хотела это сделать, но глаза ее остались сухими,
может быть, из-за чувства блаженной сытости, которым она была переполнена. С
пустым животом плачется намного легче.
 Художник Порваш был  в  ее жизни только третьим мужчиной.  Первого  она
встретила в возрасте семнадцати лет,  когда кончила техническое училище. Это
был коллега  ее брата,  старшего на  год. Он  обещал каждый день покупать ей
плитку шоколада, потому что родители Юзи запрещали  ей есть  сласти,  ведь у
нее в это время действительно была плохая  кожа. А она  так любила шоколад и
вообще все  сладкое. Перед  витриной кондитерского магазина она почти теряла
сознание. И тут, видно, она  потеряла и разум, когда приятель брата пришел к
ним  в отсутствие  брата  и  родителей и  пообещал  шоколадку. Он  взял  ее,
наполнил болью, не купил шоколадку  и вообще с тех пор перестал появляться в
их доме и дружить с ее братом, наверное, потому, что - как она подозревала -
она была  в его жизни первой девушкой, и он потом стыдился того, что сделал.
С тех пор она не доверяла мужчинам и  вообще ее  не  тянуло к  любви. Только
когда  ей  был двадцать один год,  она познакомилась с сотрудником  торговой
инспекции, женатым, впрочем,  который любил развлекаться в ночных заведениях
и  начал ее туда приглашать.  Они  провели  вместе несколько ночей  в отелях
разных городов  панна Юзя убедилась в том, что любовь похожа на  еду и тоже
наполняет женщину  сытостью. Но того  сотрудника арестовали  и приговорили к
трем годам тюрьмы за злоупотребления. Панна Юзя  очень любила этого человека
и  вначале думала, что умрет от тоски. Она, однако, пережила  это  и даже со
временем,  не  отдаваясь, правда,  телесно,  начала  интересоваться  другими
мужчинами. Но когда, незадолго до Рождества, перед магазином мужского белья,
в котором она работала, остановился автомобиль, из него вышел высокий, худой
мужчина  с  нервными  движениями и огромной  черной копной  волос и попросил
несколько пар черных гимнастических трусов четвертого  размера,  она поняла:
это  тот, который  ей  снился,  о  котором  она  мечтала. Трусов  она ему не
продала, потому что  их как раз  не  было,  но одарила  его  такой радостной
улыбкой, что он договорился встретиться с ней в кафе. А там они условились и
о выезде. Она взяла на работе трехнедельный отпуск,  и, объяснив  родителям,
что  едет на озеро, потому что по телевизору рекомендовали отдых  в  местах,
куда раньше выезжали только  летом, двинулась с Порвашем в неизвестное.  Это
правда, что по дороге  она действительно  думала  о куриных пупках, которыми
художник обещал ее  накормить, но все же не они были важнее всего. Почему же
она  оказалась  здесь,  в постели  незнакомого мужчины, врала  и  обманывала
художника? И не должна ли она заплакать над своим падением?
 Доктор  Неглович  наконец  вошел в спальню, и Юзя еще выше  натянула на
себя одеяло и сильно стиснула бедра.
 -  Ты выглядишь так,  будто чего-то  боишься, - сказал доктор, стягивая
через голову свитер.
 - Да, - шепнула она. - Богусь Порваш говорил мне, что вы сначала должны
унизить женщину, прежде чем ее возьмете.  Не  дам себя  унизить!  Не дам!  -
крикнула она пронзительно.
 И тут же подумала, что ее упрямство ничего не даст, раз она лежит голая
в постели.
 Доктор вздохнул, снимая брюки:
 -  Я тебя  уже  унизил.  Достаточно того,  что  ты  врала  и обманывала
Порваша. Даже меня пыталась обмануть, симулируя болезнь.
 Больно  ей  стало  от  этих слов,  но  машинально,  по профессиональной
привычке,  она заметила, что доктор  носит кальсоны номер пять, и они у него
очень красивой расцветки - зеленые с  черным узором. Такие кальсоны бывали в
их магазине  очень редко. В последний  раз они получили небольшую партию год
назад. Интересно  ей было, где доктор купил такие кальсоны. Но слишком уж ее
задели слова доктора, чтобы об этом спросить. Ей захотелось и ему досадить.
 -  А Богусь говорил, что  в  Скиролавках вы раз  в  год живете  друг  с
другом,  как животные. Все со  всеми. Голый,  он уселся  на  краю постели  и
положил на тумбочку очки. Лицо у него было серьезным, его близорукие голубые
глаза посмотрели на нее очень мягко.
