ак  же  ей  тебя  называть?  -  удивилась  Макухова. - Она  ведь
ветеринар. Эх, Янек, Янек! Красивая она, привлекательная. Глаза у нее, как у
телки, зад, как у двухлетней кобылицы, а ноги стройные, как у серны.
 -  Я  не скотоложец,  - рассердился доктор Неглович и пошел  в  ванную,
чтобы  вымыть лицо и руки,  испачканные маслом. А  потом за  обедом раза два
выругал Гертруду,  что суп слишком горячий, а котлета холодная, будто бы это
она была виновата, что он опоздал на обед и ей надо было разогревать еду.
 Под  вечер  доктор  пошел  с  визитом  к Порвашу, где  пани  Халинка  в
мастерской вязала ребенку свитерок на спицах, а художник уже  четвертый  раз
набрасывал святого Августина в епископской митре, с левой рукой, опирающейся
на  открытую  книжку, а правой благословляющего мир. Возле святого Августина
Порваш  собирался поместить  ангела  с нимбом  и крылышками, но так  в конце
концов получилось, что ангела он стер, а крылышки остались.
 - Снова Клобук вылезает у вас  из картины, - сказал доктор, разглядывая
работу  Порваша.  -  Это не ангельские  крылья,  а Клобуковы.  Выезд  бы вам
пригодился, дружище.
 - Это вам надо куда-нибудь съездить, - ответил художник.
 - Ну  да.  Скоро я поеду к сыну, в Копенгаген. У меня уже есть паспорт,
виза, билет на самолет. На пользу мне будет смена климата и окружения.
 Потом  он  помолчал  и,  взглянув  на  пани  Халинку,  которая мелькала
спицами, вспомнил Турлея, ни с того ни с сего вспомнил и  прекрасную Брыгиду
и громко спросил:
 - Если предположить, что правы те, кто утверждает, что змей, искушающий
Еву в раю, - только фаллический символ и имеется в виду  мужской член, тогда
что означают слова: "Неприязнь также положу  между тобой и  женщиной и между
семенем твоим и  между  семенем ее"? Дело в том, что  женщины хотят  владеть
нами, но если по правде, то они нас не любят и не ценят.
 Пани  Халинка  громко засмеялась,  а  Порваш  заявил, закрашивая крылья
ангела:
 -  Слишком  умно это  для  меня,  доктор. Я  не читаю,  как  Любиньски,
"Семантических писем" Готтлоба Фреге. Библии тоже  не знаю. Вы  не найдете в
моем  доме ни  одной книжки, кроме той, которую я  стащил  за  границей. Это
телефонная книга города Парижа. Жаль, что вы едете в Копенгаген, а то  я мог
бы ее вам одолжить. В этой книжке есть телефон и адрес барона Абендтойера. А
что бы  случилось,  если бы  из Копенгагена вы  заскочили  в Париж? Ведь это
очень близко,  почти  как  от нас до Трумеек.  Ну, может, немножко дальше, -
добавил он, подумав.
 Домой доктор вернулся в  сумерках. Он удивился, что  в  кухне еще горит
свет, хоть Макухова  уже давно  должна была быть у себя  дома. Заметил  он и
отблеск света  на побеленном стволе  старой вишни в саду, это  означало, что
свет горит и в его спальне со стороны озера.
 - Пришла та, которую ты  хотел, - Гертруда задержала его в сенях. - Она
сказала  родителям, что едет  к  тетке в Барты, но вышла возле лесничества и
сама сюда пришла. Стыдлива, как девка из "Новотеля". Помыться помылась, но в
платье под перину залезла. Я ей дала хрустальную вазочку с шоколадками. Ждет
в спальне и сластями обжирается. А ты будешь ужинать?
 - Нет. Я обедал поздно, - сказал доктор и сразу пошел в спальню.
