, страшась этого, трясся в тревоге.
 Однажды  около  полудня,  вырезая из  молодняка самые  тонкие  деревца,
приблизился Антек Пасемко к  полянке,  освещенной лучами  осеннего солнца, и
увидел Негловича. Доктор стоял под большим дубом и, опершись на него спиной,
неспешно  курил  сигарету,  наблюдая,  как  струйка  сизого   дыма  медленно
расплывается  в спокойном воздухе. Антек  вытер  пот  со лба,  выпрямился  и
слегка улыбнулся.  Он почувствовал облегчение, потому что то, что до сих пор
было Неизвестным, вдруг стало Известным, чем-то, от чего он  мог попробовать
защититься.  И,  положив  тесак  и топор,  он медленно  подошел  к  доктору,
попросил у  него сигарету,  получил, закурил  и  тоже оперся спиной  о ствол
старого дерева.
 - Ты знаешь Свиную  лужайку. Знаешь, где то место, на котором ничего не
растет, потому что там когда-то стояла виселица баудов? - Доктор обратился к
Антеку, но это  выглядело так,  словно он  сам с собой разговаривал. - Возле
этого  места  стоит граб, у  которого одна  ветка растет не очень высоко над
землей. На этой  ветке  давно уже висит  конопляная веревка  с петлей,  и  я
пришел  сюда, чтобы тебе  об этом напомнить. Эта веревка  ждет тебя. Пойдешь
туда,  когда захочешь. Сегодня, завтра или  даже через несколько дней. Но ты
должен знать, что она там тебя ждет и что ты ее не избежишь.
 Антек задрожал в  тревоге,  но  не дал  этого заметить.  Он  выпустил в
воздух большой клуб дыма и равнодушно сказал:
 - Мою жизнь охраняет закон. Он меня оправдал.  А кто меня захочет убить
и будет к смерти принуждать, тот по закону будет осужден как преступник.
 - Ты прав.  Но знай, что, кроме закона, есть на свете нечто  такое, как
справедливость.  Закон  и справедливость  часто ходят парой, но  не  всегда.
Закон  охраняет  твою  жизнь,  справедливость,  однако, приговорила  тебя  к
смерти.  Человеку  дана вольная воля.  Сам  осуди  себя  по своим делам, сам
выбери  между  законом и справедливостью,  между жизнью  и смертью.  Закон в
книжках, а справедливость  повесила конопляную веревку на  ветке.  Веревка и
петля ждут тебя.
 -  Я пожалуюсь  сержанту Корейво. Поеду с жалобой к капитану Шледзику и
скажу, что вы, доктор, принуждаете меня покончить с собой.
 -  Езжай. Жалуйся, - улыбнулся доктор. - Закон охраняет не только тебя,
но и меня. Как ты докажешь, что я принуждал тебя  покончить с собой? Ведь мы
разговариваем без свидетелей, так  же, как ты без свидетелей убивал девушек.
Впрочем,  может  быть,  я это все  говорю не  тебе,  а только  сам  с  собой
разговариваю  вслух, а ты подслушиваешь мои разговоры? Из могил убитых тобой
девушек слышен крик, поднимаются из них девичьи руки и тянутся к тебе.
 - Это неправда! У них песок во рту.
 - Не  слышишь? - В первый раз доктор повернул лицо к Антеку и посмотрел
на него с удивлением, как на какое-нибудь противное насекомое.
 -  Я  сказал, что  они мертвы. Они  гниют.  Не могут кричать, - сердито
ответил Пасемко.
 - Скажи мне, чем ты заткнул уши, чем ты себя  успокаиваешь и заглушаешь
совесть?  Ты  знаешь большой  секрет, потому что немногим людям это удается.
Отто Шульц больше тридцати лет слышал зов человека,  которого он убил в лесу
из-за куска хлеба. Мне тоже не дают покоя столько голосов и столько событий.
