е  толпы  оборотней  -  говорили  мальтийские рыцари -
питаются кровью и  силой мира, пока они, такие, как  Отто Шульц, солдаты, не
встанут на страже нового порядка. Если по правде, он был человеком честным и
справедливым, он пошел в армию не по своей воле и  выбору, а потому, что его
звали Отто  Шульц. Потом  люди  простили ему прошлое, никогда его об этом не
выспрашивали, а даже жалели,  что другие солдаты убили его жену, и он должен
был  столько  дней  голодать  в  лесу. Сны  были, однако, более дотошными  и
жестокими, чем люди - они  неустанно  нападали на него в минуты, менее всего
подходящие,  даже  когда  он  спал рядом  со своей  новой женой.  И хорунжий
Неглович тоже  бывал  жестоким, потому  что спрашивал. Чаще всего осенью или
весной, во  время  пахоты.  Их  поля соседствовали между собой. Бывало,  что
хорунжий пахал по одну сторону межи, а Шульц - по другую. Время  от  времени
они  оставляли  лошадей  в  поле  и присаживались  на меже,  чтобы  выкурить
сигарету.  "Скажи,  ты стрелял  в меня?" - спрашивал хорунжий. "Нет, никогда
тебя в  глаза не видел",  -  отвечал Отто  Шульц.  "Это  ничего,  -  говорил
хорунжий. - Ведь на войне не стреляют в знакомых.  Признайся, стрелял в меня
или в подобных мне?" - "Да", -  отвечал тогда-то. "Я тоже в таких,  как  ты,
стрелял", - кивал головой хорунжий.  И оба удивлялись,  что  как ни в чем не
бывало  сидят  они  на  меже, курят сигареты, а  потом каждый возвращается к
своим  лошадям  и  к  своему  плугу.  Отто Шульц  не  обижался на  хорунжего
Негловича  за эти вопросы. Хорунжий знал войну, знал, чем она  была на самом
деле. Поэтому он даже пришел на свадьбу Шульца, танцевал и пел. На похоронах
хорунжего Шульц искренне плакал, хоть были и такие  минуты, когда он думал о
нем  с  ненавистью,  как о враге.  Настоящими  врагами Шульца  были, однако,
прежде  всего  сны -  ночные  воспоминания  о  делах,  которые  хотелось  бы
спрятать, закопать под дерном.
 "Это здесь", - думал он, охватывая взглядом перекрученные стволы берез.
И к  нему  вернулось  чувство  радости. Боль под  ключицей  притихла.  Шульц
разгреб заступом шелестящий вереск,  покрытый фиолетовыми цветами, и вырезал
несколько  огромных   квадратов   дерна.  Он  копал   медленно,   делая   из
желтовато-черной  земли  все  больший холмик.  А когда попадался  тонкий или
толстый корень, он вставал на колени и заступом рассекал его в двух местах.
 Вдруг до  него  издали  долетел  глубокий,  звучный  и  протяжный голос
колоколов.  Он  уже не встал с колен,  отер  руки  о вереск и перекрестился.
Потом стал громко читать молитву за отходящих:
 - В руки Твои  отдаю дух мой. Спаситель мой, который сказал: Ищите лица
моего.  И  буду  искать  лица  твоего.  Укрепи  меня,  Господи,   когда  пот
смертельный на мне выступает, развесели меня, когда губы мои бледнеют, утешь
меня, когда взор и слух мои пропадают.
 Он  уже не слышал ни  голоса  колоколов, ни  собственных слов.  Темнота
перед  ним открылась, а вместе  с ней  вернулась  боль в  груди.  И все  же,
несмотря на темноту и  боль, несмотря на  великую тишину, в которую, как ему
казалось,  он  погружался все  глубже,  он спрашивал  себя:  какого это лица
искать ему было  ведено? Христоса - так  искаженного страданием,  с терновой
короной  и  каплями  крови,  текущими по  вискам, или  все те лица из  снов,
плывущие  к нему из  глубин мрака. И,  словно бы  для  того,  чтобы эти лица
умерших  и  убитых он  мог увидеть подробнее,  открылась перед  ним ясность,
вернулось  чувство  слуха,  обоняния и  осязания.  Он увидел  старые  сосны,
пронизанные  лучами солнца, почувствовал грибной  запах молодняка  и даже на
ветке  молодой сосенки  увидел  каплю  утреннего дождя. Потом  он  закричал:
"Иисусе!" - и упал лицом в выкопанную им яму.
 И тогда на небе появились три огромные стаи журавлей, улетающих на  юг.
Воздух  от земли  до самой синевы  наполнило громкое курлыканье, стонущий  и
протяжный птичий зов, крик первых дней осени.