 - Ой, погасите свет! - со страхом крикнула старшая дочка Жарына. Перину
она натянула на лицо, выставив наверх только вазочку с шоколадками.
 Погасил доктор свет, разделся и залез под перину. Девушка позволила ему
раздеть себя до пояса.
 - Я - хряк, - буркнул он, трогая ее груди.
 - Это  очень хорошо, - услышал он в темноте ее смех. -  Я видела, какой
бывает у хряка. Похож  на  сверло. Хряк был большой, тяжелый, а  наша свинья
маленькая, легкая. А он так осторожно и медленно в нее ввинтился.
 Поиграл доктор большой  и теплой левой грудью,  поиграл и  помял правую
грудь. Девушка все сидела на кровати. Ела шоколадки, громко чавкая и говоря:
 - Я вчера снова  встретила  Антека  Пасемко. Ничего у меня  в руках  не
было, поэтому ничего у меня не выпало. А он, как змея, на меня зашипел: "Ты,
с-с-сука". Я чувствую, что он теперь хочет на меня напасть, говорила об этом
моему жениху, Юзеку Севруку. "Веревка для него висит, - так я ему сказала, -
а  он не хочет  сам повеситься.  Возьми  братьев, и  затащите  его туда, под
веревку. Кто узнает - сам он повесился или его повесили?"
 Она чавкала, сопела, в конце концов  легла навзничь, чтобы доктору было
удобнее ее груди ласкать и тискать. А его восхищала их округлость. Натянутая
на них гладкая кожа пружинила под прикосновением губ и языка.
 - Они боятся Пасемко, - сказала она. - И я к вам  пришла по приглашению
Макуховой.  У вас есть ружье, вы  застрелите  Антека, который на меня теперь
охотится.
 - У тебя уже был мужчина? - спросил он.
 - Тогда, когда Смугонювну  после гулянки  нашли,  и я во ржи лежала. Не
знаю, кто меня  распечатал, но, похоже,  не сыновья Севрука, потому  что они
были заняты Смугонювной.  Поэтому  я и теперь Юзека не боюсь  и  перед Новым
годом  замуж за  него  выйду. Я была  пьяная,  ничего не помню и  ничего  не
чувствовала.
 От  прикосновений  доктора  она перестала  чавкать,  поставила  на  пол
вазочку с шоколадками, притихла.
 - Только медленно, чтобы  я все  чувствовала, -  шепнула она доктору на
ухо. - Так, как вы мне обещали. Как хряк своим сверлом.
 Она вдруг глубоко вздохнула и обняла доктора сильными округлыми руками.
А потом  сопела и  чавкала, будто  бы  все еще ела шоколадки из  хрустальной
вазочки.
 В  этот  момент  доктор вспомнил прекрасную Брыгиду  и  подумал,  что у
женщины каждое определение, даже такое, как хряк, не должно обязательно быть
обидным,  а  может даже  быть любовным  признанием, потому  что, как  каждый
человек,  и женщина бывает  раздвоенной  и  сама себе  противоречащей:  одно
думает, а другое делает одно  говорит, а другое чувствует  одно шепчет  ей
рассудок, а другое диктует вожделение.




