слегка  присел  и,  по  обычаю  сельских  парней,  которые
собираются нырять, зажал  двумя  пальцами себе нос,  чтобы ему в нос вода не
затекла. Почему?  Об этом  тоже никто  не подумал, но всем  было  ясно,  что
наступила последняя  минута,  когда они видят живого  Севрука, потому что  в
следующую  он оттолкнется  пятками ото льда и  исчезнет в зеленоватой пучине
проруби.
 - Ох, -  застонала толпа  на  берегу озера.  Севрук  выпрямился,  отнял
пальцы от носа. Не  бросится он в  пучину, а  войдет  в  озеро постепенно, с
достоинством - об этом говорила людям его новая поза. И  даже кое-кто пришел
к выводу, что  и  в самом деле так он поступит правильнее и серьезнее. Зачем
же при утоплении производить неприятный плеск, разбрызгивать ледяную воду во
все  стороны  (а  было  очевидным, что огромное тело  плотника,  если  бы он
бросился  в прорубь,  должно было вызвать много брызг),  если  гораздо лучше
уходить  со  света в тишине и сосредоточенности.  Шаг за шагом погружаться в
воду,  сначала до  лодыжек, потом  до колен, потом  до пояса,  до подмышек и
наконец  исчезнуть  в  озере  вместе с головой,  покрытой кожаной  пилоткой.
Только не жалко ли прекрасной пилотки?
 То же самое,  видимо, пришло в голову Севруку. Он  снял пилотку и подал
ее мамуське. Пилотку тотчас же вырвал у матери старший сын плотника,  потому
что он давно завидовал отцу, имевшему такой прекрасный головной убор. Это не
понравилось Севруку, наверное, он тоже был сильно привязан  к своей пилотке.
Он  отобрал  ее у сына и снова натянул на голову, и это было признаком того,
что он решил умереть в пилотке. Вдруг Севрук зарокотал своим низким голосом:
 - Топлюсь, потому что  начальник Гвязда забрал у  меня коров за  долги.
Удивили  всех слова  Севрука  не о  корове, а о коровах. Не помешалось  ли у
Севрука в голове от страха перед смертью?
 - Он забрал у тебя только одну корову.  Вторая еще осталась, - напомнил
Шчепан Жарын. - А о  могиле не беспокойся, я  тебе ее выкопаю даром. Место я
уже выбрал. Это будет возле старого Ендрыщака.
 -  Не согласен,  - загремел  Севрук.  - Ты, Шчепан, ямы копаешь слишком
глубокие, и  весной вода  подземная туда  подходит. Возле  Ендрыщака  я тоже
лежать не хочу. - А где ты хотел бы лежать?
 - Не знаю, - загремел плотник Севрук. - Не знаю, где я хотел бы лежать.
А что ты сделаешь, мамуська, со второй коровой?
 - Завтра ее продам, - отвечала она. - Кормовой свеклы осталось немного,
сена тоже мало. За свеклу и сено куплю сечки для свиньи.
 - Кому  продашь  корову?  -  спросил Севрук,  и  никого не удивил  этот
вопрос,  потому  что  человек перед  смертью имеет право  знать, в  чьи руки
попадет его собственная корова.
 - Отто Шульц хотел ее купить. И Кондек спрашивал, не продадим ли мы ее.
Задумался плотник Севрук.
 - Надо ее продать сегодня, - сказал он, минуту подумав. - А утопиться я
могу завтра или в другой раз. Мамуська хлопнула в ладоши от восторга.
 -  Ну да. Как я сама об  этом  не подумала.  Беги, Зенек, в магазин  за
двумя бутылками вина и принеси их домой. Пане Шульц, -  выискала она в толпе
седую бороду старого Шульца, - вы хотели купить нашу корову?
 -  Да, -  сказал Шульц, выходя из толпы. -  Могу ее купить,  если вы не
запросите слишком много.
 - А я? - спросил рассерженный Кондек и рывками протиснулся через толпу.
Обо мне как-то никто не говорит? А разве не я первый говорил вам, Севрукова,
что хочу купить корову?
 - Сговоримся,  - примирительно загремел  Севрук.  - Хорошие люди всегда
договорятся.
 И  медленным шагом он двинулся в сторону  своего дома. Поспешала  возле
него мамуська, шли за ним Шульц и Кондек, а Шчепан Жарын забегал вперед:
 - Не давай  себя  надуть,  Севрук, я  тебе помогу  продать корову.  Две
бутылки слишком мало. Я принесу третью, легче будет говорить о корове.