У меня до сих пор стоит в ушах крик человека, которому я выстрелил в лицо из
старой  манлихеровки.  Даже такой простой человек,  как  кузнец Малявка,  до
такой  степени оглох от стонов и призывов  убитых,  что  перестал слышать  и
говорить. А ты в  самом  деле  никого  не слышишь? Пока  каждый  из нас жив,
благодаря нам  живут умершие,  которым  мы  сделали добро или причинили зло.
Говоришь,  что во  рту у девушек песок, а тела их гниют, и  не могут они рук
протягивать  из своих могил.  А знаешь ли ты,  что  голоса умерших мы слышим
даже через целые тысячелетия и эти призывы сквозь века мы называем историей?
Благодаря  истории оживают  умершие, входят в наши жилища, садятся с нами за
стол, беседуют, поучают, жалуются, и мы судим их. А ты  думаешь, что они нас
не судят, когда мы сравниваем  наши  и  их поступки  и чувствуем вину  перед
ними,  в измене, малодушии или  обыкновенном преступлении? Скажи  мне, какой
воск  ты применяешь,  чтобы  затыкать  свои  уши, какое масло вылил  на свою
совесть, чтобы ее успокоить. Открой мне, Христом Богом, человече, эту тайну!
И тогда я, может  быть, как ты,  научусь топтать  справедливость  и не  буду
слышать голоса убитых.
 Пасемко улыбнулся с  оттенком  превосходства, но это не была  настоящая
улыбка,   а  нечто   вроде  искривления  половинки   рта.  Тут   же,   кроме
превосходства,  он почувствовал разочарование. До сих  пор, как многим,  кто
родился в этой деревне, доктор  всегда казался ему нечеловечески мудрым, он,
впрочем,  и  указал  на него  как на  преступника,  а  ведь сейчас,  в  этом
разговоре с  самим собой, он оказался  таким  же ограниченным, как  все люди
вокруг  него. Может, не  доктор,  а  он,  Антек Пасемко,  был на  самом деле
единственным  в деревне  великаном,  чем-то большим, чем мальтийские рыцари,
чем  князь Ройсс, чем  все,  кого эта  земля когда-либо рождала  на свет? Он
сказал, как умел, то, что хотел сказать. А смысл его слов был такой:
 "Вы  пришли сюда,  чтобы говорить о  справедливости, а все  же на самом
деле  вам  нужна месть.  Вы повесили на ветке веревку с петлей,  потому  что
хотите отомстить за убитых  в  лесу девушек. И даже вам в голову не  пришло,
что там, в лесу, собственно, и  свершилась справедливость. В одном только вы
правы,  что  закон  и  справедливость  не всегда ходят  парой и даже  иногда
поворачиваются спиной друг к другу. Что делать, если закон  охраняет  грех и
преступление? Вы сами сказали: надо тогда поступить по справедливости. А они
под  сенью  закона,  который их охранял, выставляли свои бедра и  подбрюшья,
свои груди  и свои  улыбки.  Когда  я проходил мимо Ханечки, она  специально
задирала  платьице, дразнила,  распаляла до белого каления,  а  потом делала
скромное личико и  уходила, словно не совершила надо мной преступления. А та
вторая? Зачем  она  всю дорогу  задирала платье,  улыбалась мне, заманивала,
пока не  вывела в лес? А вы видите что делает старшая Жарынувна?  Как  гордо
она выставляет  свои большой бюст,  как  его  обнажает,  что  он  становится
похожим на пухлый зад. Как она дразнит возбуждает, соблазняет,  чтобы кто-то
женился на  ней,  попал  в неволю,  слушался ее приказов и  ее кнута.  Разве
наказал закон Видлонгову за то, что она  на шоссе свой большой зад выставила
и каждый, кто проходил мимо,  мог ею овладеть? А разве есть закон на Порову,
ведь  она приманивает к себе, чтобы  обнажаться, показывать свое лоно,  свою
промежность, такую большую, что можно и две бутылки туда воткнуть? Я  душил,
крушил их ребра, выламывал пальцы из суставов. Об одной из них вы не знаете.