 Отто  Шульца  нашла  возвращающаяся  Порова и  тут  же  позвала доктора
Негловича,  сына Шульца и многих других  людей  из деревни. Тело Старого уже
застыло, и доктор даже  не пробовал применить ни  одного  из своих лекарских
умений, только подтвердил  кончину. Но так как  люди громко удивлялись,  что
такой богатый и уважаемый хозяин умер  в  нищенской одежде и не  в постели в
своем доме, а  в  выкопанной в лесу яме, доктор сказал словами Аврама королю
Содома: "Поднимаю  руку мою к Господу Богу Всевышнему, владыке неба и земли,
что даже  нитки и ремня от обуви  не возьму..." И эти слова показались людям
справедливыми.
 Еще в тот  же самый день раскопали  место, где скончался  старый  одни
надеялись найти там  сокровища, за которыми пошел  Отто Шульц, другие хотели
исполнить  его волю  и  собирались  перенести  на кладбище  останки  убитого
Шульцем человека.  Так или иначе, но ни сокровищ, ни каких-либо человеческих
останков в том месте не было.
 На  похоронах  старого Шульца набожную проповедь  прочитал пастор Давид
Кнотхе, а  после него взял слово доктор Неглович. Он-то и поведал людям, что
Отто умер по дороге к Коринфу. Ведь каждый человек только пилигрим на земле,
путешественник на дороге к  какому-нибудь Коринфу,  который лежит далеко или
близко, смотря откуда выходишь.




 О вещах,
 которые есть, хоть их и нет


 Сильный ураган  двое суток боролся с деревьями, проверяя их способность
изгибаться  и  кланяться,  понимая  их высокомерие и  гордость.  Для  многих
деревьев закончилось время существования  в  лесу лежали вырванные с корнем
ели, даже  древний дуб  на поляне в  молодняке  вдруг  застонал,  а  потом в
раскатах  грома  от  него отвалилась толстая ветвь. С тех  пор он  оставался
стройной колонной, подпирающей небо, и всем было ясно, что он уже никогда не
выпустит новой кроны и не покроется листьями. Он походил на кого-то, у  кого
бессильно опустились руки, и ждать он мог только смерти.
 Наутро после  урагана,  в  солнечный  полдень, лесничий Турлей и стажер
Анджей осматривали  в  лесу причиненные им  разрушения  и раздумывали,  кому
поручить  расчистку десятилетнего молодняка возле  старого дуба. Найти людей
для  такой работы  было сейчас нелегко, потому что многие  еще  не закончили
копать  картошку. Присел Турлей на поваленный ствол, на приличном расстоянии
от стажера, который  вонял копченой рыбой сильнее, чем обычно, и засмотрелся
на молодняк, на  растянутые  везде  прозрачные полотнища паутины.  Лесничему
казалось, что под молодой елью  он видит Клобука, и подумал, что  это  знак:
через месяц  или через два его бросит жена или он ее оставит, потому что уже
давно двери в спальню оставались для него закрытыми. Стажеру же в этом тихом
уголке  вспомнился  образ  прекрасной  Луизы,  и  он  пожалел, что  писатель
Любиньски велел  ему встретиться с ней в  охотничьем домике, а не здесь,  на
поваленном стволе у подножия древнего дуба. Не нужно было бы  тут выделывать
ничего огорчительного,  можно  было  просто  посидеть,  подставив  лицо  под
холодные лучи осеннего солнца. Можно было бы  поговорить с прекрасной Луизой
-  о чем,  он и сам  не  знал. Но когда он  напряг свой разум и  внимательно
огляделся вокруг, он  был  уверен, что  упомянул  бы  Луизе  о необходимости
спилить  могучий дуб,  который  уже,  похоже, совсем засох  изнутри,  о  чем
свидетельствовали  черные отверстия дупел  и большие грибы, торчащие на дубе
как балконы.
 -  Этот старый дуб надо свалить,  - сказал  стажер. -  Из него вышло бы
много дров.
 - Дуб? - удивился Турлей. - О каком дубе вы говорите, коллега?
 - О том, который растет вот тут. Он большой и  сухой. Потерял последнюю
ветку.
 - Нет тут никакого дуба, - решительно заявил Турлей. - Я говорю это как
ваш начальник.
 - Есть, - возразил стажер.
 Он  встал,  подошел к огромной колонне старого  дерева  и несколько раз
пнул пористый  ствол носком  своего текстильно-резинового ботинка.  Он знал,
что не только лесничий Турлей, ной все лесные рабочие считают его недотепой,
потому  что  он  плутает  в лесу. Но  на  этот раз  он не позволит над собой
смеяться.  Никто  не внушит  ему, что  здесь  нет  дерева,  которое он видит
собственными глазами и даже пинает ботинком.