 - Это правда. Это, к сожалению, правда. Но не говори об этом никому, не
разговаривай об этом ни с кем, даже со мной. Не напоминает здесь об этом муж
своей  жене, брат  сестре, отец  сыну  и дочь  матери,  любовник  любовнице.
Мужчина  не говорит об  этом с  мужчиной. Но действительно  есть у нас такая
ночь, когда все становятся друг для друга мужем и женой, по многу раз, и кто
кого захочет, или как  слепая судьба пожелает кого-то с кем-то  соединить  в
темноте. Думаю, что такая ночь  бывает везде, но так же,  как у нас, никто о
ней ни с кем не говорит.  И  по-разному в разных местах называют эту  ночь в
мыслях, потому что вслух ее никто никогда не называет. У нас  говорят  о ней
"ночь кровосмешения",  потому  что  человеческие существа соединяются  между
собой  так, как  повелела  судьба или  захотели они  сами,  когда на  Цаплем
острове запылает костер, и его жар проникнет в человеческую  кровь. Ах, если
бы  ты  знала,  как  тогда  болит  все  тело!  Кажется,  что в  жилах  течет
расплавленная  сталь. И  только  эта  ночь,  единственная в  году,  приносит
Облегчение,   успокаивает   боль,   дает  радость,  а   потом  удивительную,
всеобъемлющую печаль. И  думаю, что так делается всегда и везде,  потому что
всегда и везде одно человеческое существо желает Другого, его тела, дыхания,
его  крови  и его  радости. - И так же в столице? В  Париже? В Берлине? -  с
недоверием спросила  Юзя. - Не знаю,  ведь  это большие  города, где люди не
знают друг друга, их разделяют километры  одиночества, и,  может, некому там
этот огонь  разжечь. Если вспомнить прошлое,  а также разные книги, то такие
ночи  бывали у древних греков, и  у древних  римлян,  и  у славян была  ночь
Купалы, и у примитивных  народов, и  у зрелых, у варваров и в цивилизованных
обществах.  Врут  те, кто говорит, что  такая  ночь оскорбляет  человеческое
достоинство, ведь, как  утверждает мифология. Эрос был любовником Психеи, то
есть души. И Психея бывала печальной, если не  навещал  ее  Эрос.  Нельзя ей
было,  однако,  увидеть  лица  Эроса.  Душа  человеческая  терпит  страдания
неописуемые,  если  остаются  ненакормленными инстинкты. Раз в  год  человек
должен  возвращаться  к  своей  звериной   сущности,  потому  что  иначе  он
становится  преступником, который, как оборотень,  подстерегает человеческую
кровь,  убивает,  гонимый  мукой  неудовлетворенного  желания.  Он   убивает
маленьких  невинных   девочек,  или  зрелых  женщин,  или  сам  себя.   Ночь
кровосмешения    -   это    одновременно   ночь    очищения,   освобождения,
облагораживания человеческой натуры.
 - И когда у вас будет такая ночь? - шепнула она. - Не знаю. Этого никто
не знает, мое дитя. Каждый год это бывает в разное время, но никто не знает,
когда  и  какие  обстоятельства  должны  совпасть, чтобы  на Цаплем  острове
запылал костер. Когда-нибудь, может, я проникну в эту тайну, передаст мне ее
перед смертью старый Шульц или кто-то другой, чтобы это я зажигал  тот огонь
в вечер, выбранный для  этого. Но сейчас, так же, как все тут, каждый вечер,
с тоской, хоть один взгляд да брошу я в сторону озера и Цаплего острова - не
увижу ли там свет  костра, который предвещает эту удивительную и  прекрасную
ночь. Нет, не думай, что кто-то  может  разжечь этот костер для забавы, ради
шутки. На Цаплем острове много раз в году  горит  огонь, разводят его  летом
яхтсмены, а  зимой рыбаки у костра на острове греют руки. Но  это маленькие,
слабые огоньки, красновато-желтые. Тот пылает высоко, как факел - волнующим,
голубоватым  огнем.  А когда ветер долетает  с  острова, он  приносит  запах
горящих целебных трав,  не знаю  даже, каких, но это, видимо,  они влияют на
то, что  огонь  получает  такой голубоватый  оттенок. Никто  не  знает,  кто
разжигает этот костер,  кто  бросает в него травы, кто его поддерживает.  Но
скажу тебе, что,  когда  этот огонь  увидит  девушка или  замужняя  женщина,