А сделал я это для того, чтобы восторжествовала справедливость. Я наказал их
за их грешную женственность, за мои и других мучения страсти. А что? Никогда
у  вас  не  появлялось  желания  задушить такую, которая идет по лесу, вертя
задом и обнажая свое  тело,  но не для  того, чтобы  дать облегчение мужской
жажде, а для того, чтобы только подразнить, обречь  на страдание? Только вам
не хватило отваги,  так, как  и многим другим. А у меня была отвага. Я был и
есть лучше  вас, потому  что  я  был самым смелым и самым справедливым. Я не
хотел унижаться перед законом, а сам поступил по справедливости. Но это выше
вашего и других понятия".
 Угостил доктор  Антека  Пасемко сигаретой.  Сам  тоже  закурил и  потом
посмотрел на часы.
 - Поздно уже, хлопче. Солнце сейчас  быстро садится. Твои мысли знакомы
мне, но в то же  время  и чужды. Поэтому я пойду домой,  а тебе  напоминаю о
веревке и петле на дереве возле Свиной лужайки.
 Второй раз Антек  ощутил тревогу. Ему вдруг  показалось,  что  с уходом
доктора он начнет терять жизнь. И он схватил Негловича  за свитер на груди и
стал кричать:
 -  Вы  должны  меня  выслушать  до  конца. Я еще не все  сказал.  Вы не
думайте,  что я  пойду  на  Свиную  лужайку,  дураков  нет! Вы  должны  меня
выслушать!
 Доктор  Неглович  посмотрел Антеку в глаза,  мягкими  руками  освободил
свитер из его пальцев.
 -  Я приду сюда снова. Обязательно приду. Ты скажешь мне, где лежит  та
третья убитая девушка. Мы должны  ее похоронить,  как  других  людей, могилу
сделать, чтобы кто-то  мог  цветы на нее  положить и  свечку зажечь.  Обещаю
тебе, что ты тоже будешь похоронен как человек, хоть живешь как зверь.
 Пошел доктор  к своему дому, а Антек остался под старым дубом и пытался
спокойно  докурить  сигарету. Но он  не  смог сдержать дрожь в  руке,  когда
поднес ее с  сигаретой ко рту. Он уже не стал работать в тот день. Под дубом
он дождался  ранних сумерек и  ветра, который  стал  разбрасывать по  поляне
сухие листья. И тогда впервые услышал что-то похожее на стон,  писк  или зов
издалека - и быстро убежал с полянки. Но он не пошел прямо домой. Он миновал
старый сосняк,  потом прошлогодние вырубки  и, пугливо прячась  за стволами,
подкрался  к  месту, на котором ничто  никогда не  хотело  расти. Он  увидел
качающийся на  ветру  граб с толстой веткой и  привязанной  к ней веревкой с
петлей.  Он  хотел  подбежать  к  ней,  развязать петлю,  веревку  забросить
куда-нибудь в кусты, но что-то его остановило. Наверное, страх, что когда он
туда подойдет, он уже должен будет надеть эту петлю себе на шею. И он только
смотрел и смотрел на  ту ветку,  и на веревку, и на петлю,  которая медленно
раскачивалась на ветру.
 И когда он так стоял и смотрел, он вдруг увидел в  воображении  Юстыну,
женщину  прекрасную и чистую, о которой  после  возвращения  в Скиролавки он
даже думать не смел, потому что знал, что он ее недостоин.




