ся  и  жить  своей  собственной  жизнью. Временами,
однако, присутствие того, другого, существа приносит сладкое чувство сытости
и удовлетворения. Так  бывает тогда, когда доктор ночью входит в избу, молча
ложится рядом с Юстыной - этой и  той, другой, - потому что та, другая, тоже
его  ждет с  тоской.  Потом  эта первая отдает этой другой собственное тело,
раздвигает бедра и подставляет  мужчине набухшие губы,  похожие на петушиный
гребень.  Наслаждение бывает общим для обеих, большим и могучим, как смерть.
Юстына хочет спать. Но то, другое, существо в  ней все бодрствует и мучается
тоской,  изводится в беспокойстве, что  Клобук убежал  и  доктор никогда  не
придет.
 Слышен  скрип дверей и учащенное  мужское  дыхание. Это  не доктор, это
Франек - Юстына знает  об  этом, хоть  в  избе  темно. "Не делай  этого",  -
остерегает  его  Юстына.  Но  Франек  сдирает с  нее  перину и  бросается на
обнаженное  тело. Женщина не обороняется, потому что  Франек намного сильнее
ее, лежит молча,  а каждый удар, который он ей наносит,  ощущает в себе, как
удар ножом.  Она стискивает зубы  и  ждет.  А  когда чувствует,  что мужчину
охватывает наслаждение, собирает в  себе все силы и  сталкивает  его с себя.
Белое семя мужчины  летит на постель, в пыль на  полу. "Я лучше рожу ребенка
от Клобука, чем от тебя", - бросает она ему в лицо презрительно.
 Франек  Шульц  возвращается в дом  отца, довольный, что, несмотря ни на
что,  взял  то,  что ему  полагалось. На рассвете его будит  крик в соседней
комнате, где спит отец. В окне виден красный отсвет  огня.  Горит скирда ржи
Шульцев, одинокая скирда у леса.  Можно  ли спасти горящую так далеко скирду
ржи?
 Перед обедом Отто Шульц вызывает сына пред свои очи, садится  с  ним  в
комнате  с  белыми стенами  и почерневшей от старости мебелью.  - Скажи мне,
Франц, кого ты  обидел? - спрашивает старый. -  Спалю эту курву вместе с  ее
домом,  - выкрикивает  Франек.  Отто  Шульц  в молчании  теребит свою  белую
бороду.  У него  предчувствие, что он в этом году умрет, и поэтому  он видит
мир иначе, чем раньше.
 - Не успеешь ты, Франц, этого сделать, - заявляет он сыну. - Разве тебе
никто не говорил, что красивая женщина сама выбирает себе мужчину?
 Последний обед в родном доме. Отто  Шульц  открывает свою  единственную
книжку в черной обложке и  читает обоим сыновьям: "Илий же был весьма стар и
слышал все, как поступают сыновья его со всеми Израильтянами, и что они спят
с женщинами, собиравшимися у входа в скинию собрания.
 И сказал им:  для чего вы делаете такие дела? ибо я слышу худые  речи о
вас от всего народа.
 Нет, дети  мои, нехороша молва, которую  я слышу:  вы развращаете народ
Господень.
 Если согрешит человек против человека, то помолятся о нем Богу если же
человек согрешит против Господа, то кто будет ходатаем о нем?"
 Наутро  в столице принаряженный Отто Шульц покупает сыну билет  в чужие
края, ждет на перроне, пока тот сядет в поезд.
 - Привет от  меня дяде Герману  и  тете Гизелле, - говорит он. - Напиши
мне,  как там устроишься.  Не думай о той сожженной  копне.  Там была плохая
рожь.
 В  Барты Отто  Шульц возвращается  ночным поездом. Несмотря на  столько
часов  без сна,  он чувствует себя  хорошо, словно  бы  к нему вернулись его
прежние силы.  "Может быть, я еще не  умру в этом году",  - утешает он себя,
выходя на автобусной остановке в Скиролавках.
 Наутро, хоть это и время жатвы, велит Отто Шульц своему сыну перепахать
остатки сожженной копны. А сам идет в дом Юстыны и говорит ей:
 - Скоро  я  вывезу  из  сарая свою  молотилку.  Тогда  приеду  за твоим
ячменем, у тебя его не больше, чем два воза. Обмолочу  его тебе,  потому что
не хочу, чтобы  люди  думали, что мой сын,  который  уже  выехал,  взял тебя
силой, а ты сожгла за это мою копну у леса.
 Юстына  нагнулась   к  покрытой  желтыми   пятнышками  руке  старика  и
поцеловала ее.
