жили в
одной большой  комнате на первом этаже,  в  комнате  стояли три кровати, где
спал Порваш, отец с матерью, два брата и три сестры. Богумил был  младшим, и
поэтому,  когда  появлялся  какой-нибудь  охотник  до  любви,  его  попросту
отодвигали на самый край, к стене,  и занимались любовью тут же, возле него,
на той самой кровати и под тем же одеялом.  Два старших брата Богумила стали
со временем частыми  гостями тюрьмы, три сестры  гуляли  по улице  в поисках
клиентов,  Богумил же  никогда  не входил в противоречия  с законом,  хорошо
учился,  красиво  рисовал,  а  благодаря  разным  стипендиям и  подаркам  из
Общественной описи он  смог окончить  лицей, а потом Академию  искусств. Для
него было очевидным, что родился он не от  пьяного дворника, а от кого-то из
клиентов, наделенного талантом и интеллигентностью, и  поэтому он никогда не
был тесно  связан со своей  семьей. Когда он поселился  в этом домике, то не
поддерживал контактов ни с родителями, ни с братьями и сестрами, даже не дал
им  своего адреса. Через два года  после смерти  матери он узнал об этом  от
случайно  встреченной  в столице  проститутки, в которой узнал свою  среднюю
сестру. Сам он ощущал себя сыном какого-нибудь великого художника-пейзажиста
(ведь и такие навещали жилище Порвашей). Иногда,  внимательно  глядя на свои
картины, на эти тростники у озера, он по подбору красок,  по способу держать
кисть   старался    отыскать   в   себе   кровные   узы    с   какими-нибудь
светилами-художниками. К сожалению, ему так и не удалось напасть на след,  а
скорее,  у  него  никогда не было  достаточной  уверенности, что  след  этот
верный. Решительно  оторвавшись от  собственного прошлого, он носил  в  себе
идеал  женщины  невинной  и  чистой, что,  как оказалось  со  слов  доктора,
демаскировало его прошлое. И он быстро избавился от своего  идеала, не искал
уже женщины невинной и невыразимой, и даже иногда позволял себе насмешки над
невинностью прекрасной Луизы.
 Первый  эротический контакт Порваша  случился  в тринадцать с половиной
лет.  Склонила  его к  этому  подружка сестры, семнадцатилетняя проститутка.
Сделала  она это для забавы, а  скорее - от скуки, потому что как раз они  с
сестрой Порваша лежали в постелях,  ожидая  клиентов, а Богусь за столиком у
окна делал уроки. "Давай его  сюда, ко мне, - приказала она сестре Богумила.
- Он  уже  большой  и  пусть попробует меня  на  вкус".  Тогда  сестра взяла
Богумила за  руку, отвела  его к той, которая лежала  на  кровати  и  курила
сигарету. Та  была одета,  левой рукой она подтянула юбку,  не  выпуская  из
правой  сигареты. Богумил снял брюки  и  закончил  дело, прежде чем  девушка
докурила сигарету  до конца. "Хорошо было,  да?  - засмеялась  она.  - Но  в
следующий раз даром уже не дам". Так художник  Порваш  узнал вкус  женщины и
убедился в том, что  это так же приятно, как рисовать в это время он  очень
любил рисовать на обложках альбомов.
 Школьные  товарищи  Богумила  Порваша  тоже  в это время узнавали тайну
любви, но от их рассказов веяло ужасом. Они рассказывали о девушках, которые
защищались,   кричали,   потом  чаще  всего   плакали,  в  то  время  как  в
представлении Порваша  это было делом, простейшим на свете. Попросту девушка
подтянула  юбку и могла  даже  не докуривать  до конца сигарету.  Потом  ему
удавалось бесплатно пользоваться  услугами  подружек сестры, и он даже  стал
таким бессовестным, что не соглашался уступить свое место в постели, если не
получал потом возмещения  натурой.  Он не видел отвращения, плачей и криков,
все  было  ясным,  простым, очевидным и  приятным.  Удовлетворение юношеской
страсти становилось для  Порваша  делом,  наилегчайшим на  свете,  если были
деньги. Сложнее, если деньги  отсутствовали. Он их  никогда не имел, поэтому
временами должен был шевелить мозгами, чтобы уговорить подружку которой-либо
из  сестер.  Полученное  удовольствие  Порваш  не  связывал  ни  с  глубоким
чувством,  ни с какими-либо  обязательствами, с необходимостью разговаривать
или гулять, с  общностью интересов  или стремлений. С  удивлением и  даже  с
отвращением  он  наблюдал  на  экране  кино  запутанные  любовные  перипетии
каких-то  чужих людей, которые производили на  него впечатление идиотов, так
как и  понятия не имели, что в городах, где они жили,  наверняка  были такие
комнаты,  как у  них, а может  быть, таких  мест  было больше, и даже  лучше
устроенных, с девушками, более красивыми.