старая баба или старый мужчина, каждого охватывает дрожь.  Женщины бьются  о
стены,  как  ночные бабочки о стекло лампы,  а  у пожилых людей пробуждается
юношеская страсть. Потом костер притухает, наступает очень темная ночь,  без
звезд и без месяца. Видела, может быть, ту старую мельницу над озером?  Туда
идут люди  с лицами, окутанными мраком, потому  что  Психея  не может видеть
лица  Эроса. Наверху много сена, которое  каждый  год сваливает туда  Шульц,
потому  что  у него  большие луга,  но маленький сарай. Люди идут туда,  как
слепцы, с  вытянутыми  вперед руками,  потому что ночь  действительно  очень
темная.  И  в  какой-то  момент  чьи-то  руки  натыкаются  на  другие  руки,
встречаются дыхания и тела. Старцы чувствуют  великую силу, когда внезапно в
их ладонях оказываются твердые,  как буханки хлеба, зады  молодых женщин,  а
старые женщины кричат  от наслаждения, как молодые девчата, которым кто-то в
первый раз причиняет  любовную боль. -  А  если кто-то любит кого-то и хочет
быть только с ним? - Не знаю, дитя,  что делается тогда. Все же никто никого
не заставляет идти на мельницу. Никто никогда не знает, кто там был,  а  кто
не был,  потому что не говорят об этом  ни любовник с  любовницей, ни  муж с
женой,  ни отец  с  сыном, ни мать  с  дочерью, ни мужчина с мужчиной. Может
быть, эта ночь вообще не  существует?  Может, никто в  эту ночь  не ходит на
мельницу? Может,  это  все  не правда?  Только  вот  потом в  деревне  царит
волнующая тишина и великая печаль, будто бы кто-то посыпал лица людей пеплом
от костра, разожженного на острове.
 - Ты был там?
 -  Да. Много раз. И еще много раз  туда пойду. Может быть,  потому  я и
живу здесь и здесь хочу умереть, что  есть одна  такая  ночь, когда  узнаешь
правду  о себе. И когда каждая женщина может  подкрепиться моим телом,  а  я
могу подкрепиться  телом  любой  женщины. В эту темную ночь,  когда я  иду к
мельнице  с  вытянутыми  перед  собой  руками, мне  кажется, что я вижу  все
необычайно ясно - и себя, и других, и весь мир, а все остальные дни и ночи в
году  я - слепец, который  блуждает с вытянутыми  перед собой руками.  Но не
говори  об  этом никому, не  беседуй об этом ни с кем, даже со  мной. Только
оглядись  вокруг  себя там, где  будешь,  и смотри, не увидишь ли где-нибудь
этого голубоватого пламени, не почувствуешь ли в себе жара крови, не поймешь
ли,  что  это пламя пылает в тебе. И  тогда закрой глаза, вытяни перед собой
руки и иди, иди, иди...
 Так говорил доктор, а панна Юзя бессознательно раздвинула белые  бедра,
прикрыла глаза,  руками отбросила  одеяло и схватила доктора  за шею.  - Иди
сюда, -сказала. - Иди скорей.
 Наутро  панну  Юзю .кто-то увидел  на крыльце  дома доктора, и весть об
этом  тут  же разнеслась по всей деревне.  Жена писателя  Любиньского,  пани
Басенька, вбежала  запыхавшись в мастерскую своего  мужа, который  писал: "И
тогда  Луиза привстала  на  пальцы и  прикоснулась  губами к его шершавым от
ветра губам".
 - Эта девка перебралась от художника в дом к  доктору.  Что будет, если
Порваш об этом узнает?
 - Не узнает, - спокойно  ответил писатель Любиньски. - Заинтересованные
последними узнают о подобных историях.
 - Доктор не должен так  поступать! -  топнула ногой пани Басенька.  - В
деревне столько женщин, что он не должен отбирать их у своих приятелей.
 - Ты  ничего  не знаешь о любви, -  заявил  писатель  Любиньски. -Даже,
наверное, никогда  не  слышала  об истории  Амфитриона.  Через женщин  наших
друзей мы сближаемся с ними сильнее, чем через разговоры, совместную охоту и
питье вина.
 -  Хорошим же ты  вещам меня учишь, -  презрительно изогнула губки пани
Басенька. - Может, напишешь об этом в своей книжке?
 -  Оставь  меня в  покое,  -  буркнул писатель  Любиньски. - И  позвони
сегодня доктору. Если  у  него свободен вечер, в чем я  сомневаюсь, пригласи
его  к нам на ужин.  Я скучаю по беседе о  "Семантических письмах"  Готтлоба
Фреге.