 Обогнали их  бабы,  спешащие  к кухням, кастрюлям и сопливым  детишкам.
Мужчины расходились медленней, потому  что многим захотелось вина, о котором
упоминала мамуська.  Зенек уже готовился  бежать в магазин, только никто  не
сунул ему в руку денег.
 - Ну хорошо.  Возьми,  Зенек,  на вино,  -  решился  Кондек и вынул  из
кармана помятую купюру.
 Идя к дому, плотник Севрук, как пристало человеку хорошо  воспитанному,
вежливо поклонился доктору,  сняв перед ним свою кожаную  пилотку, доктор же
снял перед ним свою шапку из барсука.
 - Спасибо, доктор, за то, что  вы приехали на  мое утопление, -  сказал
Севрук. - У меня сегодня выходной в поликлинике, -  вежливо объяснил доктор.
-  В  следующий раз  утоплюсь  уже  взаправду,  -  пообещал  Севрук.  - Если
взаправду, то  никогда  не стоит топиться,  - сказал Севруку  доктор и сел в
свой автомобиль.
 А  люди в Скиролавках еще  больше  зауважали  доктора, ведь он произнес
святые слова, что топиться взаправду не стоит. Никто, впрочем, не верил, что
Севрук  утопится  в  мелкой  проруби,  и  все пришли  только  посмотреть  на
"Севруково  утопление", так, как в больших городах ходят в разные места, где
за  деньги  можно посмотреть,  как  один другого убивает, но  не  взаправду,
потому  что потом  оба они выходят к  людям и кланяются, живые и здоровые. В
гмине   Трумейки  всю  следующую  неделю  громко  рассказывали  о  том,  как
замечательно  топился плотник Севрук, сколько людей  пришло на берег  озера.
Узнал об этом начальник Гвязда, и страшная злость охватила его при известии,
что  Севрук продал свою последнюю  корову. Ведь это неизбежно  означало, что
осенью,  когда подоспеет  очередная  уплата  кредита,  ничего  уже  судебный
исполнитель у Севрука не заберет. И понял тогда начальник Гвязда, почему его
предшественники  время  от времени открывали Севруку небольшой кредит.  Ведь
чтобы забрать  что-то  у людей типа  Севрука, сначала  им надо  что-то дать,
иначе власть потерпит  поражение.  Нет ничего худшего для  начальника гмины,
чем человек, который не боится судебного исполнителя.
 И  так со временем некоторые люди поняли, насколько большой смысл таило
в  себе "Севруково  утопление" и продажа последней коровы.  Потому что с тех
пор начальник Гвязда утратил последнюю власть над плотником,  у  которого не
было ни телевизора, ни единой  сельскохозяйственной машины, ни свиноматки. С
того момента уже не  огорчала Севрука мысль  о его огромном долге, а, будучи
плотником и имея троих сыновей, он не умирал с голоду.
 Но нашлись и такие, которым не понравился Севруков спектакль у озера, и
они твердили, что  человек не  имеет права играть  собственной  жизнью, ведь
таким  образом  он навлекает на  деревню разные несчастья.  В согласии  с их
предсказаниями  в тот  же  вечер  чистое до  сих пор  небо  вдруг затянулось
тучами, и поднялся ветер такой сильный, что своим воем он заглушал разговоры
людей.  У Галембки тогда  сорвало  с крыши  трубу, у  Шульца упало  с  сарая
аистиное гнездо, у озера Ясного в глубине  леса сломалось дерево, на котором
находилось  одно  из  пяти  гнезд орлана-белохвоста.  А на  полуострове, как
мощные  органы, ревели от ветра старые ели на аллее, ведущей к воротам,  две
овчарки Негловича то и дело  громко  выли,  и доктор вынужден  был прерывать
чтение, вставать с кресла возле печи и выходить на  крыльцо, чтобы успокоить
собак. Читал же доктор в то время не какую попало  книгу, а произведение, из
которого  вытекало, что с  точки  зрения  разума на  свете ценна только одна
вещь,  то есть  добрая  воля,  а  она  бывала  доброй  только  тогда,  когда
стремилась исполнить свой долг.
 На  дереве  же  у  Свиной  лужайки все  колыхалась  петля из конопляной
веревки.  Йонаш Вонтрух  и Антони  Пасемко плели  байки  о  Сатане,  который
владеет Землей.





