много лжи  и много зла совершал  Старый Бог  на  свете  и между людьми, а из
этого вытекает,  что и зло может быть справедливым. Как Каин, я - убийца. Но
Господь  Бог  предостерег  людей,  чтобы  они   не  убивали  Каина   за  его
преступление. А  вы что  хотите  сделать? Кто вам дал право вешать веревку с
петлей, если Бог позволил Каину идти свободно и  жить в покое? Сказал Старый
Бог: "Всякому,  кто убьет Каина,  отметится всемеро. И сделал Господь  Каину
знамение, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его".
 Подумал доктор минуту и сказал:
 - На тебе нет знамения, Антек.
 - Мои дела пробуждают в  вас страх и отвращение. Вы отворачиваетесь  от
меня, будто видите на мне пятно. Поэтому тому,  кто меня убьет, семь раз Бог
отомстит.
 - В тебе полно спеси. До сумасшествия тебя довело твое тщеславие.
 - Вы меня называете сумасшедшим, потому что я познал и  полюбил Старого
Бога?
 Рассмеялся доктор:
 - Поселился и живет в тебе зверь. Ты даже не можешь быть мужчиной.
 Смех доктора показался Антеку таким издевательским,  что он отскочил  к
молоднякам  и схватил  в руки  оставленный  там  тесак. Он бросился с ним на
доктора,  который все еще смеялся, все громче и, как  показалось Антеку, все
более издевательски. Шел Антек с  тесаком,  поднятым вверх, но  на полдороге
остановился и опустил тесак. Разве не  потому  доктор так смеялся, чтобы  он
поднял на него тесак,  и тот мог бы выстрелить, защищаясь? Ловушку расставил
ему доктор. Хотел убить Антека по закону.
 - Стреляй! - крикнул он, бросая тесак на  землю. Потом прикрыл глаза и,
ожидая выстрела, медленно приблизился к доктору. Но выстрела он  не слышал и
боли не чувствовал.  Он открыл  глаза и уселся под  старым деревом. На  него
вдруг навалилась страшная усталость и желание умереть. Он пожалел, что этого
не случилось, что не раздался выстрел и в него не ударила пуля. Сколько дней
ему еще ждать смерти?
 - Не все еще ты мне  рассказал, - доктор снова спокойно начал разговор.
- Почему ты убивал именно там, недалеко от моего дома, на полянке и в яме от
саженцев? Ты знал, что почти каждую ночь я подкарауливал там тебя с ружьем?
 - Я о вас  не  думал.  Даже  в  голову мне  не  пришло, что  вы  можете
подкарауливать  меня  там с ружьем.  Когда убиваешь девушек, такие  мысли не
приходят в голову, - словно бы гордость прозвучала в его голосе.
 - А я думал,  что ты ведешь  со мной какую-то страшную игру. Специально
выбираешь  место  недалеко  от  моего  дома,  чтобы  унизить  мою  гордость,
оскорбить,  потешиться надо мной. Странно, ведь у тебя было на выбор столько
других мест, столько разных лесов, столько других ям от саженцев!
 Пасемко  задумался.  И вдруг его  лицо оживилось, как будто он совершил
любопытное открытие.
 - Когда я убивал, то не думал о таких делах. А сейчас я  знаю, почему я
делал  это  именно там, а  не где-нибудь  в другом  месте.  Мной  руководило
чувство   справедливости.   Вы   помните,   Доктор,   ту  молодую,  красивую
учительницу, которая восемь  лет назад учила меня в школе? Я ее тайно любил,
с ума сходил по  ней. Днем и ночью она  была в моих мыслях, а было мне тогда
тринадцать лет... Летом отец сказал матери, что видел ее на озере, на яхте с
каким-то курортником. Она бесстыдно плавала с ним голая. Один раз я заметил,
что их яхта  пристала к  берегу около той полянки за вашим домом. Я  побежал
туда что было сил. Она, бесстыдно нагая, лежала под ним, ноги высоко задрала
и подбрасывала  его на  себе, как наездника  конь подбрасывает,  когда бежит
рысью. Страшно я  пережил эту картину, потому что я ее любил. Я кусал пальцы
от ревности и  плакал от отвращения. Потом, сколько раз я бы ни приходил  на
ту  полянку, у меня  перед глазами была эта  картина. Поэтому я  привел туда
Ханечку и там ее задушил. Из мести за ту картину. Из чувства справедливости.
Эта учительница замарала мою любовь.
 Некоторое время они молчали, потом доктор сказал:
 - Солтыс Вонтрух получил письмо от родителей и братьев девушки, которую
ты  убил в  яме от саженцев. Они спрашивали, вернулся  ли ты в деревню и что
здесь делаешь. То же самое спрашивали о тебе родители Анеты Липской из Барт.