 Похоже, что прав Клобук. Во время жатвы легче всего увидеть в  деревне,
кто умен, а кто глуп.




 О любви,
 которая кажется ненастоящей


 На закате  солнце приближалось к горизонту, обозначенному стеной лесов.
Небо там было чистым, подернутым  только желтовато-розовым свечением. С юга,
однако, приближалась большая гроза  и  извещала о своем  быстром приближении
глубоким и грозным  басом протяжных громов.  Темно-синяя туча вырастала, как
высокая, многокилометровая гора, которая по мере приближения показывала свое
широкое подножье. Уже весь южный  горизонт был занят ею и гремел, как орган.
Воздух наполняла влажная духота, и даже легкие шквалы, морщившие поверхность
озера,  не  приносили  прохлады  побронзовевшему  от  солнца  телу. Даже  не
хотелось верить, что так недалеко, в огромной массе горы из туч, таится, как
заколдованная, недвижная сила урагана,  в синих клубах скрывается  проливной
дождь, а  еще выше - мелкие кучки града и хлопья снега. Было чем-то страшным
встретиться  с грозой на озере под всеми парусами  первый порыв ветра бывал
слабым, но  второй швырял яхту  на  воду, как  бабочку,  которая неосторожно
оказалась далеко от суши. Потом вода  начинала кипеть  и  белела от пены,  с
высоких и коротких волн срывались пластины воды.
 Доктор  Неглович сбросил  оба паруса и, прежде чем наступила абсолютная
тишина, позволил  легким дуновениям ветра понести  себя в  сторону поросшего
деревьями полуострова старой плотовязки. Большая туча уже была прямо над его
головой,  закрывая  почти  все  небо.  Из  нее  плыла  ядовитая  краснота, а
почерневший на юге горизонт рассекали зигзаги молний.
 Он  подтянул  шверт и  ввел яхту  в тростники,  зацепив  зуб  якоря  за
подмытые  волнами  корни  наклонившейся ольхи. Старательно закрепил  паруса,
тяжело дыша  и обливаясь потом, потому  что  туча над его головой словно  бы
всосала в себя весь воздух. Все еще стояла тишина  - в  молчании, как  духи,
удирали в сторону берега черные  птицы. На лугу жалобно замычала  корова, он
посмотрел в ту сторону и увидел Юстыну с флягой, полной молока, она  шла  к
своей лодке.
 Внезапно сделалось  почти  совсем темно. Лоб тучи  достал  до  солнца и
закрыл его собой. Тут же резкий блеск  ослепил глаза и  ужасный раскат грома
болезненно отозвался  в  ушах.  Неглович спрыгнул в  тростники и,  раня себе
босые ноги  о  корни  затонувших деревьев, добрел до  берега. Он слышал  все
усиливающийся шум ветра. Казалось, что это приближается  к  нему мчащийся по
рельсам  тяжелый поезд. Доктор догнал  Юстыну,  взял из  ее  рук серебристую
флягу,  поставил ее на землю и потащил женщину  к  яхте, пришвартованной  на
подветренной  стороне.  Озеро  уже  выглядело  как  белый дымящийся кипяток,
теплый порыв ветра коснулся их лиц, потом на них упали капли воды, сорванной
с озера. Удар вихря задержал их на месте и не давал вздохнуть, они  тонули в
свисте ветра,  в  темноте, грохоте  грома  и  пронзительном треске деревьев,
которые  ломались на берегу. Как в тумане, доктор видел лицо Юстыны, волосы,
развевающиеся  на  ветру, ощущал  тепло ее руки. То  и  дело  на  них падали
рассеянные ветром капли  воды, ветер стал  холодным. Очки доктора  покрылись
росой, он уже почти ничего не видел и почти наугад потащил женщину к берегу,
который заливали высокие  волны. Яхта металась на якоре, ее нос поднимался и
опускался  в  каком-то порывистом ритме, она  то  возносилась  над  головами
стоящих на берегу, то приближалась  на расстояние вытянутой  руки и внезапно
падала  вниз,  отделяясь широкой  полосой вспенившейся воды. Они  присели  в
месте, куда  не  доставали волны, и, прижавшись друг к другу, оставались так
неподвижными  во  мраке,  шипении  пены и  раскатах грома,  пока не услышали
громкий  шум  приближающегося  ливня, который  унял ветер  и успокоил озеро.
Дождь  был  холодный,   закоченевшие  от  холода  пальцы  доктора  с  трудом
ухватились  за край  борта.  Они вместе  взобрались на скользкую  палубу. Из
кабины на них пахнуло теплом, словно они вошли в хорошо натопленную комнату.
