нела, и то, что  было у
нее в руках - ведро, лейка или сумка, - выпадало из рук,  подбородок начинал
трястись, и крик страха бурлил в горле.  Он же издевательски  улыбался и шел
дальше, проглатывая этот страх и насыщая им то, что  в  нем  было  голодным.
Мужчинам Антек Пасемко только гордый взгляд бросал и шел дальше, не заботясь
о том,  ответит  ли  кто  на его  приветствие, или  промолчит,  или  буркнет
что-нибудь себе под нос.
 Вошел  Антек в родительский дом, коротким "день добрый" поприветствовал
отца  и  двоих  братьев,  поклонился  матери. Это  было  время обеда,  когда
Пасемкова в столовой разливала суп по тарелкам.  Принесла она тут же тарелку
для  Антека,  возле тарелки  положила ложку, нож  и вилку.  "Скорее,  я есть
хочу", - сказал он ей грубо, потому что и в матери он хотел пробудить страх,
а кроме того, он и вправду был голодный.
 Сначала из-за стола встал Густав Пасемко, взял в руки тарелку с супом и
пошел есть в кухню.  Потом то же самое сделали один и другой братья. Остался
Антек один за большим столом в столовой перед своей  тарелкой супа и один на
один со  своей матерью,  Зофьей. А та уселась  напротив  него, но не ела,  а
только смотрела  на Антека с губами, сжатыми так плотно, что их почти совсем
не  было  видно.  И  тот человеческий страх, которым  Антек был  переполнен,
внезапно слетел с него, а на его месте появился его  собственный страх перед
этой женщиной, высокой и костлявой. Есть ему расхотелось, он отложил ложку и
отодвинул от себя тарелку.
 - Куда же  мне  возвращаться, как  не  к матери, - сказал он. Он хотел,
чтобы  это прозвучало гордо, но получилось плаксиво, и  он  не смог сдержать
слез.
 -  Плохо ты  сделал, сын,  - строго ответила Зофья Пасемкова. -  Раз ты
невиновен, то мог бы и уехать куда-нибудь.
 - Боюсь  я,  мама,  уезжать.  Чужих  людей боюсь. Везде  за мной  будут
следить. Я с тобой хочу жить.
 Долго  молчала  Пасемкова.  Что-то  в  ней  плакало,  а  что-то рождало
страшный гнев.
 - Жить будешь в хлеву со  скотиной, там, где твой отец жил, когда я его
из-за Поровой из дома выгоняла.  Не попадайся на глаза отцу и братьям, чтобы
кто-то из них не  зарубил тебя  топором или не  заколол вилами. Ешь и  иди в
хлев. Туда я буду тебе еду приносить.
 После этих слов она встала  из-за стола, взяла свою тарелку  и пошла на
кухню,  чтобы  пообедать вместе с мужем и сыновьями. Антек съел свой обед со
сдавленным горлом,  потом быстро проскользнул через подворье  в хлев, улегся
на сбитом из досок топчане, застеленном соломой. Под вечер мать принесла ему
ужин  - кружку  молока  и несколько кусков хлеба с маслом, а также подушку и
два одеяла. Поел Антек и почувствовал себя сонным. Тогда он разделся, одежду
старательно сложил и  укрылся одеялами.  Сначала его немного раздражал запах
навоза,  но со  временем он к нему привык  и рад был  одиночеству и  тишине,
которые царили в хлеву, потому что коровы на ночь оставались на пастбище. Он
с  гордостью подумал  о  страхе, который  он  своим возвращением  в  деревню
подняла душах  людей, с  беспокойством вспомнил,  как он испугался  при виде
поджатых  губ  матери.  Он вспомнил, как в  ноябре  прошлого года он  взял в
кабину конопатую девушку, как с ней весело разговаривал, а она во время езды
все больше оголяла перед ним свои колени. Он и не думал, чтобы ее убить. Она
радовала  и  приятно возбуждала  его, а когда она показала ему свои бедра, у
него набух член, как  и теперь, при воспоминании  об  этой минуте. Она  сама
предложила  ему, чтобы  они где-нибудь свернули в лес, и в сумраке он быстро
промчался через Трумейки и Скиролавки и остановился в хорошо знакомом месте.
