это заразно, - скромно объяснил Слодовик. -  А  идея
возникла оттого, что мне  нечего  было делать. От  лени, пане, родилась  эта
болезнь.  Я сидел  и думал, к чему бы  руки приложить, и тогда вспомнил, что
когда-то  видел по  телевизору  качели,  и такие же сделал.  Откуда мне было
знать, что это заразно?
 Объяснение было  простым, слишком  простым  для писателя, привыкшего  к
чтению  "Семантических  писем"  Готтлоба   Фреге,  который  каждое  словечко
поворачивал всеми сторонами. А  поскольку  Непомуцен  Любиньски,  как всякий
умный человек, привык искать в книгах правду, то он целый день рылся в своей
библиотеке,  конспектировал научные труды и наконец  под  вечер  сказал пани
Басеньке:
 -  Неплохо бы  тебе знать, моя  дорогая,  что  не все на свете,  что мы
считаем хорошим и  интересным,  -  это результат труда. Много изобретений  и
много открытий  сделано  от  лени. А еще  больше  - от  желания  развлечься.
Существует, Басенька, "хомо сапиенс" и "хомо фабер", но им сопутствует "хомо
люденс".  Я  вычитал,  что  скорее всего большинство  открытий  родилось  из
желания  развлечься  или  позабавить  своих  детей.  Поэтому  не  стесняйся,
Басенька, качаться на качелях, хоть ты и взрослая женщина, а не ребенок.
 Удивительно,  но  спустя  какое-то  время  качели  стали  строить  и  в
Трумейках,  а  потом они  дошли и до  столицы. Многие рвутся в авторы  этого
изобретения, но  в  Скиролавках люди уверены, что  первые качели  сделал для
своих детей Петр Слодовик - человек тихий и скромный, который до тех пор жил
невидно и неслышно. А сделал он это потому, что ему было нечего делать.




 О несчастье,
 которое предвещал крик Клобука


 Однажды ночью  Юстыне  снова снилось, что  огромный Клобук ждет  ее  на
балке  в хлеву, а когда она пришла доить корову, слетел на  нее,  повалил на
навоз и в ее  изболевшееся от желания подбрюшье, как корова молоком, брызгал
белой теплой  жидкостью.  На рассвете  она поспешила  в рубахе в хлев  -  но
Клобука  на балке не  было. Ее охватили пустота и тревога, руки ее бессильно
упали, земля затряслась под ногами, а свист воздуха, который втягивал в себя
черный нос коровы, загремел в ушах, как шум вихря.
 Сколько же часов,  сколько дней и  ночей, сколько  недель прошло с того
момента,  когда ее  в  последний раз  навестил доктор  и  холодными пальцами
прикасался к обнаженному  животу,  грудям и шее, а потом в молчании  и  шуме
учащенного  дыхания  взошел  на нее  и причинил ей смерть? Каждую ночь  она,
нагая, ждала его в своей постели, пока, распаленная вожделением, не начинала
воображать его  как хищную  птицу,  которая  бесшумно падает на нагое тело и
приносит наслаждение. Много раз, лежа  в  постели, она чувствовала, что  эта
птица кружит над  домом тогда она вставала с  постели и выходила  во  двор,
чтобы  увидеть ее  на фоне ночного неба. Птица, однако, улетала с появлением
зари.  Что мешало ему, что его отпугивало? Что не позволяло упасть  на белое
тело Юстыны? Может, он узнал, что она была  неверна ему, что в жнивную  ночь
ею овладел Франек  Шульц? Но ведь  это случилось не по ее воле, она  не дала
ему наполнить себя  семенем, а потом сожгла копну на поле и прогнала Франека
далеко  отсюда. Нет, не могла сердиться на это хищная птица, она должна была
догадываться, что  и  в ту  ночь она ждала только  его, только его  холодных
пальцев, прикасающихся к обнаженному  животу, груди и шее. Впрочем, это  уже
после того случая она увидела  на небе огромную тучу,  он появился словно бы
на ее крыльях, схватил за руку и, борясь с ветром и дождем, проводил в тихое
нутро кабины. Там она  снова  умерла под тяжестью  его тела.  Много  раз она
думала о тех минутах на полуострове и в кабине яхты. Тогда наверняка его дал
ей сильный  ветер и  черные руки огромной тучи.  А сейчас, может  быть,  тот
самый  ветер  и  та самая  черная туча  какой-то  великой,  непонятной силой
отнимали его у нее, запрещали приходить, загораживали  ему дорогу.  Ведь она
не раз чувствовала, даже когда он пришел и причинил ей смерть, что по дороге
он должен был побороть какие-то темные силы, продираясь сквозь вихри и бури.