 Однако  с  годами  знакомство  с честной  девушкой  стало  для  Порваша
символом  подъема снизу  вверх,  как для  Вокульского - о чем  он  помнил из
уроков польского языка - выход из подвала Хопфера.  К сожалению, это удалось
ему  только после экзаменов на  аттестат зрелости  и поступления в Академию,
когда он  выехал  на пленэр. Именно там его  допустила  к  себе скульпторша,
старше  его  на  четыре  года,  маленькая,  некрасивая,  с  мышцами,  как  у
штангиста,  но  пользующаяся  репутацией  неприступной  девушки,  а  значит,
наверняка честная.
 Ее требования поразили Порваша.  Это не было  уже  простое подтягивание
юбки и  курение  сигареты,  необязательно  даже  до  конца.  Длилось  это не
коротко,  а  по  многу  часов,  иногда  всю  ночь.  Мускулистая  скульпторша
относилась к нему,  как к обезьяне, которую  она  приучала играть  со  своим
телом,  и  это  были  игры  необычайно изысканные, удивляющие своей формой и
содержанием,  временами  приятные  и  даже  очень,  но  чаще  болезненные  и
мучительные.  От  этой  скульпторши  Порваш  узнал,  что в  любви с  честной
женщиной только  небольшая роль  отводится мужскому члену. Женщина честная и
неприступная  требовала  большего  применения  рук, которые должны  были  ее
обнимать, ласкать, гладить, требовала работы губ, которые были предназначены
не  только  для произнесения теплых и нежных  слов (а  их  честным  женщинам
никогда не  было достаточно), но и для постоянных поцелуев  и прикосновений.
Итак, в  контакте с честной женщиной мужчине не оставалось ничего, что могло
бы составлять его исключительную собственность, а все принадлежало женщине -
каждый  участок  мужского тела,  каждая мысль,  каждое  слово,  каждый  удар
сердца. И этого мало - в совокуплении с  честной  женщиной мужчина все время
как бы оставался несостоятельным должником, чаще, чем похвалы за свою любовь
и эротические процедуры, он  слышал плач и упреки, что  он  ее мало любит  и
ласкает,  что ее честность  не  вполне вознаграждена. И  Порваш  тосковал  о
женщинах  легких  и  доступных,  так  просто  решающих   эти  дамско-мужские
проблемы.  К сожалению,  выйдя из мрачного  подвала своего  прошлого, Порваш
считал  возвращение  туда невозможным, потому что  это  означало  бы, что он
ничего в жизни не достиг.  А  амбиции, которые без  остатка  наполняли  душу
Порваша,  не  могли  не касаться  и его отношения к  женщинам.  С тех пор он
хотел, чтобы  у  него были  женщины все  более  честные  и  неприступные,  и
стремился  оправдать  их  ожидания, даже  поражать,  пробуждать  восхищение,
признание, уважение,  любовь. Вступив на эту дорогу,  Порваш не мог выйти из
игры,  даже если в действительности  время от времени его  и точила тоска по
прошлому. Он уже хорошо понимал,  что от продажных  женщин каждый мужчина за
те  же  самые деньги мог  получить то же  самое,  а в  отношениях с честными
женщинами  существовала надежда  получить больше других. Со  временем Порваш
даже стал  чувствовать что-то  вроде  сострадания  к продажным женщинам, его
поражала, их стыдливость и  стандартность, склонность  только к  одной схеме
любви. Он помнил, что только  в исключительных случаях и  за большие  деньги
они соглашались делать то, что честные  женщины делали охотно  и без всякого
сопротивления. Это те поражали своим великолепным бесстыдством и готовностью
к весьма изысканным услугам. Впрочем, честные женщины тоже были в своем роде
продажными, они отдавались за наслаждение или за надежду на наслаждение, что
свет,  однако, ценит  выше, чем деньги. Для  проститутки  достаточно махнуть