В один прекрасный  день они  поймают тебя в  этом молодняке,  кастрируют,  а
потом повесят.
 - Я уеду отсюда.
 -  Куда? Кто  тебя примет? Ты забыл, какая судьба была уготована Каину?
Бродягой и беглецом ты будешь, и там, где появишься, там появятся и страх, и
гнев людей.
 - Я боюсь смерти, пане.
 - Ты сам убивал, стало быть, это для тебя немного значит.
 - Не хочу вешаться.
 - Должен.
 - Я боюсь.
 -  Они тоже  боялись,  а,  однако, умерли.  Попробуешь, как это бывает,
когда умирают. Тебе это не бывает интересно?
 - Бывает. Но я не хочу веревки и петли.
 -  Все  равно  как  умирать, потому что  смерть одна. Поверь мне, много
людей умерло на моих руках, многих людей я сопровождал в пути до границы, за
которой сердце перестает биться.
 - Застрелите меня.
 - Нет.
 - Я сам это сделаю. Дайте мне свое ружье.
 - Это невозможно, Антек.
 Доктор  выпрямился,   потер  рукой  одеревеневшее  бедро  и  лытку.  Он
собирался уходить.
 - Послушай меня  внимательно, Антек. Все мои врачебные знания говорят о
том,  что  преступления, которые  ты совершаешь, скорее всего  происходят от
болезни души  и  разума,  которая  тебя,  может быть, отравляет  с какого-то
времени.  В нашей стране не приговаривают  к смерти людей больных, даже если
их  поступки  кричат  о  мести. Поэтому  я советую тебе:  езжай  к  капитану
Шледзику, признайся в своих преступлениях, укажи место, где ты  спрятал тело
Анеты. Потом тебя обследуют лучшие  врачи по части  человеческого  разума, я
тоже расскажу  о  наших  с  тобой разговорах, которые ты  подтвердишь.  Тебя
заключат в специальное заведение, но ты избежишь смерти.
 Пасемко  презрительно пожал плечами и  сказал,  что не хочет, чтобы его
признали сумасшедшим только для того, чтобы избежать смерти.
 -  Нет,  пане. Если бы я  хоть  на минуту  поверил, что я совершил свои
поступки,  не владея своим  разумом,  а  стало  быть, это  не были  поступки
справедливые, я бы  сам повесился  на Свиной лужайке.  Сам себе воздал бы по
справедливости,  не  прося о справедливости  суд. Но я  не сумасшедший, я не
пойду  к  капитану  Шледзику,  не сознаюсь в своих преступлениях,  не покажу
места, где  лежит третья девушка. И если  мне подвернется случай, я  еще раз
воздам которой-нибудь по справедливости.
 -  Иди на Свиную лужайку,  -  сказал  доктор.  Антек уселся  на  землю,
вытянул ноги, головой оперся о твердый ствол, прикрыл веки.
 - Нет, - проговорил он тихо.
 - Должен.
 - Никогда.
 - Должен.
 - Нет.
 Много раз он повторял  свое  "нет",  и  ему казалось, что много раз  он
слышит  это "должен", пока  не осознал, что ни один чужой  голос до  него не
долетает. Он открыл глаза и убедился в том, что доктора на поляне уже нет, а
он разговаривает сам с собой.
 В сумерках Антек  Пасемко постучался в дом Юстыны, которая  при тусклом
свете  голой  лампочки стирала  белье в  лохани,  поставленной на  скамейках
посреди избы. Первый раз Антек увидел ее без черного платка, в короткой юбке
и в блузке без рукавов, глубоко вырезанной спереди. Поразила его белизна  ее
округлых плеч и  вид  полуобнаженных грудей, которые при каждом  наклоне над
лоханью двигались в блузке, как два  отдельных, хоть похожих,  как близнецы,
существа. А когда она усердно терла белье на металлической доске,  казалось,
что  они  вот-вот выпрыгнут из декольте  и закачаются в воздухе, как большие
колокола.  Догадывалась ли она, как его взволновал этот  вид? Как болезненно
отозвалась  в  нем  ее  женственность,  которой он  никогда  не  хотел  даже
представить себе? Она делала вид, что  не замечает его,  не прервала стирку,
терла  белье,  а потом  выжимала  его сильными руками,  не  одаривая его  ни
взглядом, ни  малейшим вниманием.  Ему даже не на что было сесть, потому что
скамейки стояли под лоханью. Он встал возле дверей и сказал:
 - Я должен был  прийти  через год, так, как мы когда-то договаривались.