Они пошли в лес, он впереди, она за ним, в темноте они держались за руки. Но
когда она  сбросила  с себя  куртку  и  легла на нее, с ним вдруг  произошло
что-то  странное. Сначала  он  испугался,  что  она  зараженная,  потому что
слишком легко она с первым попавшимся пошла в лес. Гнев его  охватил, что во
время езды она так  улыбалась ему, бедра перед ним оголяла,  заманивала, как
ведьма. Неизвестно почему перед его  глазами появился образ сурово стиснутых
губ матери, и, может, поэтому из ширинки он извлек что-то дряблое,  мертвое,
будто клецку  из  теста.  Он присел между  ее  раздвинутыми  ногами,  а  она
схватила его член теплой рукой и тут же с отвращением выпустила. "Ты что?" -
сказала она  издевательски.  Он тут же  обрушился  на нее с  ругательствами,
схватил за горло и начал душить с мстительной радостью. "Не будешь надо мной
издеваться, не  будешь смеяться, ты,  мерзкая девка!"  - так он шептал, душа
ее, давя  коленями и  ощущая странное наслаждение, которое снова оживило его
мужской  орган.  Он  устал душить,  топтать,  пинать  лежащую,  но  никакого
облегчения не получил. Разгневанный, он хотел оставить ее в  лесу и  уехать,
но пришла ему в голову мысль отличная и еще больше возбуждающая. Он вернулся
в машину,  взял из-под  сиденья бутылку  из-под  чая, нашел  обнаженное тело
девушки,  в темноте нащупал ее шершавое лоно  и воткнул  горлышко бутылки  в
промежность.  "Вот  тебе  то,  чего  хотела,  потаскуха",  -  подумал  он  и
почувствовал, что  его охватывает лишающее  сил наслаждение.  И тут  же  его
разум  стал трезвым и ясным. Он затащил девушку в яму от  саженцев,  перенес
туда все ее  вещи,  закрыл сухими  листьями, ветками, нагреб на тело немного
земли. Бутылку  он  вынул  из промежности  и взял в машину. "Пригодится  для
другой", -  улыбнулся он,  трогаясь  в  дальнейшую  дорогу.  Через несколько
километров он опустил стекло и выбросил бутылку в лес, сам не зная,  почему.
С тех пор, однако, сколько бы раз он ни видел бутылку у кого-то в  руках, он
ощущал возбуждение и сильное желание  воткнуть ее  в  девичью промежность. И
один раз, уже в родительском доме, он даже взял пустую поллитровку с собой в
постель, спрятал ее под периной и потом в темноте, слушая храп отца и матери
с  соседней кровати,  который  напоминал  ему хрип умирающей, он  так  долго
гладил ладонью и  ласкал  шейку бутылки, что  его  снова охватило сладостное
оцепенение. Назавтра он спрятал эту бутылку  на чердаке дома и  только время
от  времени  брал в  постель,  боясь,  что  мать  может ее  когда-нибудь там
обнаружить. "Завтра пойду за этой бутылкой и принесу ее  сюда", - решил  он,
засыпая в хлеву.
 Его разбудил внезапный холод. На нем  уже не  было  одеял, он  лежал на
соломе обнаженный.  Он скорее догадался,  чем  увидел, что  возле топчана  в
хлеву стоит мать, и тут же услышал свист кнута. Сильные удары ремня обжигали
ему тело, как огонь. Он  кричал и  стонал, ползал  по  всему топчану. Ремень
кнута все  свистел и бил, как электрический ток. Мать стегала молча, сопя от
усилий,  а  он  уже не кричал,  а  только скулил,  стиснув  зубы.  Он  хотел
соскочить с постели и убежать из хлева,  но удары  кнута придерживали его на
месте, и он,  как дождевой червяк в землю, старался втиснуться  в солому. Но
кнут неумолимо обрушивался на его спину, ягодицы, на руки и ноги, на ладони,
которыми он заслонял лицо. Казалось бы, он без труда мог  выхватить у матери
кнут, но он даже не пытался это  сделать,  только все ползал по соломе и все
тише скулил. От боли с ним  стало  происходить что-то  удивительное. Налился
его  член,  страшно  напрягся,  а  потом,  несмотря на  боль,  его  охватило
наслаждение. И он замер на соломе, едва не теряя сознание.
 Зофья Пасемкова опустила кнут, тяжко дыша, неподвижно стояла в темноте,
тоже удивленная тем, что с ней  происходило. От подбрюшья до самой груди  ее
пронизало  наслаждение такое  сильное,  какого  она никогда не испытывала  с
мужчиной.  Она  любила бить  кнутом  мужа, любила бить кнутом своих сыновей,
чтобы их наказывать за разные провинности. Другие женщины кричали на мужей и
сыновей,  устраивали  скандалы,  а  она  била  кнутом,  потому  что  ей  это
доставляло удовольствие. Но чтобы такое, как сейчас, наслаждение ее пронзило
такого  с ней никогда  не бывало.  Спустя  минуту  она  испугалась,  что это
какая-то  сатанинская  и  дурная  сладость  в ней  родилась,  но  тотчас  же
подумала: "Люди его не наказали, так я, мать, должна это сделать. Из чувства
справедливости во мне появляется это удовольствие".