Но  прежде  чем  они уселись на покрытую матрацем  койку,  их несколько  раз
сильно  ударило  о  стены, о  крышу,  о  коробку  шверта,  потому  что  яхту
по-прежнему  сильно раскачивало.  Их оглушал сильный грохот дождя по  крыше,
пустое  нутро кабины резонировало, как  большой  бубен, в  который  колотили
тысячи  невидимых  палочек. Под подушкой доктор нащупал полотенце, вытер  им
лоб, потом снял с Юстыны мокрую блузку и юбку. Дрожа от  холода, обнаженные,
они  легли  рядом  на  узкую  койку,  чувствуя,  как  пронизывает  их  тепло
собственной крови и пушистого одеяла. В кабине  был  клейкий  сумрак, сквозь
запотевшие стекла иллюминаторов почти не проникало сверкание далеких молний,
удары грома заглушал гул дождя, который то и  дело менял свой ритм, грохотал
или переходил в монотонный шум. Мокрые волосы Юстыны  источали запах шалфея,
полыни и мяты. Ее нагой  живот чуть  ли  не обжигал  подбрюшье  мужчины. Его
вдруг охватило  пронзительное  желание,  которому  она  тут  же подчинилась,
раздвигая   бедра.  Потом   она   принимала  его   движения   с   вниманием,
сосредоточенным  на  том,  что  делается  у нее  внутри. И  он  почувствовал
наконец, как ее пальцы нежно гладят его по голове, напряженный живот женщины
все медленнее и  слабее содрогался в  последних спазмах наслаждения, которое
на  этот раз -  и из  нее,  и из него  - вытекало медленно,  словно капля за
каплей.
 Снова  ей почудилось, что она умерла.  Из оцепеневшего  тела выходит то
таинственное  другое существо и скрывается во тьме, в  шуме дождя и ворчании
удаляющегося  грома.  Он  же отдавался  колыханию  яхты  на  волнах,  и  ему
казалось, что, как в  огромной колыбели, он позволяет унести себя куда-то  в
просторы,  в дождливую ночь. Кажется,  они заснули  - а может быть, потеряли
ощущение  уплывающих минут и часов. Вдруг ранний рассвет забелил  запотевшие
стекла иллюминаторов  - Юстына осторожно высунула из-под одеяла нагое тело и
потянулась за мокрой одеждой.  Он видел, как ее спина задрожала  от  холода,
когда она натягивала  на себя влажную блузку.  Скрипнула дверь кабины,  яхта
слегка. качнулась, захлюпала вода. "Я люблю ее",  - подумал Неглович, но эта
мысль  не принесла  ему  ощущения  счастья.  Вернулась  память  о  пережитом
наслаждении, ноздрями он  втягивал оставшийся после нее запах шалфея, полыни
и мяты. И снова он был  возбужден, словно бы обладал ею в эту ночь только во
сне.
 Была ли это любовь, если он не жаждал услышать ее голос, а просто хотел
быть с ней, оставаться  в  ней, соединяться  с ней,  вдыхать запах ее  тела?
Ничего больше, кроме короткого обладания в  любовном  акте, который  смягчал
напряжение желания, на время, впрочем, потому что потом в нем просыпался еще
больший голод, захватывающий воображение и заполняющий мысли.
 Он встал с койки  с  чувством страдания,  обиды и несытости.  В кокпите
моросило, холод пронзил обнаженное тело. Он поспешно натянул на себя толстый
свитер и брюки. Потом поднял якорь, веслом оттолкнул яхту на глубокую воду и
направил ее к дому.
 Все еще шел дождь, мелкие его капли затянули озеро, как утренний туман.
Напрасно он  напрягал взор, чтобы увидеть хотя бы расплывчатый силуэт своего
дома на  полуострове или  крышу старой  мельницы в деревне. Дождь делал  мир
неправдоподобным, и то, что было пережито ночью, тоже казалось ненастоящим.




 О том,
 как убивают по телефону


 В первый рабочий день доктора, после отпуска, появилась в поликлинике в
Трумейках хромая Марына  со своим годовалым ребенком. Недавно ребенок  был в
больнице в Бартах с острым поносом, лежал под капельницей, и ему даже делали
небольшое переливание  крови  -  все это  доктор  вычитал в истории болезни,
которую ему дала хромая Марына.  Неделю ребенок пробыл дома, и что-то у него
текло  из  левого  ушка. По этой  причине  и приехала  она  в поликлинику  в
Трумейки.
 -  Плохо  смотришь  за  ребенком,  Марына,  -  пожурил  ее   доктор.  -
Перегреваешь его, не купаешь, не кормишь  как  следует. Может, Антек Пасемко
мало дает тебе на ребенка?