 У доктора был занят  вечер, а также ночь, и следующий вечер, потому что
панна Юзя  только  через три дня выезжала в столицу.  Она дала  себя унизить
доктору раз, а потом два раза,  хоть это выглядело  немного  иначе, чем  она
себе  это  представляла,  но было приятно, и со временем она  даже  пришла к
выводу,  что настоящая  женщина  не  должна  жить без  унижений  со  стороны
мужчины. А когда панна Юзя оказалась униженной в  третий раз, и, как большой
сосуд,  наполненный  восторгом,  засыпала  с  приоткрытым ртом и  ощеренными
зубками,  доктор  втиснул  лицо  меж  ее  больших  грудей  и  вслушивался  в
успокаивающийся стук сердца. Чувства его были сыты, а  совесть спокойна: ему
казалось, что он был человеком справедливым и поровну поделил между собой  и
женщиной счастье наслаждения. Вместе с сытостью чувств пришла к нему печаль,
которая, как учили древние,  бывала в таких случаях  особенностью всех живых
существ. Он  считал, что всегда счастье открывает дорогу к  печали, так, как
вершина горы открывает вид на крутые склоны, ущелья и пропасти. На его губах
еще оставался  слегка соленый  вкус женского  пота, правой щекой  он  ощущал
твердый, как резиновая пробка, сосок  горячей  груди,  которую он  расплющил
тяжестью головы. Было ему сладко и спокойно, усталость  клала палец на веки.
И вдруг обрывок какой-то  ужасающей картины прогнал охватывающий его сон. Он
увидел в ночном лесу человека без лица, который то крался между заснеженными
елями, то бежал по глубокому  снегу, спотыкаясь о трухлявые пеньки, ослепнув
от  красного   тумана  неудовлетворенного  желания.  Тогда  доктор  Неглович
проснулся совершенно, стряхнул с себя усталость, как пилигрим  стряхивает  с
себя  пыль  далекой  дороги,  тихонько  встал  с  постели, оделся,  взял  из
закрытого  на  ключ  шкафа  итальянскую  двустволку,  зарядил оба  ствола  и
очутился в салоне, где на толстом ковре  громко похрапывали два его кудлатых
волкодава. Они приветствовали его ритмичным постукиванием хвостов о пол,  но
он не позволил им пойти за собой на улицу. Через минуту  его охватила зимняя
ночь и неприятно отдался в ушах скрип его собственных шагов  на обледеневшем
снегу.  Он  миновал калитку в изгороди,  а  в лесу сразу свернул  в глубокий
снег, чтобы  идти потише. Прошел возле засыпанного  снегом  рва, оставшегося
после саженцев. На ближней  поляне  над  заливом он остановился возле старой
ели и засмотрелся в темноту. Небо было темное, но вся поляна серела белизной
снега. Сгорбился  доктор  от тишины, как ель под тяжестью зимы, и смотрел на
посеревшую поляну до боли в глазах,  пока ему не  показалось, что  он  видит
черную полоску на  снегу,  похожую на коленопреклоненного  человека, который
склоняется над чем-то, что лежит между двумя стволами молодых елочек. Однако
никого на поляне не было, и  доктор повернул к дому, где  в салоне его снова
приветствовало  постукивание собачьих  хвостов, а в спальне  с открытым ртом
спала молодая женщина.
 В столицу панна Юзя уехала,  увозя с собой в  целлофановом мешочке  два
килограмма  хорошо  замороженных гусиных  пупков, которые  доктор  купил  на
ближней птицеферме. Пупки эти  она  скоро  съела, но воспоминания  остались,
потому что если по правде, то только они, видимо, еще чего-то стоят.
 Доктор проводил ее  с некоторым облегчением, потому что  теперь он  мог
свободно отдаваться  размышлениям и расцарапывать  рану,  которую убийца без
лица нанес  летом его  гордости и чувству справедливости. Однако со временем
ему стало не хватать вида ее влажных соблазнительных  губ, близости округлых
женских форм, наслаждения, в которое он погружался благодаря ей.  Мучила его
бессонница,  и  почти каждую  ночь  он  выходил  из дому, вооруженный  своей
итальянской двустволкой, проходил по поляне, где погибла маленькая Ханечка.
 Напрасные это были вылазки.  Могилу девочки  постепенно засыпал снег, и
все  менее  разборчивой становилась надпись на  кусочке  фанеры, прибитом на
могильном кресте:
 Тут лежит маленькая Ханечка, зеленая ночка,
 Которую скосил нож смерти.