 - Ударьтесь  об это дерево головой. Даже несколько раз,  -  посоветовал
ему Турлей. - Жаль ботинок. А этого дуба и так нет, как я вам и говорил.
 - Нет? - изумился стажер.
 Турлей пожал плечами и сказал с превосходством:
 - Недостаточно, коллега, закончить лесную  школу, чтобы стать лесничим.
Что-то мне подсказывает, что до смерти  вы останетесь стажером.  Обжиманки с
Луизой у вас в голове, но жизнь,  коллега,  это не литература. Луиза закроет
перед вами двери своей комнаты, а вы будете видеть то, чего нет.
 - Дуб есть, - упирался пан Анджей.
 - Еще разговорю вам,  что этого дерева нет.  И этому вам еще  предстоит
научиться, коллега, что правда - это не  то, что вы видите,  а  правда - это
то, что вам говорит начальник.
 - Так  этого дерева вообще  нет? - изумился стажер. И погладил шершавую
кору, чтобы убедиться, что глаза его не обманывают.
 -  Я ведь  уже один раз сказал: нет. Это значит,  что этого дуба нет  в
наших лесных реестрах. А если чего-то не существует в реестрах, то этого нет
и в  лесу. Хоть бы вы на голову встали, хоть бы вы дерево посадили, такое же
большое, как этот дуб, но вы должны соглашаться с реестром.
 -  Что мне  эти реестры. Я вижу  дуб  перед  собой, я его пинаю  ногой,
трогаю. Он есть - и точка.
 - Нет.
 - Есть!
 - Докажите мне это, - предложил Турлей. - Недостаточно увидеть, головой
удариться. Пожалуйста, вы можете биться в это дерево головой,  но дров вы из
этого дерева не напилите.
 -  Давайте возьмем завтра кого-нибудь из лесорубов, Яроша  или Зентека.
Велим спилить дуб бензопилой, а потом поколоть на дрова.
 -  А  кто  заплатит  за  работу?  -  издевательски  спросил  Турлей.  -
Бухгалтерша  в  главном лесничестве  не  подпишет наряд.  Потому  что нельзя
заплатить  за работу, которая не  была выполнена. Или  заплатить два раза за
одну и ту же работу. Нет этого дуба в  реестрах, я уже это вам говорил. Этот
дуб  был спилен еще  при моем предшественнике, лесничем  Стемплевиче.  Людям
было  заплачено  за  то, что они  его  спилили и  порубили на  дрова.  Дрова
вывезли, и они уже с дымом вылетели в трубу.
 - Но этот дуб  здесь!  Он  стоит. Растет.  Посреди поляны,  -  повторял
стажер. Я напишу об этом рапорт старшему лесничему Кочубе.
 - Рапорт должен пойти по инстанциям в установленном порядке, - напомнил
ему Турлей. - А я его выброшу в корзину.  Впрочем, если бы  старший лесничий
Кочуба получил его, то сделал бы то же самое. В корзину! В мусор!
 - Этого дерева в  самом деле  здесь нет?  - пытался  увериться  стажер,
садясь обратно на сломанный ствол.
 -  Нет.  И если вы когда-нибудь станете лесничим,  молодой  человек, то
прежде всего  вы  должны  установить, что в вашем лесничестве  есть на самом
деле, а чего  на самом деле нет.  Надо научиться смотреть так, чтобы  видеть
то,  что  следует. А чего  не следует,  видеть не нужно. Не такие,  как  вы,
хотели этот дуб спилить и  на дрова его пустить. И ничего из этого не вышло.
Знаете ли вы, что старший лесничий  Кочуба  когда-то  так рассердился  из-за
этого дуба, что приехал сюда лично  с бензопилой в руке и хотел дуб спилить.
Но тогда один  из  лесорубов сделал ему  замечание,  что  хоть он и  старший
лесничий, но у него  нет права на работу с бензопилой, его не учили этому, и
соответствующей бумажки у него  нет. А когда его единственная дочка заболела
и  выздоровела,  то  он  об  этом  дереве  совершенно  забыл,  и  вы  ему не
напоминайте,  если  вы и дальше хотите у нас спокойно проходить  стажировку.
Что касается меня, то мне от этого дуба ни жарко, ни холодно, потому что его
нет в реестрах.
 Снова Турлею показалось, что под  молодой  елью  он видит  удивительную
птицу. Он, однако, не был в этом вполне уверен и поэтому спросил стажера:
 - Вы видите там, под елкой, нашего Клобука?