перед ее носом набитым кошельком, а честной женщине надо наобещать множество
изысканных наслаждений, и в понятии  Порваша они не  слишком отличались друг
от друга. Но из-за своих больших амбиций он предпочитал  женщин честных.  И,
войдя с  ними в отношения, он ни разу уже с этой дороги не свернул, стараясь
выполнить свой обет. С тех пор жизнь  художника Порваша, как и многих других
мужчин,  общающихся  с  честными женщинами,  была сплошной  большой  полосой
нечеловеческих  усилий.  Чтобы давать наслаждение,  мужчина с  амбициями был
обречен  на  огромное  одиночество,  должен  был иметь  интуицию  и  знания,
приходящие с опытом, иногда нужные и приносящие плоды,  а иногда отягощающие
воображение, как объемистый мешок. Со временем воображение Порваша перестали
наполнять  женские лица  с такими,  а не иными глазами, с таким, а  не  иным
цветом волос, рисунком  губ и век, но, так как все его контакты с  женщинами
раньше или позже направлялись в одну и ту же сторону, он в конце концов стал
видеть  в  воспоминаниях  только  их половые  органы.  Однако,  знакомясь  с
какой-нибудь  новой честной женщиной, он приступал к делу  в надежде, что на
этот раз  он  сольется с ней  физически и  духовно в  акте простом и легком,
приятном для  обоих. И каждый  раз  переживал  новое разочарование, причиной
которого было стремление  получить больше,  чем  другие. Он не понимал, что,
действуя  даже  с самыми  лучшими намерениями, он пробуждал аппетиты женщин,
превращал их в развратниц, взрывал плотины  у озер  их страстности, и всегда
спустя  какое-то  время тонул,  хоть  и  был  прекрасным  пловцом. Нонет  ни
берегов, ни границ у разбуженных эротических надежд честной женщины, которая
в   наслаждении  стремится   найти  оправдание  для  своего  отступления  от
добродетели.
 Приговоренный  к  многочасовому созерцанию щуплых ягодиц пани  Альдоны,
Богумил  Порваш  открыл  в  себе совершенно  новое  качество - дистанцию  по
отношению к своему прошлому, да и к будущему тоже, которое представилось ему
необычайно  опасным,  если  он не решится сойти с  дороги завышенных мужских
амбиций. Приводя в порядок свои воспоминания об  отношениях с женщинами,  он
сейчас находил только следы - более мелкие или более глубокие - собственного
падения,  и  это  касалось даже тех эпизодов, которые он до сих  пор  считал
прекрасными и давшими ему только счастье. Если по правде,  - думал он в  эти
минуты,  -  то  единственные  моменты  в  его  жизни,  которые  не  оставили
неприятного осадка, -  это именно те  короткие  и не обязывающие  ни к  чему
спазмы наслаждения в  родимой комнате. Девушка  подтягивала платье и даже не
выкуривала до  конца своей  сигареты, он получал то,  чего  хотел,  никто не
требовал  от  него ничего  необыкновенного, самое большее -  немного  денег,
которых он и так не давал, потому что у него их не было. Застегивая "молнию"
на  брюках,  он  не  мучился  сознанием  невыполненного  долга  или  чьей-то
обманутой надежды.  Чего  же стоило  сознание того, что он обладает  честной
женщиной,  если это было связано с  необходимостью принимать во внимание все
ее очень запутанные требования, пожелания, усилия, в которых  человек тонул,
как в огромном и глубоком море?
 Сейчас, лежа возле пани  Альдоны, Порваш  чувствовал, что снова тонет и
только благодаря ее  утреннему отдыху может на секунду вынырнуть из глубин и
ухватить  глоток воздуха.  Он знал,  что спасение  для  его самолюбия,  быть
может, близко, еще час или два - и  пани  Альдона уедет, возможно, навсегда.