В  таких  случаях его  пальцы  не  были такими холодными, а наслаждение - не
таким сильным и смертельным, и он, казалось,  был измучен  борьбой с грозою.
Тогда она любила его еще сильней, хотела гладить по волосам  и обнимать, как
маленького ребенка,  охваченного  страшным сном. Рядом со страстью рождалась
нежность  к нему  и восхищение  -  за эти  сражения  и борьбу, за победу над
вырастающими  перед  ним   препятствиями.  Полная  нежности,  она   вечерами
прокрадывалась  к  его  дому  и  издалека  наблюдала,  как,   видимый  через
освещенное окно,  он ходит по большой комнате с темной  мебелью или  сидит в
кресле и читает  книгу. Она тогда отчетливо видела всю его фигуру или только
голову либо лицо. Ей достаточно было закрыть глаза, и снова в ее воображении
он  принимал образ хищной  птицы, и она  бежала домой, убежденная, что птица
уже кружит над домом и через  минуту  упадет на ее  нагое  тело. Но птицы не
было, и она снова возвращалась к дому на полуострове. Но  войти она не смела
- неизвестно почему,  она  боялась темной мебели  в комнате  и  даже немного
побаивалась доктора, потому  что он  был другим, не таким, как тогда,  когда
появлялся у  нее.  "Это  не он",  - говорила  она  себе, хоть  именно  этого
человека она  полюбила и  возжелала. "Это был  он", - уговаривала  она  себя
дома, в постели. И она задумывалась, почему  она, будучи так близко, в то же
время остается так  далеко. Почему она не  может преодолеть  короткой дороги
мимо огорода  Макуховой и дома лесника Видлонга? Должна  была  быть какая-то
сила, которая задерживала его на месте, приковывала  к креслу.  Возле  этого
дома  должны  были  кружить  какие-то силы,  завистливые  и  ревнивые  к  их
молчаливой любви. Разве он  не  шепнул ей тогда, в  ночь, напоенную ветром и
грозой: "Люблю тебя, Юстына"?
 Лежа обнаженной  в своей постели,  она  однажды допустила к себе мысль,
немного  подозрительную.  Это  была в самом деле  мимолетная и мелкая мысль,
словно бы щелка в неприкрытых  дверях. Тотчас же она отбросила  ее  от себя,
запихала куда-то на дно памяти,  потому что он, мудрейший, мог ее  заметить,
подхватить,   выловить   из   глубин   других   мыслей.   И   обидеться   на
подозрительность и беспокойство. Это тогда, после той мимолетной и  минутной
мысли, полной беспокойства, она не умерла  до конца от наслаждения, а только
притворилась, что  умирает. Когда же он  вышел из дому, она  нашла  на своем
животе  липкое  семя.  Через  несколько  дней  она  обнаружила  на  простыне
беловатые твердые пятна - и снова в ней проснулось беспокойство. Может быть,
она не смогла  скрыть это  от  него, так же, как не смогла скрыть факта, что
уже не умирает, как когда-то - взаправду.  Малюсенькая до сих  пор щелочка в
незакрытых дверях  расширялась  все больше,  через нее врывалось подозрение,
страх, боль, отчаяние и  что-то удивительное - чувство сильное и обжигающее,
как водка, распаляющее мысли и  раздирающее душу на две половины. С тех пор,
как  и  раньше,  ей  казалось,  что  в ней  живут  две особы,  две  женщины,
враждебные одна  к  другой  и раздираемые разными чувствами. Одна любила,  а
вторая ненавидела. Одна была полна нежности, а вторая жаждала мести. Эти два
таких  разных существа  постоянно  боролись друг  с  другом и  не  позволяли
заснуть  -  она  бодрствовала  до самого утра.  А когда  даже и  засыпала на
минуту, появлялось лицо Дымитра - издевательское  и насмешливое. После таких
снов то, второе,  ненавидящее существо направлялось на  чердак  к  трубе, за
которой был спрятан карабин с обрезанным  дулом. А  эта первая все мечтала о
птице,  притаившейся на балке,  о прекрасной  птице  с  коралловым  гребнем,
похожим на губы,  спрятанные у  входа в ее лоно.  И пришла такая ночь, когда
снова ей  приснился Клобук,  сидящий на балке. Она пошла  в хлев, посмотрела
вверх  на прекрасную птицу,  а  та сказала  ей:  о  Брыгиде и о ее маленьком
ребенке,  которого держала на руках Гертруда Макух, о докторе -  она  видела
через окно,  как  он  наклонял  свое  лицо над  этим  маленьким человеческим
существом. Она удрала домой,  но на следующую ночь снова ей приснился Клобук
на балке. Она протянула к нему руки, умоляла, чтобы он повалил ее на навоз и
овладел  ею. Он, однако,  только  смотрел на  Юстыну  свысока  -  надменный,
молчаливый, величественный.