 Убийца глумится над живыми. Бог велит простить.
 А мать просит о мести.
 Кто придумал этот стих, кто  сделал надпись на кусочке фанеры - этого в
деревне не знали. Говорили, что  слова  в стих сложил  писатель Любиньски, а
мать  Ханечки,  Миллерова,  масляной краской  на  фанере буквы  написала. Но
уверенности в этом  ни у кого не было,  впрочем, не годилось докапываться до
правды.  Священник Мизерера  плохо  отзывался  о стихе  на  могиле  Ханечки,
утверждая, что месть человек должен оставить Богу. Тем не менее доктор почти
каждую ночь  ходил на заснеженную  поляну, потому что  в ту страшную ночь не
захотелось ему  ни  выпустить  собак в лес, ни самому  выяснить  причину  их
беспокойства.





 О природе Клобуков и обычаях офицеров уголовного розыска,
 а также о лице убийцы


 В  начале февраля  зима склонила над Скиролавками свое  грозное лицо  -
дохнула морозом, подкрепленным сильными ветрами. Столбик ртути упал до минус
28  градусов, на  бескрайней  равнине озера  колючие  ветры  выли,  как стаи
одичавших  собак, рыбаки перестали вырубать  проруби и запасать лед  надето,
детей  не  пускали  в школу, почту  и  хлеб в  магазин  привозили  на санях,
отменили автобусные рейсы. Каждый, у  кого  дома была  хорошая печь и кто не
должен был выходить  по делам, грелся в избе  и  смотрел в  окно  на Шустрых
синичек, для которых там и сям были поразвешаны шкурки от сала или маленькие
коробочки  с  жиром и льняным  семенем,  -  их  раздавал  лесничий Турлей. В
дремучих лесах серны и олени собирались вокруг кормушек с сеном и, раня себе
ноги на смерзшемся снегу, оставляли кровавые  следы.  Косматые кабаны искали
корм под кронами старых  буков и  дубов, потому что разбросанные на  полянах
картофелины смерзлись в камень, и даже Клобук раздумывал, не переселиться ли
на  это   неприятное   время   в  какое-нибудь   людское   жилье.   Однажды,
проголодавшись, задолго  до рассвета притаился  он  возле  ограды доктора  и
успел  ухватить кусок хлеба, прежде чем с  яблони  бесшумно сорвались четыре
прожорливые  сойки. Потом они гнали его  по лесу, однако он успел втиснуться
под большой  куст  красного  тальника, растущий  при  дороге. Утром  Клобука
заметил доктор  Неглович, который ехал на своем  "газике" в Трумейки, потому
что болезни и  смерть не  считались с морозами и ветром. Автобусы не  хотели
возить людей, но доктор должен был ехать, и вот он  пробивался через сугробы
на  своей  машине  с двумя  ведущими  осями. И тогда  доктор увидел Клобука,
который  сидел  в снегу под кустом  красного  тальника  и походил  на мокрую
курицу.  "Клобук,  Клобук,   иди  ко  мне  на  службу,  -  закричал  доктор,
останавливая  машину  и  открывая  дверку. - Поджарит тебе Макухова яичницу,
сделает  постель в  бочке с  пером". Но  Клобук  удрал в лес,  насколько ему
только сил  в куриных лапах хватило, и не останавливался до самого кабаньего
логова среди выцветших  тростников. Ведь кто же мог поручиться, что доктор в
самом деле верит в Клобуков, если не хватало  ему веры в Бога и В дьявола? А
впрочем, что Клобук мог предложить доктору взамен  за его яичницу и жилище в
бочке с пером?  Принести горсть жита, украденного с чердака солтыса Вонтруха
или Крыщака? Яичек золотых решето набрать в курятнике у Шульца и посадить на
них кур доктора? Что бы стало с Клобуком, если бы доктор  потребовал от него
такого,  что невозможно выполнить - спросил,  например,  как стать человеком
справедливым, что есть правда, а что - ложь? Что - добро, а что - зло, что -
красота, а что - уродство? И поэтому  рад был Клобук, когда наконец оказался
возле лохматой свиньи  и  ее  поросят. И  лучшим  представилось ему прошлое,
когда  люди  читали  Священное  писание,  а  дьявол переворачивал страницы в
книгах религиозных песнопений. Доктор принимал участие  в том, что поголовье
Клобуков  уменьшало