 О том,
 как жил и что чувствовал убийца


 От аванса,  полученного  от  Турлея,  у Антека  Пасемко  осталось ровно
столько денег, сколько его  мать, Зофья, платила  хромой  Марыне на ребенка,
который  якобы  был  от  ее сына.  Не знал Антек о  письме,  которое  Марына
написала капитану Шледзику, поэтому  бессонными  ночами, когда  он  напрасно
ждал материнских побоев, он убедил сам себя, что ребенка он  должен признать
своим, и даже жениться на хромой Марыне. Его ребенок мог быть  фактом против
издевательств  Поровой, доказательством, что  он был и остается  мужчиной, а
если и не выказал  мужского темперамента в ее доме, то исключительно потому,
что он юноша впечатлительный и не хотел мараться в грязи.  Лоно этой женщины
было проклято, ее постель напоминала свиное логово. Это правда, что он пошел
к ней, гонимый мужской жаждой, но смог свернуть с плохой дорожки,  и  за это
она теперь  ему  мстит.  Что касается хромой Марыны,  то она  была падкая на
деньги  и некрасивая,  брак с Антеком  Пасемко и теперь, наверное, оставался
для  нее пределом  мечтаний он женится, хоть жить  с ней  не  обязан. Может
быть,  впрочем,  когда они будут так  часто вместе  в постели, изменится его
натура, что-нибудь  в нем откроется, а что-то закроется насовсем, и тогда он
станет хорошим мужем и хорошим отцом, забудет о девушках, убитых в лесу. Как
кусок льда, растает в нем ненависть к женщинам он перестанет думать, как бы
ему наказать  еще  какую-нибудь девушку. Может  быть, он  только  приведет в
исполнение справедливый  приговор Поровой  - за  ее  проклятое лоно,  за  ее
похоть,  за  пробуждение  жажды  в мужчинах.  Но  это  тогда,  когда  сгниет
конопляная  веревка на  дереве  возле  Свиной лужайки. Он не задушит Порову,
потому что она  слишком  сильная  он  ударит ее тесаком, а  потом  сапогами
размозжит ребра, выломает пальцы из суставов, в промежность воткнет осиновый
кол, толще, чем две бутылки.
 Такими мечтами подкреплялся Антек и, не  в  силах заснуть, ворочался на
соломе  с  боку на  бок, постанывая от  удовольствия  при мысли о страданиях
Поровой. Со временем он так  сжился с этими мечтами, что, работая в лесу, он
обтесал топором  осиновый кол, старательно его заострил и  спрятал в кустах.
Назавтра сделал еще два таких колышка -  для Видлонговой, которая выставляла
обнаженный зад на  дорогу,  и для  пани Ренаты  Туронь, потому что  та голой
загорала у озера, а он за ней подглядывал. Велика была сила его воображения
он  то обливался жаром,  то пронизывал его  холод, он даже  стучал зубами от
озноба. Случалось это  с ним в постели  ночью, случалось и днем, когда он  в
одиночестве прочищал молодняк возле  старого дуба. Он тогда прерывал работу,
потому что сначала  ему в голову ударяла горячая волна, а потом он трясся от
холода и страха.  Снова возвращалась  к  нему мысль о своем  и чужом страхе,
пугала и  радовала одновременно. Но было ясно, что дорога к  этой цели ведет
через хромую Марыну и ее ребенка.
 И тогда, после одной  из бессонных  ночей, Антек вскочил на рассвете и,
не смея открыто  встать в дверях дома Марыны,  притаился в кустах терновника
за сараем и  разваливающейся  уборной. Он  решил поговорить с хромой Марыной
без свидетелей  и в сторонке, а единственной такой оказией, как он продумал,
был момент, когда она утром должна была выйти по нужде.
 День начинался  пасмурный, собирался дождь. Примерно час просидел Антек
за кустами, с отвращением отмахиваясь от зеленовато-синих мух, которые сонно
роились  над зловонным болотом с жижей,  вытекающей из уборной.  Воняло  там
ужасно, но он уже привык к вони, поскольку спал в хлеву.
 Марына, хромая на левую ногу, выбежала из дома в одной длинной рубашке,
в  шлепанцах на ногах. Не хотелось ей влезать  в разваливающийся  нужник, и,
оглядевшись по сторонам, она приподняла рубашку и  начала мочиться стоя. - Я
принес  тебе деньги  на ребенка, - хрипло сказал  Антек, вылезая из  кустов.
Напугал  он  ее  своим внезапным  появлением,  но она не  закричала,  только
перестала мочиться, опустила рубашку до пят. - Чего? - буркнула она.