 - Где? Там? Под елкой? Ничего не вижу, - заявил стажер.
 - Ну надо  же. Вы видите то, чего нет, а то, что есть, вы не видите. Не
выйдет из вас лесничего.
 - Не дам внушить себе неправды, как болезни, - сказал стажер.
 -  О  болезни лучше не  вспоминать, -  засмеялся Турлей.  -  Дуб  - это
собственность доктора. Если вы заболеете, к  кому вы пойдете за лекарством и
здоровьем?
 - Фью-фью-фью! - как иволга засвистал стажер. - Теперь мне все ясно. Вы
доктора боитесь, вот и все.
 -  Не в том дело, что кто-то кого-то боится, - любезно сказал Турлей. -
Но  каждое лесничество,  коллега,  имеет свои  тайны. Лесничество принимаешь
вместе с  его  тайнами.  К  нашим тайнам относится  это  дерево  на  поляне.
Стемплевич был  пьяницей, и когда тут были  вырубки,  должны были срубить  и
этот дуб, потому  что  он  казался совсем засохшим.  Прикинули, что из  него
получится примерно  сорок метров дров.  Эти  дрова  купил наш доктор, дерево
спилили, покололи на  дрова, рабочие  получили деньги. Но так вышло, что дуб
остался и возле него посадили молодняк.  Потом Стемплевича перевели в другое
лесничество,  сюда  .пришел  я,  а тогда  уже  вокруг  дуба  рос  трехлетний
молодняк. Я думал, каким образом избавиться от этого дерева, думал об этом и
старший лесничий  Кочуба, но  ничего  из  этого  не  получилось. Бухгалтерша
сказала мне,  что  два раза за одну и ту  же  работу не заплатит, потому что
дуба нет в реестрах, и  даже стоит там черным по белому, что дуб был спилен,
порублен на дрова и вывезен. У старшего лесничего тогда дочка заболела, и он
тут же об этом дубе забыл.
 - Понимаю,  -  обрадовался пан  Анджей. - Сразу надо  было  так  мне  и
сказать, пане  лесничий. Теперь и я вижу, что здесь нет никакого  дуба. И ни
жарко мне от этого дуба, ни холодно, он может тут стоять до конца света, раз
его нет в лесных реестрах. Ведь реестры важнее всего, правда?
 - Ну да, - согласился с ним Турлей.
 Смотрел стажер на могучую колонну дерева и повторял про себя с огромным
удовольствием, как человек, который вдруг узнал большую тайну:
 - Конечно же,  его  нет. Уже  давно  его срубили, покололи  на дрова  и
вывезли. Нет дуба -  и все. А кто его видит, тот дурак и до смерти останется
стажером.
 -  Правильно,  - согласился  с  ним  Турлей.  - Ни один  здешний лесной
рабочий, даже если бы вы ему  заплатили из собственного  кармана, это дерево
не спилит и  на  дрова не поколет. Потому что  вдруг  придется  ему  пойти к
доктору за больничным?  А  впрочем, если бы  сейчас свалить  это здоровенное
дерево в молодняк,  сколько бы молодых деревьев  было поломано? Никто вас за
это  не похвалит.  Мы бы создали излишки, а это так же плохо, как недостача.
Началось бы расследование, откуда у нас так  много  дров. -  Ну да, ну да, -
горячо поддакивал стажер.
 Потом  оба  встали с  поваленного  ствола  и  пошли дальше  через  лес.
Напоследок  стажер  еще раз  дотронулся до  шершавой коры  старого  дуба,  с
удовольствием убеждаясь в  том, что понемногу,  день ото дня, он  все глубже
вникает  в  тайны своей будущей профессии.  А когда  они были уже  далеко от
полянки,  пан  Анджей был вполне  уверен, что  не видел большого  дерева  на
поляне, потому что  не могло  существовать что-то,  чего не было в реестрах,
которые  делаются  с большой  точностью и  утверждаются на высоком уровне. -
Клобука я тоже видел, - дружелюбно сказал он  Турлею. -  Ну, вот, -  покивал
головой Турлей. - А я уже думал, что мне это только показалось.