 О том,
 как у доктора запахло мятой и полынью,
 а также о женщине, которая хотела иметь ребенка от Клобука


 Собаки лаяли возле калитки -  монотонно, не слишком усердно. Доктор  Ян
Крыстьян Неглович отложил на стол  книжку, поднялся с  кресла, в сенях надел
валенки  и  натянул на голову шапку из барсука. На нем был толстый халат, но
на крыльце ветер продул его до кожи и укусил в лицо, как  дикий зверь. Светя
фонариком,  потому  что  ночь  была  темной, шел доктор к калитке  по  аллее
ревущих от ветра  елей и думал:  кто в такую  позднюю пору, в плохую  погоду
прибыл к  нему, чтобы  нарушить  его покой?  Может, какая-то женщина  начала
рожать?  А  может,  какой-нибудь  путешественник  продрог  по  дороге домой,
испортился у него  автомобиль или дышло он поломал, и ищет  помощи в  первой
попавшейся усадьбе?
 За калиткой стояла женщина в черном платке на голове и плечах, она была
неподвижна и казалась  черным стволом, который вдруг вырос за забором. - Кто
ты и чего хочешь? - спросил он.
 К пожилым женщинам он обращался на "вы", а "пани" говорил только тем, с
которыми ему случалось иметь удовольствие. - Я Юстына,  - порыв ветра принес
к нему слегка  свистящее имя. - Не знаю такой,  - ответил доктор и движением
руки успокоил собак, которые, несмотря  на  его присутствие, то и дело лаяли
на чужую женщину. - За Дымитра Васильчука я вышла замуж и живу по соседству.
Старого Васильчука  доктор  хорошо знал, потому что его  дом соседствовал  с
усадьбой Макуховой.  Сам  он  был  издалека  и  имел  трех сыновей,  которые
работали в  лесничестве.  После смерти старого  два сына уехали на  работу в
шахте  и  вскоре  заработали себе  на  машины.  Третий,  Дымитр,  остался  в
Скиролавках  в  небольшом хозяйстве, понемногу браконьерствовал в  лесу и на
озере, понемногу работал  на  вырубках.  Два года назад  он  привез  молодую
девушку, но никому ее не показывал, даже в магазин за покупками не отпускал.
Доктор время  от  времени  видел какую-то женщину,  которая  крутилась между
домом и небольшим огородиком,  но так как летом и зимой  у нее был платок на
голове, лица ее он не запомнил.
 - Чего ты хочешь от меня, Юстына?
 - Ребенка у меня нет, - ответила она.  -  Два года живем, а ребенка  не
ношу. - Это ничего. Надо ждать еще год. А может, и второй год. - Дымитр меня
бьет.  Говорит, что я как сухое дерево, которое надо срубить. - Приди завтра
в поликлинику в Трумейках. Я тебе дам направление к врачу в город.
 Но  молодая  женщина стояла перед воротами, как  ствол  дерева, который
неожиданно вырос за один вечер.
 - Вы тоже доктор, - сказала она чуть громче,  потому что снова загудели
ели. -  Есть разные доктора, Юстына, - объяснил  он мягко. - Такие,  которые
лечат зубную  боль  и головную боль. Боль  в пояснице и  детей.  Я дам  тебе
направление в город, и там тебя обследуют. Но она стояла, как ствол дерева.
 -  В  город  меня Дымитр не пустит,  а сегодня он лежит дома пьяный. Вы
тоже доктор.  До  утра  буду так стоять, пока  вы меня  не  осмотрите  и  не
скажете, заслуживаю  ли  я  смерти. Яичек я принесла  вам целую  корзинку. И
потрошеного петуха.  - Она говорила  медленно  и певуче.  И  может быть, это
ветер  в елях  виноват, а может - одиночество в доме,  потому что  ее  голос
показался доктору сладким и обезволивающим. Тогда  он  вставил  ключ в замок
калитки и  открыл ее перед Юстыной, а потом  повел ее на крыльцо и впустил в
сени. Он и не  думал ее осматривать, так как медицинская наука говорила ему,
что два года без  ребенка  еще не  дают  повода  для  беспокойства. Но слова
утешения и  надежды  нужны  каждому, а  ему тоже  мило было слушать  певучий
говор.
 Под платком  в правой  руке она держала корзинку с яйцами и  потрошеным
петухом.  Он велел ей занести корзинку  в кухню,  а потом  впустил женщину в
свой кабинет, в котором старая Макухова каждый день топила печь, так, как он
ей когда-то велел, потому что у врача всегда,  во  всякое время  дня и ночи,
могут быть пациенты.