Но случилось так много по моей и не по моей вине. Я  должен выбирать: уехать
отсюда или  умереть.  Один я  уехать  не смогу  и вот пришел  за тобой. Хочу
услышать твое "да" или "нет".
 Она  не прерывала работу, не  отзывалась.  Это  заставило его  говорить
дальше:
 - Ты не такая,  как все женщины, Юстына. Я чувствую, что  ты понимаешь,
почему я должен был тех убить так жестоко. Они позорили любовь, марали таких
женщин,  как ты, прекрасных и  чистых. Я  их убивал, чтобы была заметна твоя
красота,  невинная и  незапятнанная.  Страшно мне делается, когда я подумаю,
что и тех тоже называли женщинами. Как можно не отличать создания  Сатаны от
создания Бога?
 - Я  велела тебе принести Клобука, - оборвала  она его со злостью. - Ты
этого не сделал. Поэтому можешь пойти прочь.
 Она выпустила из рук наволочку, скрученную  в  толстую веревку. Вытерла
руки о юбку.
 - У меня  был Клобук, - призналась она с обидой Антеку. - Я его поймала
после  дождя  и  занесла  на  чердак.  Кормила,  гладила, просила, чтобы  он
исполнил мои желания. А он убежал. И я по-прежнему пуста.
 Она сложила руки  на животе, словно  бы в нем ясно чувствовала боль той
пустоты. А ему смешно стало, что он  слышит от нее  о таких глупостях, когда
он пришел к ней за жизнью или смертью.
 - Не верь в Клобуков. У них нет никакой силы, - заявил он издевательски
и тут же  пожалел о своих словах. Ее глаза, как ему показалось, аж потемнели
от гнева.
 - Врешь! - Она повысила голос:  - У меня был свой Клобук, и он выполнил
одну мою просьбу. Но он убежал  и другую  уже не захотел выполнить. Теперь я
снова  вижу его  каждую ночь  на балке  в хлеву,  как  он  падает на  меня и
наполняет  своим  семенем. Но это только  сон. Дай мне Клобука,  как я  тебе
велела. Я хочу его семени.
 - Что ты говоришь? Это глупости, - начал он.
 - Глупости? - повторила она и, распрямив сгорбленную над лоханью спину,
вытянула к Антеку правую руку с пальцами, сложенными в кукиш.
 - Дай мне его семя,  слышишь? - закричала она.  -  Дай мне или убирайся
прочь! Чего ждешь?
 И  она  медленно двинулась к нему.  Рука потеряла форму  кукиша, пальцы
растопырились. Сейчас она, казалось, готова была обеими руками вцепиться ему
в лицо, но он в испуге попятился. Он нащупал  дверную ручку,  открыл двери и
выбежал в темноту, гонимый страхом перед чем-то  более ужасным, чем смерть в
петле на Свиной лужайке.




 О том,
 как доктор Неглович пустился в путешествие


 Доктор Ян  Крыстьян  Неглович  запарковал машину  возле  международного
аэропорта, оплатил стоянку за четверо суток вперед и около девяти часов утра
вошел в  холл  аэропорта, держа  в  руке  маленький дорожный  чемоданчик. До
отлета самолета "Люфтганзы" в Копенгаген оставалось еще полтора часа, минуту
доктор беспомощно оглядывал холл, потом  на световом табло еще раз  проверил
время  своего  вылета,  посмотрел  издалека на  работу  в боксах паспортного
контроля  и  таможни,  а  потом пошел  на  второй этаж в ресторан. Он  нашел
свободный  столик  возле стеклянной стены,  за  которой  были  видны силуэты
замерших самолетов  и  широкая  бетонная  плита  аэропорта, заказал  кофе  и
несколько бутербродов с сыром.