 О том,
 как доктора Негловича назвали хряком


 У Негловича отказал его старый автомобиль. Прекрасная Брыгида видела из
окна своей квартиры на втором этаже поликлиники, как после работы доктор сел
в "газик" и пытался уехать  в Скиролавки, но мотор не завелся. Доктор поднял
капот "газика", прочистил свечи, разобрал карбюратор, но ничего  из этого не
вышло. Только  испачкал себе руки до самых локтей и лицо. Тем временем начал
моросить мелкий дождик, стало холодно. Брыгида набросила на себя новую  шубу
из нутрии и сошла вниз.
 - Кажется, у  вас  слабый  аккумулятор, - сказала она.  -  Я позвоню  в
мастерскую  сельскохозяйственного  объединения,  приедет  сюда кто-нибудь из
трактористов и заберет его в подзарядку. Я отвезу вас домой на своей машине,
а ваша пусть стоит здесь под моими окнами до утра.
 - Может, вы и правы, панна Брыгида, - согласился с ней Неглович. - Я уж
не помню, сколько лет моему аккумулятору. Четыре или пять?
 - Я бы  одолжила вам свою машину,  но  кто знает, может, через час  мне
придется  ехать  в какую-нибудь деревню. Мои пациенты болеют чаще  всего под
вечер и  к  тому  же целыми толпами. Я вам  по-хорошему советую:  позвоню  в
мастерскую, а вы у  меня вымоете руки и умоетесь. Заварю вам стакан горячего
чая, потому что вы, похоже, замерзли.
 -  Нет, спасибо, -  отказался  доктор.  -  Вытру руки тряпочкой. А  вы,
пожалуйста, позвоните в  мастерскую. И отвезите меня, это очень мило с вашей
стороны.
 Брыгида печально улыбнулась.
 - Вы меня боитесь, как и все здешние мужчины. Чай  не будет отравлен, и
ничего с вами у меня не случится.
 - Что вы такое говорите!  - возмутился доктор.  - Мне это даже в голову
не  пришло.  А  кроме  этого,  я  вовсе  так  не   пекусь  о  своих  мужских
достоинствах.
 -  Люди  об  этом  иначе говорят, - ответила Брыгида и вернулась в дом,
чтобы позвонить в мастерскую.
 Доктор  вытер руки и лицо носовым  платком. Он был  зол  на то, что она
подозревала его в страхе перед потерей мужественности. Тем более что он и  в
самом деле боялся прекрасной  Брыгиды,  хоть и по иной, чем другие  мужчины,
причине. После одного стакана  чая  он,  может быть,  еще  и не потянулся бы
рукой к  ее круглым  коленям, но как бы он поступил после второго? При такой
женщине он чувствовал  себя  не  в  своей  тарелке, потому что  из-за  своей
красоты  она уже с порога приобретала над  ним превосходство, а  он этого не
любил. Что же касалось здешних мужчин, причина их страха была ясна: она ведь
могла сделать то же самое, что ее подружка,  которая  из-за  насилия  или из
ревности подсыпала любовнику  в  питье сонного порошка, а  потом лишила  его
мужественности, как барана или жеребца.
 Боялись мужчины прекрасной  Брыгиды, особенно молодые, и были  послушны
ее  воле. Тут  же  появился  трактор  из сельскохозяйственного  объединения,
тракторист   забрал  аккумулятор,  доктор  закрыл  свою  машину.  Из  гаража
ветлечебницы Брыгида вывела сверкающий лаком огромный заграничный автомобиль
типа комби и пригласила доктора садиться.
 -  У  вас,  кажется,  был  такой  маленький  автомобильчик,  -  заметил
Неглович.
 - Ну да.  Но я купила себе больший, потому что приходится возить всякие
лекарства и хирургические инструменты. Пациенты мои иногда бывают достаточно
большими  и  достаточно  многочисленными, и  лекарства у меня  должны быть в
больших упаковках.
 - Это ведь дорогая машина.