 Был этот  кабинет  гордостью доктора и  как  бы источником его  скрытой
силы,  откуда  он  черпал  веру  в  человеческий разум  и в свой собственный
талант. Среди белизны  стен, ширмы, стола и шкафчиков, блестящих прозрачными
стеклами, он очищал  свои мысли и погружался  в  тайны других людей. Здесь у
него было то пристанище, где  его прекрасное прошлое становилось настоящим и
будущим  одновременно,  как  будто бы  время  для него  вдруг  остановилось.
Несмотря на то, что роль такого, как он, сельского врача обычно  сводилась к
решению, куда и к какому специалисту направить больного, он все же не хотел,
как  другие,   ограничить   свой  лекарский   инструментарий  стетоскопом  и
блокнотиком  с рецептами: ему казалось, что он уподобился бы тогда  плотнику
Севруку, который продал свое долото, скобель и даже топор. У него в кабинете
была  и  кушетка, покрытая  чистой  простыней,  и  гинекологическое  кресло,
капельница, шкафчик с хирургическими инструментами, аппарат для стерилизации
шприцев и  игл, кварцевая лампа,  зеркала,  зеркальце для  ларингологических
осмотров,  а  также  много  других  приспособлений  -  разнообразные  клещи,
сверкающие  никелем пинцеты и ножницы.  И  хотя,  по  правде  говоря, он  их
никогда  не использовал, все же  они  радовали  его глаз и укрепляли веру  в
себя,  так же, как укрепляли ее  врачебные  книги,  переплетенные в  кожу  и
ровненько установленные на  полке. У доктора были и медицинские весы, и весы
для грудных детей, а также закрытый на ключ шкафчик,  полный лекарств. Когда
он  обследовал  кого-нибудь  приватно,  он  любил  сам  вручить  лекарство и
проследить, чтобы больной принимал то, что ему прописано.  На стене кабинета
висела  подсвеченная  лампочкой стеклянная  таблица для проверки зрения,  на
столе  возвышался  аппарат для измерения  давления и лежала  переплетенная в
красное  толстая книга, в  которую, как  говорили, доктор записывал даже сны
своих пациентов. Все эти предметы Макухова должна была ежедневно вытирать от
пыли очень старательно, и доктор сердился, если  находил хоть немного пыли в
белой  эмалированной плевательнице.  Над  Негловичем  немного  подсмеивались
некоторые  сельские  врачи, хотя  бы  Иоланта  Курась, педиатр, которая  как
терапевт работала в Трумейках по очереди с Негловичем, а в своем доме вообще
никакого  кабинета  не  держала.  Другие,  однако,  считали, что  настоящего
кузнеца  можно  узнать по кузнице, сапожника по  мастерской, а  врача  -  по
кабинету. И  что  тут много  говорить:  если кто-то  в околице действительно
заболевал, то он предпочитал запрячь дрожки и ехать в Скиролавки, чем идти к
пани Курась и  ложиться в  ее  квартире на старую  кушетку. Когда-то,  когда
четырнадцать  лет тому назад доктор поселился в доме  своего отца, хорунжего
Негловича, некоторых людей огорчали его советы и  предписания. Говорили, что
жене Юзефа Зентека, лесоруба, которая после пятого ребенка была плохо зашита
и орган имела ужасно большой,  из-за чего мужу с  ней было спать невозможно,
доктор  сказал: "У  женщины  есть  еще  и  другие  отверстия, которые  могут
доставить удовольствие мужчине". Что конкретно он имел в виду этого никто не
мог у Зентековой узнать, и из-за этого огорчение стало еще большим. А раз уж
большим  оно быть  уже не  могло,  то  стало уменьшаться  и наконец  исчезло
вообще.  Потому что если кто-то давал себе труд задуматься над этими вещами,
то  оказывалось,  что,  по  сути  дела, у хорошей  хозяйки не  должно ничего
пропадать, а лесоруб Юзеф Зентек не должен был  оставаться несчастным только
потому,  что  его жену какой-то плохой  врач неудачно зашил после родов.  Со
временем  в Скиролавках начали хвалить своего врача и разносить его славу по
околице.  Писатель Любиньски рассказывал под большим секретом, что много лет
назад молодой Неглович был  известен в столице как многообещающий гинеколог,
который был у женщин нарасхват. Но он влюбился в  некую Ханну Радек, женщину
необычайной красоты, которая  так его ревновала,  что запретила  ему  вообще
встречаться  с  другими  женщинами,  и  это  вынудило  Негловича  приобрести
квалификацию врача по внутренним болезням. Доктор, однако, высмеивал легенды
такого  рода,  утверждая, что,  когда  после  трагической смерти жены  решил
вернуться  в  Скиролавки  и  стать  сельским  врачом,  его  гинекологическая
специализация оказалась  малопригодной, и поэтому он  пять  лет два  раза  в
неделю ездил  в  клинику  в  воеводский  город, пока  не сдал экзамен первой
степени.  Однако люди в Скиролавках предпочитали верить в  рассказ  писателя
Любиньского, и это было еще одним доказательством, что художественная правда
всегда  побеждает. Те, впрочем, кому когда-то  удалось один-единственный раз
увидеть в Скиролавках живую Ханну Радек (потому что потом многие  видели уже
только алебастровую урну на кладбище), подтверждали, что она была необычайно
красива,  а  ради  подобного  существа  даже такой  мужчина, как  доктор  Ян
Крыстьян  Неглович,  мог  отказаться  от заглядывания  в  промежность другим
женщинам, хоть и имел к этому талант и соответствующую квалификацию.