 - Давать-то  дает  достаточно,  только не всегда, - сказала она. - Если
его  не подловлю где-нибудь на дороге в деревне и не прикрикну на него, даже
месяц  может тянуть с платой. С тех пор, как он вернулся на Побережье, снова
мне  надо  будет требовать с  его  матери. Впрочем, и  так чаще  всего Зофья
Пасемкова за него платила.
 - Подай в  суд и получишь по закону алименты, -  посоветовал ей доктор,
выписывая лекарство для ребенка.
 - Зачем  же я, пане доктор, буду  по  судам таскаться? Я слишком гордая
для этого, - ответила она.
 Доктор  поднял  голову  от  бланка  и  внимательно посмотрел  на хромую
Марыну, на ее веснушчатое лицо, на рот, в  котором впереди не хватало одного
резца, на свалявшиеся бесцветные волосы. Любопытно ему  было, где же прятала
Марына свою гордость, наверняка не между ногами. Мало было  таких в деревне,
старых  или молодых,  кого бы  она не приняла, если к ней  пришли с бутылкой
дешевого  вина  или водки. Раза два случалось, что  по нескольку человек  по
очереди на нее влезали, в основном на  деревенских гулянках. Интересно стало
доктору, как себе представляет Марына женскую гордость.
 - Здесь дело не в гордости, Марына, - сказал он ей, - а  в том, чтобы у
ребенка  был  отец,  установленный  законом.  Сейчас  это,  может  быть,   и
маловажно, но когда он подрастет,  кто знает, может и пострадать. Пасемко  -
люди  зажиточные, у твоего  ребенка будет  право  наследования. Ты  тоже  не
вечна,  а  если, не дай бог, заболеешь? Тогда ребенок может  рассчитывать на
опеку со стороны отца, признанного по закону.
 -  Я пугаю Пасемко судом,  но никогда  туда не пойду. Гордость  у  меня
есть, - упрямо повторяла хромая  Марына,  прижимая к себе  ребенка, которого
держала на коленях.
 Негловича вдруг охватила какая-то великая ясность. Ему показалось,  что
все  вокруг  он видит необычайно отчетливо,  но то, что  было самым  важным,
оставалось в тени. Как  автомат, он отодвинул от себя бланки рецептов, встал
из-за стола и начал шарить  в шкафу, где в ящиках хранились ровно  сложенные
карточки  его пациентов.  Он нашел карточку с именем  "Антони  Пасемко,  сын
Густава". Была  в  ней запись о группе крови Антека.  Тогда  Антек сдавал на
права  и  принес в  поликлинику результат анализа  своей крови и запись о ее
группе, которую доктор вписал ему в удостоверение личности. У Антека Пасемко
была  группа крови  АБ, а у  его  ребенка,  как это  видно было  из  истории
болезни, нулевая. Уселся доктор за свой стол, сморщил брови и сказал Марыне:
 - Я уважаю твою гордость, потому что и сам я  человек гордый. Но почему
ты  не скажешь мне честно,  что если  по правде,  то ты и сама не знаешь, от
кого  у тебя ребенок?  Признайся  мне,  сколько  их было и  как тебе удалось
впутать в это дело Антека.
 Кирпичным румянцем  проявился гнев на бледных  щеках хромой Марыны. Она
схватила ребенка, встала и хотела выйти, ругаясь, но доктор ее задержал:
 - Этот  разговор будет  только между  нами, Марына. Я  не  скажу  о нем
Антеку, пусть платит  тебе до конца жизни. Но я хочу знать правду о людях, с
которыми живу по  соседству и которым говорю "день добрый". Большую мудрость
дают врачебные знания, поэтому берегись и не пробуй меня обманывать.
 Она  села,  и кирпичные  пятна на ее лице стали розовыми. -  Если Антек
Пасемко платит на ребенка,  значит,  он - от него, -  пискляво  крикнула она
доктору.
 - Суд спросит об этом деле врачей, а ни один врач на свете не  признает
Антека Пасемко отцом твоего ребенка.
 - Я в суд не пойду, потому что я слишком гордая.
 -  Не  гордая,  а  хитрая,  - улыбнулся  доктор. -  Это  хитрость  тебе
подсказывает, что в суде правда выйдет наружу.
 - Ничего  я  не  знаю, -  начала она  шмыгать носом,  притворяясь,  что
вот-вот заплачет. - Вы хотите знать всю правду?
 - Да, Марына. - А зачем она вам?
 - Ради  интереса. Ради интереса, который у меня к людям, - объяснил он.