 В ресторане сидело много  иностранцев и слышны  были разговоры на самых
разных языках. Пахло сигарами, темнокожая женщина в пестром сари, сидящая за
соседним  столиком,  распространяла  аромат  экзотических  духов.  Доктор  с
удовольствием вдыхал  эти необычные запахи, вспоминая, что для пани Басеньки
он должен купить духи Нины  Риччи,  он заслушался и этим  шумящим возле него
водопадом слов на чужих языках. То и дело в этот милый шум врывался резкий и
повелительный  голос  откуда-то  из-под  потолка,  информирующий  о  времени
прилетов и  отлетов,  номерах  рейсов,  обязательности быстрого  прохождения
паспортного  контроля  и таможенного  досмотра.  Время  от времени  аэропорт
сотрясался  от  рева  моторов  -  это  выруливал улетающий  или  прилетевший
самолет. В такие минуты доктор  закрывал уши  ладонями, потому что  привык к
тишине.  Он  задумывался тогда, не слишком  ли  высокую цену ему  приходится
платить  за поездку  на  концерт  Иоахима  он должен  будет  выносить  шум,
созерцать улицы чужого большого города, разговаривать с незнакомыми людьми -
и уже  сейчас  при  одной  мысли об  этом  он  ощущал легкую  усталость.  Он
оживился, когда мимо него прошла и села поблизости молодая женщина в шубе из
шиншиллы и  с таким нежным и красивым лицом, что  она казалась  искусственно
выведенным удивительным  цветком. Ее шея была обвита шнуром жемчуга - доктор
задумался, покорила бы Антека Пасемко эта нежная красота  или так же, как он
сделал это с Ханечкой, он схватил бы в руки ее тонкую шею, придушил, поломал
коленями  ребра.  Женщина  пахла мускусом, голова с гладким и  чуть выпуклым
лбом, казалось, скрывает только прекрасные  и  благородные  мысли.  Пальцы с
ногтями, покрытыми перламутровым лаком, осторожно прикоснулись к ручке чашки
с чаем. Полный, но  маленький рот,  слегка  покрытый  перламутровой помадой,
отхлебнул немного жидкости из чашки огромные глаза  с ресницами,  торчащими
как  проволочки,  посмотрели  куда-то  в  синее  небо  за  стеклянной стеной
ресторана.  На Негловича она  произвела впечатление существа, сотканного  из
блеска луны, нереального, а вместе с тем плотского ложиться с ней в постель
было бы  примерно так, как лечь рядом с  экзотическим цветком.  Была ли  она
из-за своей  нежности  и  оранжерейности  более притягательной,  чем другие?
Доктор вдруг захотел сесть перед ней и смутить ее покой  рассказом о живущем
на топчане в хлеву Антеке  Пасемко, о запахе разлагающихся останков девушек,
которых он убил, о том,  что  красота не вечна, о боли и страданиях, которые
приносит  с собой болезнь.  Может быть, стоило бы рассказать  ей о  том, как
легко женщина теряет гордость,  о  Рут  Миллер,  когда-то  такой  молодой  и
красивой, а теперь старой и некрасивой, с лицом черным, словно  бы в морщины
въелась  грязь, с  сосульками  не  седых и не черных волос,  сгорбленной,  с
дрожащими руками и хриплым голосом.
 ...Тоненько  зазвенела  стеклянная  стена, огромный реактивный  самолет
медленно вырулил  на взлетную полосу, а потом с  оглушительным и поглощающим
всякие  звуки ревом  тяжело взлетел вверх и круто пошел в небо. Не пришла ли
пора  уйти из ресторана и на таком  же  реактивном лайнере взлететь  в синее
небо?
 Позавчера  Рут  Миллер пришла в дом доктора  на полуострове  и  села  у
большого стола в салоне. Руки она держала на коленях и только нервно сжимала
пальцы.  "Ханечка истлевает, а  ее убийца  ходит на свободе  и смеется нам в
лицо.  Где  справедливость, Янек? Она  была красивая, как я в  молодости.  Я
знаю, что она часто приходила  к тебе на пристань, потому что женщина  в ней
просыпалась  и она хотела тебя  соблазнить, как Ева. Я  бы плохого  слова не
сказала, если бы ты с ней когда-нибудь переспал, потому что ты бы сделал это
как мужчина, как твой отец это сделал со мной и  другими девушками. Но он не
дал ей  радости, только страдание и смерть,  задушил и поломал ребра, пальцы
выломал из суставов. Есть ли справедливость, Янек?"
 "Не доказали его вину. Закон его охраняет", - сказал доктор. Рут Миллер
говорила, барабаня пальцами по столу:
 "Когда-то,  Янек, не было  тут  закона.  Не было у нас  даже  отделения
милиции  в  Трумейках.  Тот, кто  искал закона,  должен был  ехать  в Барты.
Далекая это была тогда  дорога и опасная. Не хватало закона, немного было  у
нас и его представителей, поэтому случалось много нехороших  вещей. Убивали,
насиловали,  угоняли  скот и  свиней,  сильнейший  хотел владеть  слабейшим.
Поэтому тот, кто  чувствовал себя обиженным, шел сюда, на полуостров, в этот
дом, и сидел тут так, как я сейчас, возле этого же стола. Только вместо тебя
тут  жил  твой  отец,  хорунжий Неглович.  Он  выслушивал  жалобы,  а  потом
застегивал на  животе  старый ремень  с  большим армейским пистолетом  и шел
восстанавливать справедливость. Отнимал украденных  коров, защищал слабых от
сильнейшиих.  Это он убил одного мародера за то,  что  тот украл двух куриц.