 - Сними с себя платок и повесь его на вешалку, - сказал доктор Неглович
Юстыне, когда она оказалась в его кабинете. - Потом садись поудобнее на этот
маленький вертящийся табурет, который стоит перед моим столом.
 Увидел  доктор  перед собой  молоденькую женщину с белой  кожей в  чуть
заметных  веснушках и, что  было  удивительно  при  такой  светлой коже, - с
темными  изгибами  бровей и черными ресницами вокруг черных  грустных  глаз.
Были ли они действительно грустными или  такими доктору показались, этого он
не знал.  Но он чувствовал, что  есть в них что-то необычное,  будто бы  эта
женщина смотрела не  на него,  а всматривалась в какой-то печальный пейзаж в
никому не знакомой  стране. Лицо ее  отличалось  выступающими скулами, мягко
закругленными  подбородком и большими губами, шершавыми от ветра. Губы  были
слегка  раскрыты  в слабой  улыбке,  которая  спорила с  грустью  глаз,  там
поблескивала  полоска слюны и  белые зубы с заметной  щелью  между  верхними
резцами. Удивил доктора блеск, бьющий от ее волос,  на первый взгляд темных,
но бросающих вокруг красноватый отсвет. Они пушились  над ушами и надо лбом,
завиваясь в локоны.  Доктору  показалось,  что  это  не волосы,  а  какая-то
лохматая  шапка, с рыжей или  красной ниткой, которая поблескивает оттенками
меди и золота. Мочки маленьких ушей  просвечивали розово, как полости нежных
раковин, к плоскому  и невысокому  лбу прильнули три  похожие на  полумесяцы
прядки, почти прикасаясь к полоскам густых бровей. Белая шея высовывалась из
рубахи, которая была еще белее тела. Рубаха была вышита  крестиком, каким-то
непонятным узором,  так как  остатки  его  скрывала  серая, расстегивающаяся
спереди кофта из толстой шерсти. Под глазами женщины доктор заметил глубокие
синеватые тени, которые  не только  сообщили ему о ее усталости, заботах или
недосыпании,  но и пронизали  его какой-то  огромной нежностью, будто  бы ее
страдание было для него необычайно близким  и давно знакомым.  Он смотрел на
нее  и  не видел в  ней ничего  красивого, и  в то же время она казалась ему
необычайно прекрасной. Его охватил душевный непокой, с необычайной силой ему
захотелось пойти за ее взглядом в ту неизвестную страну печали.
 Еще раз он бросил на нее взгляд  и удивился, что ее лицо и шея казались
ему до  сих пор  белыми, потому  что, когда ему  в глаза  ударил красноватый
блеск ее волос, лицо и шея стали розоватыми, как уши.
 Он  перелистал  страницы  своей  красной  книги и  взял  авторучку.  Он
спрашивал и записывал ответы,  с  этого  момента не глядя на нее и думая, не
должен ли он ограничиться  направлением в городскую больницу. Два года жизни
с мужчиной - этого,  однако, было слишком мало, чтобы Там захотели  заняться
ею всерьез. Но так или иначе, общий осмотр казался обязательным.
 Ей  было девятнадцать лет, уже  два  года она жила с мужем. Менструации
были регулярными  с  тринадцати  лет, она  хорошо  чувствовала овуляции.  Не
перенесла никаких  заразных болезней,  мать ее  погибла,  когда ей было  три
года.  До замужества она  воспитывалась  у тетки. Ее мать убил топором отец,
потому  что много лет она не  могла  забеременеть,  а когда наконец родилась
Юстына, отец вбил с