Но он, помня свои горький опыт, отдавал себе отчет в том, что через день-два
после ее отъезда ему снова захочется женщину. Итак, хоть он и ненавидел саму
женскую   суть,   но  чувствовал,  что  жить  без  нее  не   сможет,  и   то
обстоятельство,  что он ненавидит, совсем  не  означает,  что он  перестанет
желать. Был ли какой-то выход из  этой ситуации? Неужели он навсегда обречен
быть на дне вонючей ямы, ненавидеть и желать? За эти дни  он был так унижен,
упал в  такую пропасть, что ему казалось невозможным упасть  когда-либо  еще
ниже.   Что  же  ждало  его  дальше,  если  не  дорога  вверх  к  свободе  и
восстановлению своего мужского достоинства? Благодаря Альдоне он одержал над
собой  победу -  освободился от заглаживания  своего прошлого,  контактов  с
продажными  девками,  а  также  от  завышенных  амбиций:  чтобы  в обмен  за
предоставление  наслаждения заполучить честных женщин.  С  этого момента  он
начнет  следовать  исключительно  своему мужскому  эгоизму  и  будет  давать
женщинам столько,  сколько возьмет от них, а может,  даже меньше. Перестанет
мучиться постоянным чувством неисполненного мужского долга, закончит трудные
путешествия по  изысканным дорогам женского наслаждения. Он будет заботиться
исключительно о себе.
 Так думал художник Порваш,  и действительно, тремя часами позже красный
автомобиль увез  из  Скиролавок пани Альдону вместе с чемоданом, наполненным
любовными   приспособлениями.  На  прощание  она   многозначительно  сказала
художнику,  что, может быть,  приедет сюда  еще когда-нибудь, а может  быть,
пришлет сюда свою подругу. Похвалила она и его  полотна - тростники у озера.
И Порваш мог выбирать между верой, что он оправдал ее надежды, и  сомнением,
что не оказался хорошим любовником. Но ему уже было все равно, раз он выбрал
дорогу свободы  от  мужских  амбиций.  Может  быть, поэтому  он  сказал пани
Альдоне на прощание то, что сказал: - Жалко, что ты не  нашла времени, чтобы
познакомиться со здешними селянами. Среди них  есть знаменитый на всю округу
врач,  о  котором говорят,  что он  -  настоящий доктор  всех  наук.  Есть и
знаменитый писатель,  который  сейчас  работает  над  разбойничьей повестью.
Солтысом нашим стал человек, который носил два мундира, получил бесчисленное
множество  боевых наград,  а все  их  бросил в болото. Мы бедны, но мы ценим
свое  достоинство.  То,  что вы  в столице  делаете  круглый  год,  то  есть
спариваетесь друг с другом как попало, у нас делается только раз в год, одну
ночь  на старой мельнице. И называем мы это:  ночь кровосмешения. Вы делаете
это из корысти или из-за  распущенности,  а  мы - для очищения своих душ. Не
присылай сюда никаких своих подружек, самое большее - хорошего покупателя на
картины. В  столице я был  в трудной ситуации и продал тебе свои полотна  по
три тысячи. Теперь я буду брать по  шесть, потому как  учит святой Августин,
число шесть совершенно.
 На  обратной дороге  пани Альдоне  пришло в голову, что,  может быть, в
художнике  Порваше  есть  что-то великое, может  быть, он не  выдумал  этого
барона Абендтойера, а картины, изображающие тростники у озера, стоит продать
кому-нибудь очень дорого.
 Тем временем Богумил  Порваш вернулся в  свой  дом,  крытый шифером,  и
спокойно  лег  спать  на  топчан,  который  еще носил  запах  женского пота,
мужского  семени и влаги, вызванной похотью. Он спал почти двадцать часов, а
назавтра около полудня постучался в двери  мастерской  писателя Любиньского.
Он сделал это, потому что ощущал потребность сообщить кому-нибудь,  что стал
человеком,  свободным  от  мужских амбиций. Порваш не  мог знать, что идет к
тому, кто  попал в плен  разбойничьей  повести, плен могучий и грозный. Ведь
если  Порваш много  часов  видел  только  щуплые  ягодицы пани  Альдоны,  то
писатель  Любиньски  в  это  же самое время  видел что-то большее, вознесся,
может быть, выше, чем Порваш, но и пал гораздо ниже. А между этими вершинами
и низинами  так  же,  как Порваш, он преодолел море неуверенности, сомнений,
стыда, страха и отваги в гораздо больших, чем Порваш, масштабах.
 Рассеянным  жестом писатель указал Порвашу  на лавку,  покрытую жесткой
шкурой  кабана,  но  даже не  посмотрел на  художника.  Взгляд  писателя был
направлен за окно, на плоскую поверхность озера, но, похоже,  ее он  тоже не
замечал. Потом на  момент он задержался на листах бумаги,  лежащих на столе.