Она вздохнула и вот что рассказала:
 - Мать поехала на крестины к своей  золовке в Барты. Вечером пришли  ко
мне  Франек Шульц, молодой Галембка  и Антек  Пасемко. Принесли много вина и
меня  напоили. Я ничего  не  помню.  Утром  вернулась мать и застала  в моей
кровати  Антека Пасемко. Всю постель облевал. Когда ребенок  родился,  я ему
велела платить.  Он может  на  мне и не  жениться. Сначала  он не  хотел мне
платить, но мать его заставила.
 Доктор взял  в руку шариковую ручку и  в задумчивости играл  ею. Он все
еще  чувствовал  в себе ту всепроникающую ясность  мысли.  Удивительно остро
вырисовывалась в его глазах связь между событиями и людьми.
 - Франек  Шульц  уехал отсюда, - сказал  после  долгого раздумья.  -  У
молодого Галембки ты не много отвоюешь, потому что  он живет на содержании у
жены и у  него орда  своих ребятишек. Пускай,  значит, Антек Пасемко  платит
тебе на ребенка, раз его мать заставила.
 - Ну да, именно так, пане доктор, - обрадовалась хромая Марына.
 - Но ты не  убедишь  меня в том,  что ничего не помнишь. Подумай, может
быть,  Франек  Шульц  будет  очень богатым, а  тогда ты  подашь  на него  на
алименты. Кто из них был первым?
 Она задумалась и кивнула головой, что понимает, к чему доктор клонит.
 - Первым был Франек, - призналась она. - Вторым был молодой Галембка. А
Антек  Пасемко только облевался  и  сразу  заснул.  Даже  ничего  со мной не
сделал.
 - Ну видишь, какая у тебя хорошая память, -  похвалил ее Неглович. - Но
мне это кажется странным: ничего не сделал, а на ребенка платит.
 -  Он, может,  не  знает  об этом,  - захихикала  она,  довольная своей
сметливостью. -  Сначала он  выкрикивал, что ничего у  него со мной не было,
что  ребенок не от  него,  но ему его мать, Зофья Пасемкова, велела платить.
Это значит,  что признала. А когда я  им судом  грожу, сразу  же прибегают с
деньгами. Особенно Зофья Пасемкова. А  вы,  доктор,  не выдадите Пасемковой,
что я вам сказала?
 - Ну и хитра  же  ты, ну и ловка, - с  признанием  качал головой доктор
Неглович.
 Он  закончил  выписывать рецепт,  вручил его  хромой Марыне и подождал,
пока она, довольная своей хитростью, не выйдет с ребенком из его кабинета.
 Потом   доктор  принял   еще  восьмерых  пациентов,  но  осматривал  их
невнимательно,  рассеянно, потому что мысли  его  были где-то очень  далеко.
Появилась  медсестра,  пани Хеня,  которая в  соседнем процедурном  кабинете
делала людям уколы. Она спросила доктора, привез  ли он ей спираль, чтобы ей
уже не беременеть. Доктор тянул с этим делом, и она сама залезла на кресло и
расставила ноги, но и так из этого  ничего  не вышло, потому что он  нашел у
нее эрозию и велел сначала ее вылечить. Тогда, поплакивая, она снова пошла в
процедурный кабинет, а доктор остался один и, сидя за столом, в задумчивости
поглядывал на телефонный аппарат.
 Снова мысли  доктора кружили во мраке,  но  он находил для них  светлую
стежку, узкую и  извилистую.  Послал он  этой  стежкой  свои  мысли  и  даже
задрожал от ужаса, он вернул мысли назад и снова послал, снова  вернул и еще
раз послал. Наконец дрожащими от волнения руками он набрал номер центральной
телефонной станции на почте и попросил соединить его с капитаном Шледзиком в
отдаленном воеводском городе.
 -  Есть  в  нашей деревне  молодой  человек, - сообщил  он  Шледзику, -
который  какое-то  время  работал  и  снова  работает  на Побережье  шофером
грузовика.  Он платит на  ребенка,  о  котором  знает, что  это не  от него.
Платит,  хотя догадывается, что суд  отклонил бы  иск  матери  ребенка.  Все
указывает на то, что он хочет,  чтобы его считали способным к оплодотворению
женщины. Как вы думаете, зачем он это делает?
 В  трубке  долго  молчали. Потом капитан Шледзик  сказал доктору только
одно слово:
 - Спасибо.
 И повесил трубку. Доктор же  снял белый халат, закрыл кабинет на ключ и
на своем старом "газике" медленно поехал в Скиролавки.
 Был предпоследний  день августа, с пасмурным небом, предвещающим дождь.
По  обеим  сторонам  дороги  тут  и