 Измученная,  на дрожащих ногах, она вернулась в  дом и поставила кнут в
угол в  сенях. Тут  же  она легла в постель  возле своего мужа,  который  не
заметил ее короткого отсутствия, и заснула там крепко и сладко, как никогда.
 На следующий день Антек  уселся на лавочке  за  сараем и там целый день
просидел  в одиночестве, греясь  на  солнце. Мать принесла ему завтрак, дала
обед и ужин. Ночью на соломе в хлеву Антек  дрожал со страху, что мать снова
придет  к  нему  с  кнутом. Боялся и жаждал этого мгновения.  Постанывал  от
страха, но хотел, чтобы она пришла.
 Дождался  он  ее только на третью ночь.  Снова она  била  его, сопя  от
усердия и слушая, как  он тихо  стонет,  а ее  снизу  до самой шеи наполняла
сладость. И тогда  Зофья Пасемкова чувствовала, что  из своих сыновей именно
этого она любит больше всех, этот произошел из ее крови и кости. И, хоть она
знала о его страшных преступлениях, она была уверена, что  не  выдаст его, а
сама  будет  отмерять  ему  наказание,  потому  что  справедливость   должна
восторжествовать.




 Честь мужчины


 Возвращаясь из школы в лесничество Блесы, пани Халинка Турлей увидела в
небе небольшую  стайку улетающих к морю лебедей. Для всех жителей Скиролавок
это был  верный признак, что уже  наверняка пришла  осень,  а  вместе с  ней
минуло  что-то  прекрасное, что  повторится  только  много  месяцев  спустя.
Халинка Турлей вдруг почувствовала себя на год старше, и, хоть ей было всего
двадцать пять лет (а в этом возрасте редко думают о беге времени, потому что
еще не находят  ни  седого волоса на виске,  ни морщинки  под  глазами), она
неожиданно осознала, что, даже когда пройдет осень и зима, ее не ждет ничего
радостного. И  хоть  весной  снова прилетят  лебеди,  земля и  лес взорвутся
зеленью, ее жизнь  останется такой же печальной и бесплодной, полной  тех же
самых забот  и проблем. Через  год в это же время она снова увидит улетающих
лебедей,  но тогда ей  будет  двадцать  шесть  лет,  потом  двадцать семь  и
двадцать восемь,  и  так до преклонных лет, которые она  проживет без всякой
радости. Уже  улетели все летние птицы,  а  с ними,  наверное,  и  маленькая
ласточка. Которую выкормили они с художником Порвашем, но она не принесла ей
с  неба  капельку  счастья. Все чаще срывались  осенние ветры, потом  пойдет
снег, начнутся  морозы - а в  дровянике лесничества не было ни одного сухого
полена, и  в  снежные метели  она снова  должна  будет  сама  тащить из леса
обледеневшие колоды, колоть их топором с разболтанным топорищем, чтобы тепло
было  хотя бы в ее комнатке на втором этаже. Обещал ей муж, лесничий Турлей,
что летом он  откопает канализационные  и водопроводные трубы, укроет  их от
морозов  тростником и тряпками. Он не сделал  этого, хоть  она ему постоянно
напоминала.  Значит,  вода  в  трубах  замерзнет, и  надо будет носить  воду
ведрами  из колодца на подворье, ходить не в теплую уборную, а в  засыпанную
снегом деревянную  будку  за сараем. И поэтому, помня  многолетний печальный
опыт, она уже неделю назад отослала своего пятилетнего сынишку к родителям в
Силезию и,  думая  сейчас  о  нем, чувствовала  себя  кукушкой, выращивающей
своего птенца в чужом гнезде. А состоялась ли она  как женщина и  любовница,
если, ссылаясь на постоянное  отсутствие дров,  она не хотела готовить  мужу
обеды,  а  на  ночь  два  раза поворачивала  ключ  в  дверях своей  комнаты?