 - Деньги я тебе принес на  ребенка, - повторил он, приближаясь  к ней и
понимая, что она должна была услышать то, что он ей уже один раз сказал.
 - Это  не твой  ребенок,  - ответила она,  зорко  наблюдая за  тем,  не
подходит ли он  чересчур  близко, потому что тогда она была готова убежать в
дом.
 - Я на тебе женюсь, - начал он ей быстро объяснять. - Ребенок мой, хоть
я его  не хотел признавать. Но меня мать убедила. Я  женюсь на тебе, и будем
мужем и женой. Вот, возьми эти деньги.
 И он  шел к  ней  со свертком денег в руке. Она, однако,  отступила  на
несколько шагов и, вытянув руку перед собой, закричала:
 - Не подходи ко мне, я кричать  буду. И спрячь свои деньги. Я  написала
капитану Шледзику,  что ребенок не твой. Я хорошо помню, как это тогда было,
когда вы ко мне с водкой пришли. Они свое сделали, а ты облевался и заснул в
моей кровати. Из-за денег твоей матери  на моего ребенка люди смотрят как на
бандита. Повесься, а не к свадьбе готовься. Веревка в лесу уже есть.
 Некрасивая  она была, конопатая, зуба впереди  не  было,  хромала.  Еще
противнее  она  стала,  когда  скривила  рот  от  гнева  и  говорила  с  ним
презрительно, ненавидя  его за то, что ее  ребенок  из-за  денег  Пасемковой
считался  бандитским.  Она  не  хотела  вспоминать,  что  сама  же  когда-то
требовала от Антека  деньги, что капитану  Шледзику лживые показания давала,
только бы и дальше получать деньги от Пасемко. Сейчас она чувствовала только
злость и ненависть к Антеку, его в своих неприятностях винила.
 - Вот, посмотри, это деньги,  - бросил он ей  под ноги сверток банкнот,
думая,  что жадность  в  ней  победит. Потянется она  к деньгам  и тем самым
признает его отцом своего ребенка.
 Но она думала только о том, как его побольнее ранить.
 - Я знаю,  как деньги выглядят. А на твои деньги я ссу! Говоря это, она
подошла к месту,  где лежал сверток  банкнот, встала над ним, задрала рубаху
до самого пупка и  на глазах  у  Антека,  без всякого женского стыда, потому
что, видимо,  не  считала его мужчиной, помочилась на эти банкноты.  А когда
она это делала, Антек смотрел на ее  лоно с таким огромным вожделением,  что
его словно бы парализовало. Он ненавидел ее -  и хотел схватить ее за горло,
но не  находил в себе сил, только смотрел  и смотрел ей  между  бедер. Потом
какое-то красное пятно разлилось у  него перед глазами и заслонило весь мир.
Убить ее -  это мало. Задушить - тоже мало. Ребра поломать, пальцы  медленно
выламывать  из суставов  - этого он  жаждал. Побежать за осиновым колышком и
вогнать в нее, как в упыря. Этого он желал.
 Она вытерла промежность краешком рубашки и побежала в дом. Он, ослепший
от бешенства, бормоча  что-то и  хрипя,  шел к  ней с  вытянутыми руками, но
схватил ими пустоту. Тогда он прозрел, убедился,  что ее уже нет и он топчет
обсиканные банкноты. Он  обтер рукой  вспотевший лоб,  а потом рот с пеной в
уголках. Пнул сверток денег в зловонное болотце и  пошел  за сараями к лесу.
Обочинами полей он пошел к Свиной лужайке, мучимый желанием причинить самому
себе страшную, даже смертельную боль. Снова на мгновение он ослеп,  какой-то
красный огонь выжег ему  глаза. Именно в то мгновение он должен был миновать
дерево с веревкой и петлей, он ведь шел  туда убить. Если не кого-нибудь, то
себя. Он успокоил колотящееся в груди сердце, подавил  свое хриплое дыхание.