Это в его доме мы спрятались, когда пришла в деревню банда бородача  и погиб
твой брат. Это  он  уговорил меня, чтобы я  ушла  из дома Отто Шульца, где я
была и уборщицей, и тряпкой,  дал мне  дом, в котором я сейчас живу, окружил
заботой,  одалживал  своих  лошадей для  пахоты и жатвы, хотел  вернуть  мне
прежнюю  гордость.   Не   было  у   нас  тогда  закона,   Янек,  но   царила
справедливость. И это тоже было справедливо, что,  когда заболела твоя мать,
мы давали ему то, что каждая могла ему дать: свое тело и свою кровать. Он не
насиловал, не требовал, не просил. Получал, как и должен получать от женщины
мужчина, который защищает ее от зла. Немного ты об  этом знаешь, ведь ты был
молодым, а  потом постоянно на  учебе. Но многие родились  от семени  твоего
отца. Моя  вторая  дочь,  та, которая  вышла замуж  и уехала за  границу, от
твоего отца  зачата,  она твоя сестра по  отцу. Можешь ею  гордиться,  Янек,
потому  что  там, за границей,  она  стала  учительницей,  красивой и  умной
женщиной.  Как слышишь, у  нас  не  было закона, но  царила  справедливость.
Сейчас у нас есть закон  и  стражи закона, а  где же  справедливость? Почему
Ханечка лежит на кладбище, а Антек  Пасемко  прочищает  молодняк, ест, пьет,
дышит, ходит по земле? Ты сможешь  это вынести?  Сможешь  так жить? Ты,  сын
хорунжего,  который был человеком справедливым? А впрочем, разве  сын обязан
быть похожим на отца? Может быть, ты даже не представишь себе,  как много он
сделал для настоящей справедливости..."
 -  Внимание!  -  повелительным  голосом  загремел  громкоговоритель.  -
Пассажиров,  вылетающих  самолетом  "Люфтганзы"  в  Копенгаген,  рейс  номер
двадцать  семь,  просят  пройти  к стойкам номер  четыре  и номер  пять  для
прохождения паспортного контроля и таможенного досмотра...
 Доктор прикрыл глаза. Даже сейчас он не мог прийти в себя от изумления,
что он так мало знал  о людях из деревни и о собственном отце. Эта маленькая
хорошенькая Анемари  Мюллер, которая  говорила ему "день  добрый",  когда он
встречал ее на каникулах, оказалась его сестрой по отцу. Он уже был врачом в
Скиролавках, когда она закончила педагогический и вышла замуж за иностранца.
Высокая, красивая блондинка, всегда  улыбающаяся. Да,  он  даже был у нее на
свадьбе,  танцевал, пил,  пел. Он привел с собой маленького Йоахима, а она в
своем белом подвенечном платье схватила ребенка на руки, подняла его вверх и
долго  с  ним кружилась. А значит, не  только  Гертруда, но и Рут  Миллер...
Может быть, и старая  Ястшембска, которую он  еще помнил настоящей женщиной.
Может, мать Марии Поровой? Тоже красивая  женщина. Может быть, жена  солтыса
Вонтруха,  жена  лесника  Видлонга,  толстая  Зося,  которая  когда-то  была
красивой, кругленькой девушкой и носила фамилию... Нет, не  помнит он уже ее
девичьей фамилии.  Впрочем,  какое  это имело значение?  Жизнь напоминала их
старую мельницу, ту мельницу раз в году.
 Рут Миллер  говорила:  "Ты не  представляешь себе, как  легко у женщины
отобрать гордость.  Ты не  знаешь всего о  жизни, хоть  ты и врач,  и  много
пережил. Ты  помнишь только  руины  нашего, Миллеров, хозяйства возле  леса.
Сжег  его, как и много других  домов, Шчепан Жарын.  У нас, Янек, было самое
большое хозяйство в околице, почти поместье. Теперь там растет лес. Мне было
шестнадцать лет, Янек, и не было  более  красивой и более  гордой девушки во
всей околице. Отец погиб  на восточном фронте, брат  сражался на западном, а
вместо  них мы получили пленных  для  работы,  мужчин и  женщин. Я ходила  в
высоких сапогах и бриджах, садилась на коня и наблюдала за работами с высоты
седла. Била пленных шпицрутеном за  каждый недосмотр. Шчепан Жарын тоже  был
тут пленным, только у князя Ройсса в Трумейках. Я  не удивляюсь, что он сжег
наш дом, как