 - Ну да. Но  разве  меня не  называют "пани миллион"?  Во столько  меня
оценивают,  - заметила  она  горько. -  Это  не  моя  вина,  что  ветеринары
зарабатывают больше, чем другие врачи, а жизнь хорошей свиноматки для многих
более  ценна,  чем  жизнь его  жены.  Женщин  сколько угодно,  а  породистую
свиноматку достать трудно.
 - Хорошую женщину тоже найти трудно, - возразил доктор.
 -  Как  вы узнаете,  хорошая  она или нет? -  спросила она ехидно. - По
тому,  что  она хорошо  готовит и  удобно ложится?  Гертруда  тоже, кажется,
отличная кухарка, а лежаки продаются в каждом магазине.
 Она ехала  медленно,  хоть ее  машина  могла развить большую  скорость.
Катилась  мягко,  без толчков, как будто в  асфальте  не было никаких дыр. В
машине пахло  свежестью,  ее наполнял запах духов  Брыгиды. Что-то в докторе
отозвалось,  какое-то  болезненное  воспоминание.  Такими  духами,  кажется,
пользовалась Анна, а может, похожими - он уже не помнил.
 Доктор только украдкой посматривал на Брыгиду - он боялся посмотреть на
нее прямо. После  ребенка  она еще больше похорошела, округлились  ее груди,
пополнели щеки, а кожа стала еще нежнее. Расстегнутый воротник шубы открывал
шею, такую гладкую  и  такой красивой формы, как у  благородных  бутылей для
вина. На шее висела золотая цепочка с ключиком, который тонул в ровике между
грудями. Черные, сильно вьющиеся волосы обнажали маленькие розовые  лепестки
ушей.  Доктор  видел  ее  профиль,  слегка  детский,  с  маленьким  носиком,
маленьким  ртом  и мягко  закругленным подбородком видел и конец ее  правой
брови,  похожей  на острую стрелу,  которая,  казалось, целится  в висок. Но
больше  всего притягивали его ее ноздри, розовые, как лепестки ушей, и время
от времени почти незаметно шевелящиеся, как будто бы и ее ошеломлял запах ее
собственных духов. А может, она именно  так реагировала на присутствие самца
своей породы  и поэтому ее сравнивали  с молодой кобылицей, которая, трепеща
ноздрями, сладострастно обнюхивает жеребца?
 - Вы меня взяли, чтобы меня доставать, - констатировал он с обидой. - Я
знаю, что мнение обо мне плохое, но совесть моя чиста.
 - Если бы совесть  у  вас была чиста, то  вы  зашли бы ко  мне на  чай.
Помню, два года назад мы с вами встретились в книжном магазине в городе. Я к
вам подошла и спросила, какую книгу купить,  потому что знаю,  что вы  много
читаете. Что-то вы мне посоветовали и сразу же сбежали. Почему?
 - Я вам честно скажу: вы слишком красивы. На вас все обращают внимание.
Человек  чувствует себя  рядом с вами предметом  всеобщего интереса. Когда я
смотрю на вас, я чувствую себя некрасивым и поэтому стараюсь вас избегать. А
совесть у меня чиста. Разве я плохо у вас ребенка принял?
 Она  слегка  покраснела при  воспоминании об  этом  обстоятельстве. - Я
люблю без взаимности одного человека, - призналась она, краснея еще сильней.
- Я думала, что когда у меня появится ребенок, он заберет всю мою любовь и я
не буду такой  несчастной. Но иначе любишь ребенка, а иначе - мужчину. Никто
не сказал мне, что  любовь  бывает  такая разная. В результате у ребенка нет
отца, а у меня нет ни мужа, ни любовника. Я в последнее время бываю ехидной,
это правда.  Но  это потому,  что  я чувствую себя несчастной. Иногда ко мне
приходят такие печальные мысли, что хочется жизни себя лишить, объявить, кто
отец ребенка, и отдать ему ребенка на воспитание, потому что я, наверное, не
люблю этого ребенка так сильно, как должна.