Очнулся  он в глубине леса и  подумал: "Это  знак  от Бога,  который  хранит
справедливого". Шум  деревьев понемногу смягчал в  нем  чувства, и, когда он
оказался  в  молодняке, он  уже  спокойно  взялся за работу. Срубал  тесаком
тонкие буки, смотрел, как они падают, чтобы дать больше света букам потолще.
Мышечные усилия доставляли ему удовольствие, смягчали в нем все чувства, так
же,  как шум леса.  Небо  все  еще было  пасмурным,  легкий  ветер срывал  с
деревьев последние листья. Одни  кружились в воздухе или пытались  подняться
вверх наподобие птиц, другие тихо опадали на землю некоторые задевали плечи
Антека, и  ему тогда  казалось, что к нему прикасаются невидимые  руки и лес
полон духов. Он не боялся их, потому  что, если  был Бог, он должен быть  на
его  стороны,  он ненавидел развратные женские  органы  и зло,  которое  они
причиняли мужчинам.
 Доктор  ждал  Антека  под  старым  дубом. Он  был в  старом свитере и с
обнаженной  головой.  Он  присел  под  деревом,  на  коленях   у  него  была
итальянская двустволка. "Он пришел, чтобы меня убить", - пронеслось в голове
у Пасемко, но  тут же он отбросил эту мысль. Слишком добродушным  показалось
ему  лицо  доктора и ясный взгляд,  каким он  наблюдал за безгласным полетом
засохших листьев.
 Увидев Антека,  доктор вынул  пачку  дешевых сигарет,  кивнул  Пасемко,
чтобы тот угощался. Закурили, а потом доктор сказал:
 - Ее звали Анета Липска, ей было двенадцать лет. Она приехала из Барт с
компанией  друзей  и  подруг,  чтобы искупаться  в  озере.  У  нее  не  было
купальника, и  она  отошла  от  компании в  ближние  заросли,  где разделась
догола. Скажи, что ты сделал с ее телом?
 Антек выплюнул табачную крошку, которая прилипла к его губе.
 - Меня об  этом много раз  спрашивали.  Я  отвечал,  что не знаю, о ком
речь. Но вам скажу. Она лежит там, где дождь на нее не  льется,  солнышко ее
не греет, лисы кости не растаскивают. Я могу  ее увидеть в каждую минуту, но
там уже не на что смотреть.
 -  Скотина  ты, Антек!  -  Голос доктора  зазвучал  странно,  будто  бы
доносился из глубокого колодца.
 - А о ней что вы знаете? - пожал он плечами. - Она была такая же шлюха,
как Порова. Грудь и подбрюшье у  нее уже были почти как у взрослой  женщины.
Она разделась догола. Видели бы  вы, с каким удовольствием она  разглядывала
свою грудь и лоно, будто уже готовилась расставлять ловушки мужчинам.
 - У нее не было купальника, и она хотела в сторонке окунуться в  озере.
Ты бестия,  Антек, и  поэтому должен умереть. Видел веревку и петлю? Чего ты
еще ждешь?
 - Закон меня охраняет. Я буду долго жить.
 Щелкнул курок докторского ружья. Но Антек только улыбнулся свысока.
 - Не застрелите вы меня. Для этого нужна смелость. Моя смелость. Они не
выставляли  бы так свои  груди и животы, если бы у мужчин была смелость.  Вы
ползаете перед ними на коленях, молитесь на них,  просите о милости, которую
они  вам уделяют, когда им вздумается.  Развратные они и  распутные, а вы  -
капелланы их разврата  и  их распущенности. С мольбой вы  протягиваете к ним
свои руки. Зачем? Надо брать их за горло.