На  них и шагал писатель  Любиньски по бездорожью разбойничьей повести, куда
его завела пани Басенька он боролся со  своей стыдливостью, но и открывал в
себе  пласты  ..разнузданности, которая  поражала его  и  ошеломляла. Порваш
почувствовал,  что  писатель  Любиньски  сегодня  стал как  будто совершенно
другим человеком,  и,  наблюдая  за  ним,  тактично  молчал.  И только  пани
Басенька,  оставаясь в неведении, весело крутилась в своей  выложенной белым
кафелем  кухне, радуясь, что ее муж  прославится. По этому случаю она надела
свитерок, на два размера меньший,  чем надо, который выгодно обрисовывал  ее
дьявольские рожки, что, как ей казалось, должно вдохновить мужа на настоящий
разбой в прозе. Но он  был слишком  рассеян, чтобы это заметить, и точно так
же, казалось, не замечал и Порваша.
 Обеспокоенная тишиной,  царящей в  кабинете мужа,  пани Басенька  вошла
туда с подносом, на котором  стояли два стакана крепкого  чая. Муж смотрел в
окно,  а художник - на  него, но оба, казалось, отсутствовали в этом доме, а
может быть, и на этом свете. Между ними лежало молчание, тяжелое и настолько
обширное, что, похоже, и в самом деле из-за его пространства они не замечали
ни  друг друга,  ни ее.  Она  тихонько  уселась на пуф,  выставив  в сторону
художника  свои  круглые  коленки  в  светлых  чулочках,  и  даже  два  раза
переложила ногу на  ногу,  чтобы Порваш мог увидеть  ее  белые трусики.  Она
обдернула  на себе и  тесный  свитерок,  но почувствовала,  что сделала  это
словно  за  какой-то стеной,  совершенно  в  другой комнате. И  ее  охватила
тревога: не произошло ли что-то очень плохое, чего она не сможет охватить ни
разумом, ни  женскими объятиями. А так как  редко  какая женщина  смирится с
фактом, что  что-то остается  вне ее  понимания, вне  прикосновения ее  губ,
груди,  вагины,  вне  желания и  удовлетворения, то вскоре тревога  уступила
место злости, и она  громко стукнула  подносом  о столик возле лавки, как бы
приказывая, чтобы они обратили внимание на чай, который она им принесла.
 - Прочитайте мне  что-нибудь  о прекрасной Луизе, -  проговорил  в этот
момент  художник Порваш  голосом тихим и на удивление страдальческим. - Я бы
хотел послушать о любви возвышенной и настоящей.
 Любиньски  посмотрел на него  изучающе,  будто бы  видел  его впервые в
жизни. То  же самое впечатление  было и у пани Басеньки. Ей  показалось, что
этим изучающим взглядом он видит ее кем-то другим, не той, которой она была.
И сам он из-за этого взгляда показался  собственной жене каким-то совершенно
новым человеком.
 -  Хорошо, - согласился он с  тайным  удовлетворением.  Они выпили чай,
который она  им  подала. И,  совершая  обычные  движения, которые  при  этом
делаются - насыпая сахар,  помешивая ложечкой, поднося стакан ко рту и ставя
его на  блюдечко,  они и сами стали обычными впечатление  перемены улетело,
как сон.
 А потом писатель Любиньски округлыми предложениями своей плавной  прозы
поведал им о  весенних сумерках и  заброшенном  охотничьем  домике,  который
возвышался  на  берегу старого  пруда. Стажер попросил  у  лесничего ключ и,
открыв этот домик, зажег свечу на сбитом из досок  столе. Поджидая Луизу, он
уселся на деревянные нары,  покрытые сенниками, и  ждал так какое-то время -
•может, четверть часа, может, дольше.  Наконец до его ушей долетел негромкий
кашель  во  дворе, а потом -  звук шагов на покрытой гравием дорожке.  Тогда
стажер встал с нар и широко распахнул объятия...
 Действительно, в трех  километрах от лесничества Блесы, в глубине леса,
была огромная впадина,  похожая на  овальную миску. Когда-то  там  разводили
карпов, и для сторожей  построили деревянный сарай. Однажды, очень дождливой
весной,  вода прорвала  запруду  и  лесным  ручьем  утекла в недалекое озеро
Бауды,  а карпов  выловили  и съели.  Вскоре  деревянную  сторожку  повалили
осенние  ветры, превратив  ее  в  груду  трухлявых  досок.  И вот  она  была