 В эту ночь  он приснился ей с  самого  вечера. Приснился, а может быть,
привиделся.  А может,  он был  на самом деле  -  с распушившимися  перьями и
бусинками  черных глаз.  Он сидел на балке, коралловый гребень поблескивал в
ночном  сумраке,  он говорил  хриплым голосом  на птичьем языке, который она
понимала, хоть и не запомнила  ни одного слова. Тотчас же она  натянула юбку
прямо на ночную рубашку, надела свитер, набросила на себя шерстяной платок и
на  босу  ногу  надела резиновые сапоги.  Взобралась на чердак, вынула обрез
Дымитра  и так, как он  ее учил, вставила патрон. Она не запомнила ни минуты
из  своей дороги на полуостров, может быть, туда перенесла ее большая птица,
потому что во всем теле она чувствовала боль от ее острых когтей.
 Шел   частый  дождь,  собаки  спрятались  в  сарай.  Двери  на  террасу
оставались приоткрытыми - в тот  день Макухова слишком сильно натопила печь.
Доктор сидел  в кресле  под зажженной лампой и читал.  Скрипнула  дверь,  он
поднял голову  и увидел  ее, мокрую от дождя, в платке и с  обрезом Дымитра,
который она держала в обеих руках.
 -  Чего ты  хочешь? - спросил он спокойно, хотя и должен был увидеть ее
обрез и мог догадаться, что она пришла, чтобы его убить.
 - Ты должен был дать мне ребенка, - сказала она певуче. - Но ты обманул
меня. Твое семя я находила на своем  животе или на  постели. Ты пожалел  его
для меня, хоть и знал, что я чувствую себя, как пустое дупло. Но ты наполнил
Брыгиду, и в ней завязалась жизнь. Я верила, что ты и со мной сделаешь то же
самое, пока не нашла твоего семени на своем животе и на постели. Ты перестал
приходить, а  я  перестала  умирать  под  тобой.  Я все жду,  когда же  меня
наполнит жизнь. Я  убила Дымитра так, как обрезают сухую ветку. Теперь птица
велела мне убить тебя. Ты  умрешь, но потом  снова  родишься и  снова ко мне
придешь.
 - Послушай, Юстына, -  поднялся он с кресла. Но он боялся первого шага.
Короткое черное дуло смотрело прямо в его грудь.
 Это  не  было  точное  оружие.  Слишком  короткое  было  у  него  дуло,
деревянный  приклад и затвор, прикрученный  твердой  проволокой. Но с такого
небольшого расстояния она могла попасть ему прямо в сердце. Достаточно  было
чуть сильнее нажать пальцем на курок, один выстрел - и он перестанет жить.
 - Ничего не говори. Я хочу, чтобы  ты умер так  же тихо, как Дымитр,  -
сказала  она угрожающе. - Клобук мне все выдал. Я  находила семя на животе и
на постели. Он каждую ночь  ждал меня на балке в хлеву,  но он боится тебя и
поэтому  на  меня  не падает.  Ты  умрешь  и  родишься  заново, так,  как  я
рождалась, когда  ты  у меня бывал.  Ты начнешь прилетать как большая птица,
будешь  сидеть на балке в моем хлеву. Скажи, почему ты не наполнил мне живот
благой  тяжестью?  Почему я должна, как моя мать, родить ребенка от дьявола,
хоть  хотела родить  от тебя? Зачем ты меня  обманул? Почему я должна  убить
тебя, как убила Дымитра?
 Он не слушал ее. Его охватили страх, отчаяние, гнев на самого  себя. Он
был  плохим врачом,  он  не  заметил симптомов  болезни,  хоть что-то  в  их
отношениях начало беспокоить его и оттолкнуло от нее. Ослепленный  страстью,
он не видел,  как бацилла  безумия развивается в ней день ото дня, от ночи к
ночи. То, что казалось ему так волнующе  прекрасным, это молчаливое ожидание
и  преданность,  эта  их любовь,  лишенная  слов  и  поэтому  такая  чистая,
огромная,  отбрасывающая от  себя все  лишнее,  -  все  это  не  могло  быть
настоящим.  Он чувствовал это в последнее  время  и  поэтому перестал к  ней
приходить.