 Когда они  ушли,  бессмертный  Клобук вышел из-под зеленых лап  молодой
ели, вскочил на  лежащий ствол и, хлопая крыльями, издал пронзительный крик,
похожий на петушиное пение.  Он тоже был кем-то, кого не было, существом, не
внесенным ни в какие реестры и списки, одной из больших лесных загадок. Даже
Клобук не знал всех тайн леса и  мог самое большее показать  место, где века
назад  полег  в битве отряд воинов, души  которых забрали дикие  женщины  на
конях. Неподалеку  легли  Панове,  закованные в железо,  -  их похоронили  в
подвалах  костела  в  Трумейках,  а  здесь  удобрили  землю только  тела  их
прислужников  и помощников. В глубине  леса  зеленый  мох  покрыл надпись на
большом камне, сделанную в  память о минуте, когда император и  король  убил
огромного оленя, а  возле,  уже  позднее,  положили камень  поменьше: "Здесь
аптекарь  из  Барт,  Вильгельм  Вишневски,  убил  большого  зубра".  Сколько
военнопленных  умерло  на  строительстве бункеров  в лесу над речкой Дейвой?
Сколько полегло солдат в деревне Коринфки? Сколько смелых пловцов утонуло на
озере Бауды, а сколько старых орудий поглотили трясины? Триста пятьдесят лет
старому  дубу  на поляне,  надменному  молчуну, который  не хочет рассказать
Клобуку, кто и когда спрятал в его дупло пистолет, завернутый в промасленную
тряпицу. Память Клобука -  как глубокое озеро,  куда  безвозвратно  падают и
исчезают   камешки  человеческих   поступков.  Будущее   же  видится  мглой,
покрывающей  трясины.  Страх  смотреть   на  эту  мглу,  потому  что  в  ней
вырисовывается силуэт  зла,  которое  избрал себе человек. Разве  не пожалел
однажды даже Владыка мира о том, что создал человека?
 ...В  тряском  автобусе  возвращается  в  свою  деревню  Антек Пасемко,
выпущенный  по  причине  отсутствия  доказательств  вины.   Дребезжат  плохо
прикрытые двери  в  автобусе, в окна светит полуденное солнце, от его блеска
Антек прикрывает глаза и выглядит так, словно улыбается своим воспоминаниям.
Поэтому Клобук снова хлопает крыльями и издает еще более пронзительный крик.




 О том,
 как Антек Пасемко хотел стать великаном


 Великаном  показался  людям  худенький невысокий Антек  Пасемко,  когда
послеобеденной порой  он вышел из автобуса на остановке  в Скиролавках. Тем,
кто, как  обычно, сидел  на  лавочке возле  магазина, он  высокомерно бросил
"день добрый",  а так  как  ответа  не  услышал,  то задержался  на  момент,
посмотрел на всех вместе и  на каждого в отдельности взглядом таким холодным
и издевательским,  что они опустили головы и страх их охватил. Обрадовал его
этот страх, он  почувствовал, как наполняет его гордость и будто бы возносит
над землей.  Разве не имел он права  на  дань из человеческого  страха,  он,
убийца-рецидивист, чьей вины никто, даже  самые ловкие  люди из  милиции, не
смогли доказать? Старый Крыщак расплакался бы, как ребенок, если бы оказался
под перекрестным огнем вопросов или в камере предварительного заключения. То
же  самое сделал бы и  молодой  Галембка, плотник  Севрук или Шчепан  Жарын.
Каждый бы не выдержал, признал  свою вину и позволил бы надеть себе петлю на
шею. Каждый -  но  не он, Антек Пасемко, парень невысокий, но  твердейший из
твердых, величайший из великих. Впрочем, разве кто-то из  сидящих на лавочке
способен был бы убить  так, как  он  это сделал  - жестоко  и без  угрызений
совести?  Никогда он уже не  сядет с этими людьми на лавочке возле магазина,
потому что они не  достойны его  общества. Может, они даже  не  стоят  того,
чтобы  жить  на свете.  Ничего  не значит жизнь труса и  карлика, плаксы или
немощного  старца, девушки,  носящей  свои округлости, чтобы  подманивать  и
потом отталкивать, дразнить  и  пробуждать вожделение. Только тот  настоящий
мужчина, кто  способен  убить другого человека, так же, как убивают цыпленка
или  мух,  жужжащих  на освещенной  солнцем стене  хлева. Были  в этом  краю
когда-то отважные мужчины, мальтийские рыцари - они внушали страх и тревогу,
услужливость и покорность. Он,  Антек Пасемко, похож на них, словно кровь от
их крови.  Теперь он посеет в деревне страх, так,  как  сеют  бурю  и ветер,
склонятся  перед  ним человеческие  головы, он же вознесется  над  ними  как
могучий дуб, который ветра не боится.
 Пошел Антек  Пасемко по деревне неспешным шагом, гордо выпрямившись.  А
когда  встречал какую-нибудь женщину или  девушку, задерживался  на момент и
смотрел  ей в глаза. И тогда женщина или девушка блед