Состоялась  ли  она, наконец,  как педагог, если в  школе  не  могла вывести
чесотку у детей? И, что хуже, она могла хоть два часа учить первоклассников,
что  буковка, нарисованная на  доске,  называется "т", а в  ответ слышала не
"т",  а  "о",  или  "зет",  или  "в", потому что, как сообщили психологи  из
психологической   консультации,   у    большинства   ее   учеников    индекс
интеллигентности   ниже   интеллектуальной   нормы  по  шкале  Векслера   и,
по-хорошему, почти все ее ученики  должны были учиться в специальных школах.
Что с того, что такую высокую оценку на заочном получила ее дипломная работа
на тему о  дошкольном  обучении в  селе, которое выравнивает жизненный старт
для  городских и сельских детей, если  в последнее время к ней в нулевой и в
первый классы попадали  дети с индексом восемьдесят, а не девяносто или сто.
Столько  умных  и  ученых  людей на  свете делали разные  захватывающие  дух
изобретения, а  все-таки  как-то  не было слышно,  чтобы кто-то сумел  найти
таблетку или укол, который позволил бы, например, у очередных детей молодого
Галембки,  Зентеков, Ярошей  или Стасяков повысить индекс  интеллигентности.
Стасякова говорила "хрум-брум-брум", ее дети тоже говорили "хрум-брум-брум".
Пани   Халинка   могла   отличить    одно    "хрум-брум-брум"   от   другого
"хрум-брум-брум",  потому   что  одно  выражало  удовольствие,  а  другое  -
недовольство. Но этого  не был в  состоянии понять инспектор из воеводства и
накричал на нее за это "хрум-брум-брум", твердя, что  и другие дети в классе
заражаются  от  этих странной речью и все  начинают  "хрум-брум-брумать",  а
значит - те должны  быть  изолированы в специальных школах в городе. А разве
виновата  была пани  Халинка, что для направления детей  в специальную школу
необходимо было согласие родителей, а Стасякова такого согласия не выражала,
потому  что, как она утверждала,  она так  любит своих детей, что не может с
ними  расстаться, и, кроме того,  за детей в специальную школу  надо  что-то
заплатить,  пижаму,  одежду  купить,  а в Скиролавках они  учатся  задарма и
близко к  дому. "Хрум-брум-брум"  Стасяковой звучало решительным  отказом, а
значит, в классах все  должно было оставаться по-прежнему,  все больше детей
говорили  "хрум-брум-брум",  потому  что  это  им   больше   нравилось,  чем
человеческая речь.  В  результате  как дети способные, так и менее способные
немногим  отличались друг от друга. "Хрум-брум-брум" понемногу побеждало  во
всей  школе, во  всех  классах.  Воистину,  должно быть,  прав был  писатель
Любиньски, который приехал в Скиролавки, веря, что у простых людей он найдет
исконную правду  и народную мораль, но, когда  простые люди  пренебрегли его
благородной идеей строительства автобусной  остановки, он стал говорить, что
во  времена, когда  каждый  имеет широкий  доступ к  науке и  ко все  высшей
квалификации,   простой  человек  -  это   такой  тип,   у  которого  индекс
интеллигентности  - восемьдесят. Учиться у него вечным  законам или народной
морали  -  это  то  же самое,  что требовать от  лошади,  чтобы  она  решила
уравнение  с  двумя  неизвестными"   А  когда  у  него  не  шла  работа  над
разбойничьей повестью, он мял  странички и, разбрасывая их  по  углам своего
рабочего кабинета, говорил пани Басеньке, что и так не стоит ничего хорошего
писать, потому что скоро не только в школе  и в магазине в Скиролавках, но и
на всем  белом свете  будет раздаваться одно "хрум-брум-брум", а  он на этом
странном наречии творить не сможет.  Совершенно  потерял  Любиньски любовь к
простому  народу,  когда в хорошую минуту пытался заразить плотника  Севрука
своей любовью  к "Семантическим письмам" Готтлоба Фреге и несколько  страниц
из  этой книги  ему прочитал. Плотник же,  с большим  уважением  отнесясь  к
выводам,   заключенным   в  книге,  сказал,  что  они   напоминают  ему  это
"хрум-брум-брум"  Стасяковой,  только что  сказанное  на  другом  языке. Он,
плотник   Севрук,   лучше   понимает   "хрум-брум-брум"   Стасяковой,    чем
"хрум-брум-брум" Готтлоба Фреге.
 Остановилась по  дороге к лесу  пани  Халинка, посмотрела на  улетающих
лебедей, слезы навернулись ей на глаза, и сквозь них, как сквозь малюсенькие
стеклышки, лебеди стали исчезающими за горизонтом белыми полосками. А  когда
краем ладони она отерла слезы с глаз, она увидела, что находится недалеко от
дома художника Порваша,  который, несмотря  на то, что  день был пасмурный и
холодный, раздевшись до пояса, мыл во дворе свой старый автомобиль.