 Его  ужаснули  ее  глаза  -  с  неестественно   расширенными  зрачками,
неподвижные, мертвые. Он видел бледность ее губ, капли воды, падающие на пол
с юбки. Заметил спутавшиеся волосы на голове - черные от дождя.  И отверстие
дула,   смотрящее  на  его   грудь.  Отчего  же  она  казалась   ему   такой
притягательной? Отчего он даже теперь не жалел о тех минутах, когда он шел к
ней краем луга,  гонимый  тоской  по любви без слов,  без  лишних украшений,
сложенной только из жестов и слияния?
 Он положил руку на грудь, словно хотел защитить сердце от пули. Сказал:
 - Клобук обманывает тебя. Ты веришь ему только потому, что я  так давно
у тебя не был...
 - Не  говори ничего! - крикнула она. - Я  хочу, чтобы ты умер молча! Он
сидит  на балке в моем хлеву и говорит мне слова, которые я понимаю. Я  даже
теперь  его слышу,  так далеко. Убери руку с груди, ты  спрятал под ней свое
сердце. Не бойся смерти, ведь потом ты родишься заново.
 - Он обманул  тебя,  - резко  сказал доктор. - Это не меня, это  его ты
убьешь. Это ведь  всегда был я  - и в снах, и там,  на балке. Большая хищная
птица.
 - Нет! - крикнула она.
 - Положи ружье! - приказал он. - Разденься и ляг в моем кабинете. Я еще
раз тебя  как следует осмотрю, чтобы открыть тайну  твоего тела. Он сделал к
ней шаг, прикрывая сердце.
 - Я любил тебя, Юстына, -  говорил он искренне, с неподдельной грустью,
потому что он когда-то в самом деле любил ее, хоть и недолго. - Ты не можешь
убить  меня,  потому  что вместе  со мной  погибнет  та птица, которая  тебя
навещает.  Позволь  мне  еще  раз  прикоснуться  к  твоему телу, пробежаться
пальцами по твоему обнаженному животу, по груди, дотронуться до твоей шеи...
 Она задрожала от холода, а может быть, от его слов. Ее руки уже не  так
крепко сжимали деревянный приклад отреза.
 - Он  велел убить тебя... -  повторила она два раза, закрывая глаза. Он
уже не боялся ее. Говорил мягко, словно хотел ее убаюкать:
 - Это хорошо. Ты сделаешь это позже. Успеешь. У тебя еще много времени.
Но  сначала я дотронусь до тебя, положу руки на твое  тело.  Умрем вместе  и
вместе возродимся. Как трава весной.
 Он вынул обрез из  ее  рук, положил  на стол.  Потом обнял ее и,  почти
лишенную сил и воли, увел в свою спальню, раздел и уложил в постель.
 - Я нашла твое семя у себя на животе и простыне, - повторяла она сонно.
- Он мне снова снится, так, как раньше. Ждет  на балке и ждет, когда я приду
доить корову.  Я знаю,  что  когда-нибудь  он  прыгнет  на меня,  повалит  и
наполнит жизнью...
 Она говорила и говорила, но он не слушал. Он вышел в салон, вынул заряд
из обреза, в своем кабинете наполнил шприц успокаивающим средством. Когда он
вернулся в спальню, она все еще тихо говорила:
 -  Я  тебя  убью,  как  Дымитра.  Клобук  теперь  будет  моим  мужем...
Навсегда...  Она  застонала  от  наслаждения,  когда   его  холодные  пальцы
пробежались по  ее телу. Но она не чувствовала боли, не отреагировала, когда
он сделал ей укол в  бедро. Он гладил ее  тело, пока она не заснула  крепким
сном, громко и ровно дыша.
 - Я любил тебя,  -  сказал он, когда она  на секунду  приоткрыла глаза.
Потом он  подошел  к телефону  и  попросил соединить  его с  психиатрической
лечебницей в  ста  километрах отсюда. Он сидел возле Юстыны до самого  утра,
пока  она не проснулась и не улыбнулась, видя, что она лежит у  него в доме.
На миг,  впрочем, потому что тут же  ее охватил