 Тут  же у Брыгиды на глаза навернулись слезы и заслонили ей  весь  мир.
Машина съехала на левую сторону шоссе, и, если бы доктор сильно не схватился
за руль, наверняка они налетели бы на дерево.
 - Езус Мария, - простонал доктор.
 - Простите, - шепнула она.
 Стоя  на обочине, она платочком вытерла слезы, громко высморкалась. Тут
же они двинулись дальше, а были уже недалеко от Скиролавок.
 -  Вы  не  должны  постоянно  сидеть  дома,  -  заявил  доктор. -  Надо
встречаться  с  другими людьми  и  радоваться их  жизни.  Почему  бы  вам не
навестить  писателя Любиньского  и  пани Басеньку или  не заглянуть  к  пани
Халинке, которая переехала к художнику Порвашу?
 - Жена  писателя -  глупая гусыня. Халинка все  время  выспрашивает, от
кого у меня ребенок. Я,  впрочем, заметила, что многие женщины хотят со мной
подружиться только ради того, чтобы это из меня вытянуть. А когда  я не хочу
им признаваться, они обижаются и говорят, что я им не доверяю, что я не умею
дружить,  что  я  неискренняя. Я понимаю  крестьянина, владельца  породистой
свиноматки,  который  хочет  иметь  свидетельство  о покрытии ее  породистым
хряком, потому что тогда он дороже продаст поросят. Но какая радость людям в
том, что я им скажу,  кто меня покрыл? Я не  собираюсь продавать  ребенка. А
вы?
 -  Что я? - забеспокоился доктор,  потому что  настроение панны Брыгиды
внезапно переменилось. Сейчас она снова злилась.
 - Вы не интересуетесь, от кого у меня ребенок?
 - Нет.
 - Почему?
 - Меня интересует, здоровым ли  родился ребенок, не вывихнута ли у него
ножка из  бедренного сустава, не надо ли женщине  зашить промежность.  Вам я
наложил четыре шва, верно ведь?
 - Нет. Двенадцать, -  буркнула она. - Даже этого вы не помните. И это -
лучшее доказательство, как вы ко мне относитесь. Четыре или двенадцать - вам
все равно. Одной промежностью больше, одной меньше, одним швом больше, одним
меньше.  Женщина  рожает  и  даже   при  родах  хочет  казаться  красивой  и
интересной, но вы смотрите на женщину как на лежак.
 -  Помилуй Бог!  - закричал Неглович.  - Хоть вы и ветеринар, но ведь и
вам  должно  быть понятно,  что  трудно  влюбиться  в  женщину  в  родильном
отделении.
 -  Понимаю,  все  прекрасно понимаю, - сказала она, останавливая машину
перед воротами  докторской усадьбы. - Воспользуюсь,  однако, случаем,  чтобы
сказать вам несколько слов правды. Вам сорок шесть лет, седеет  ваша голова,
вам  надо иметь жену, а не допускать того, чтобы  Гертруда приводила  вам на
ночь каждый раз другую женщину, как свиноматку к хряку. Это просто стыдоба!
 - Что  с  вами? -  рассердился  доктор. - Я  вам  что-то плохое сделал?
Слишком сильно зашил, и теперь у вас слишком тесная или наоборот?
 - Свинья, - бросила она ему в гневе.
 Он вышел из машины и хлопнул дверцей, она развернулась перед воротами и
уехала на большой  скорости.  Неглович  в страхе  перекрестился, что удивило
Макухову,   которая  вышла  на  крыльцо,  обеспокоенная  долгим  отсутствием
доктора.
 - Машина у меня поломалась, и меня подвезла  панна  Брыгида, - объяснил
он своей домохозяйке. - Но запомни, Гертруда, что я  в глаза ее здесь видеть
не хочу.  Нет меня для нее,  понимаешь?  Если только больная приедет  или  с
больным ребенком. Знаешь, как она меня назвала? Хряком!
 -  А  к