 - Хэй! Хэй! - слабым голосом крикнула она ему.
 - Хэй! Хэй!  - громко ответил художник  и радостно помахал рукой. Пошла
пани Халинка  дальше, миновала  дом Порваша, но  через  сто или двести шагов
что-то  ее  словно ударило, она внезапно  остановилась, оглянулась и  сквозь
слезы, которые снова потекли из ее  глаз и стали похожими на осколки стекла,
издали увидела Порваша  - то маленького, то большого, то  скорчившегося,  то
снова  выпрямившегося, но  все  время того  же  самого, с кем она выхаживали
ласточку.  "Я  люблю  его",  - подумала  она. Она  хотела,  чтобы эта  мысль
каким-то образом ужаснула ее, заставила идти дальше, убегать в сторону дома.
Однако вместо страха она ощутила в себе блаженство и даже радость. Снова она
отерла слезы краем ладони и долго любовно смотрела на художника, хлопочущего
возле машины. Она  хотела  быть  с  ним  или  возле него,  погладить его  по
взъерошенным волосам, провести пальцами  по животу, впавшему от  постоянного
недоедания. "Целый  год,  бедняжка, ходит в  одной и той же  грязной  черной
рубашке, - подумала она о нем с нежностью. - Зима наступает, а у него нет ни
одного сухого  полена, и ему будет холодно". И  она удивилась,  что  то, что
злит  и возмущает ее в  муже, Турлее, пробуждает в ней нежность и  любовь  к
Порвашу. Каким же коварным чувством была эта  любовь - столько раз описанная
разными  людьми, и все  же для каждого  человека таящая какую-нибудь загадку
или тайну. "Я люблю его", - шесть лет тому назад точно так же она подумала о
Турлее и была  полна нежности, глядя на  его  грязные,  поношенные  рубашки,
любила  его мечтательность  и беспомощность. Сразу  после  свадьбы  она  без
всяких  жалоб  таскала  в  лесничество  обледеневшие колоды,  которые колола
топором с разболтанным топорищем. Отчего же она перестала его любить и вдруг
полюбила человека, в определенном смысле так похожего на того? В каком году,
месяце,  неделе, в котором  часу она перестала любить Турлея и начала любить
Порваша? Может быть, впрочем,  это  был  процесс  длительный,  неторопливый,
протекающий месяцами, неделями, как выдалбливание камня - капля за каплей. И
кого об этом спросить, от кого услышать ответ?
 Оперлась пани Халинка спиной о  березу, растущую  на обочине дороги,  и
начала вспоминать свою  жизнь с лесничим Турлеем  - год  за годом,  месяц за
месяцем.   Сначала,  как  она  вспоминала,  была  случайная  встреча  группы
путешествующих  харцерок  из  лицея  с  одиноким  молодым  лесничим, который
приютил их в  своем огромном сарае. Всем девушкам он показался таинственным,
как глубь  дремучего  леса. Подружки  завидовали Халинке, что он на нее одну
обратил  внимание и потом писал ей  письма - захватывающие  и романтические,
словно голос  из лесных  дебрей. Для Халинки эти письма  пахли лесной хвоей,
пробуждали  странные мечты  и надежды. И,  сдав  на  аттестат зрелости (хотя
родители советовали ей учиться дальше), на крыльях тех мечтаний и надежд она
полетела к  тому  одинокому  лесничеству.  Вышла замуж  за инженера  Турлея,
отскребла облупившуюся старую краску со стен квартиры, покрасила в комнатах,
вымыла окна,  двери и полы, и ничто не казалось ей тяжким, ничто не казалось
превышающим ее девчачьи силы. Даже то  не казалось  чем-то плохим, что он не
помогал ей  готовить дом к супружеской жизни, а шел с ружьем в лес. Осенью и
зимой она таскала обледеневшие колоды, чтобы согреваться у огня  из печи и у
огня любви. Она стирала ему  рубашки, уговаривала  его  чаще менять майки  и
кальсоны.  Для  нее Турлей  все  еще пах лесной хвоей  и манил  таинственной
глубиной лесных чащоб.  Через  год она родила  ему маленького  мальчика,  и,
видимо" здесь, в это время, возникло некоторое неудобство. Ребенку надо было
стирать  пеленки,  а  вода  замерзла  в   кранах,