 Доктор вынул из пачки вторую сигарету, закурил ее, сильно затянулся. Он
не мог собрать разлетевшиеся  мысли, он  хотел  застрелить Пасемко, так, как
обещал  себе  это  много  раз. Убить  его  выстрелом  в лицо, между  глаз, и
смотреть, как мозг разбрызгивается. Но какая-то странная сила удерживала его
от  этого.   Может,   он  покорялся  человечности   так  же,  как  покорялся
женственности?
 - Если бы я тебя убил, Антек, я поступил бы как мальтийский рыцарь. Это
значило бы, что зло, которое есть в человеке, можно устранить, только убивая
человека. А ведь зло, как я думаю, можно отделить, вырезать так, как опухоль
на  теле  или в  теле  человека. Зло  нужно отделить  от  человека  и  убить
отдельно. Я не мог бы быть врачом, если  бы в это не верил. Зло  бывает  как
болезнь, Антек. Болезнь надо лечить,  как-то отделить ее от тела и  убить. Я
хотел обнажить твое зло, вырезать его  из тебя и растоптать, хоть это, может
быть, и  невозможно.  Скажи,  ты  не  чувствуешь  вины,  раскаяния, жалости,
отвращения  к себе?  Или хотя  бы  к той  части  себя,  которая  делает тебя
преступником?
 - Нет, - ответил он равнодушно. - Я знаю, что поступал хорошо.
 -  А  значит, ты весь стал злом.  Это не  какая-то твоя  часть остается
плохой,  зло пропитало тебя всего, насквозь. Ты  даже  не знаешь, что  такое
милосердие,  раскаяние, жалость. Отдаешь ли ты себе отчет в  том, что ты уже
не человек?
 А он говорил ему, как умел, но смысл был такой:
 "Всегда  я  чувствовал  себя  иным,  больше  похожим на  Бога,  который
сотворил нас по своему образу и подобию. Я не говорил об  этом никому, чтобы
надо мной не смеялись. Я пробовал жить, как люди,  но не смог. Поэтому более
отчетливо, чем  другие, видел  зло, спрятанное  в женщине.  Разве  не сказал
Господь женщине,  что "воля твоя  подчинится мужу  твоему,  а  он  над тобой
царить будет"?  А  разве они  послушны нашей  воле? Разве  это не  они хотят
царить над нами, использовать свои органы и свои тела, чтобы нас закабалять?
Вы  знаете только Нового Бога, а ведь есть  еще и  Старый  Бог, в которого я
верю и который нас сотворил.  Старый  Бог не знал милосердия и велел убивать
первородных сыновей,  когда  они были рождены в распутстве. Меня окрестили в
костеле, потому что моя мать так хотела. Но мой отец верит в Старого Бога и,
когда мы были маленькими, часто  читал нам Священное писание.  Старый Бог не
знал  Сатаны,  потому  что  он  сам  был  Сатаной.   Он  хвалил  обманщиков,
клятвопреступников,  и  сам он  был  обманщиком  и  клятвопреступником.  Три
уговора он заключил  с человеком  и  ни  одного не  выполнил.  Разве не  был
приятелем  Бога тот,  которого называли духом лживым? Разве он  не состоял в
его свите? Разве не обманул Бог пророков Ахава, чтобы уговорить его пойти на
войну и там погибнуть? Разве он не наказал Давида за то, что он вел перепись
сынов Израилевых, хоть сам ему велел?  Разве не хвалил Бог дочь Лота за  то,
что  она  жила  с собственным  отцом? Разве не  торговал  Аврам своей женой,
Сарой? Не похвалил его за  это Бог и не позволил жить счастливо? Разве он не
выбрал между  Каином и Авелем только для того, чтобы на свете было совершено
первое преступление?  Разве не позавидовал  людям,  когда они  стали строить
Вавилонскую  башню?  Разве  не  подвергал  испытаниям Иова  для собственного
удовольствия?  Разве  не  одобрил  Бог  обман,  который  Иаков  допустил  по
отношению  к Исаву, коварно  отнимая  у него  благословение Исаака?  Доктор,