остью  всего
этого, с  вечной загадкой,  что правда,  а что нет  в отношении интересующей
тебя  женщины, я чувствовал, что  пропадаю. Со стыдом признаюсь, что  за все
восемь лет мне  стали известны лишь пять  измен  Деборы,  в  которых она мне
покаялась;  собственно, даже  не  покаялась, а известила о каждой,  о каждом
слове, каждом движении, каждом шаге  вниз по лестнице нашего брака: а  кроме
того, в тумане неопределенности  пребывало от двухсот любовников до  полного
их отсутствия,  потому  что Дебора  была великой мастерицей в диалектическом
искусстве  неопределенностей,  где  ложь влекла  за собой  истину,  а истина
порождала призрачную ложь:  "Ты с ума сошел!  --  восклицала она, когда  мои
подозрения  направлялись на какого-нибудь джентльмена или юнца. -- Он совсем
еще  мальчик", или "Разве ты не видишь, что он мне просто отвратителен",  --
говорила  она с безупречным лондонским произношением, пять лет католического
воспитания в Англии  изрядно повлияли на речь  американской  аристократки. И
теперь,  снова  столкнувшись  лицом  к  лицу  с  неопределенностью,  подобно
ученому, специализирующемуся  в науке  любви,  приборы  которого  или  жутко
неточны,  или  чудовищно точны,  я  оказался  вдвоем со  старым  приятелем и
почувствовал  вдруг приступ  тошноты -- все  эти  джины с тоником,  паштеты,
соусы  и последние  шесть глотков бурбона  вырвались наружу  и низверглись с
балкона  огнедышащим   водопадом,  буйным  стадом,  грохочущим  отравленными
копытами любви.
     -- О, Господи, -- сказал приятель, мгновенно протрезвев.
     -- Черт с ним, -- проворчал я.
     -- О, Господи, -- повторил он, -- шлепнулось на второй этаж.
     Мы оба, разумеется, ожидали, что все свалится на  голову привратнику, а
вместо этого теперь  следовало ожидать разъяренных жильцов  снизу. Подумав о
предстоящих  хлопотах,   я  чуть  не  расхохотался  --  ну,  как,  например,
пригласить сюда мойщиков?
     -- Полагаю, надо поставить их в известность, -- сказал мой приятель.
     -- Предоставь дождю смыть то,  что  отказывается благословить луна,  --
произнес  я  тоном,  ненавистным  мне  самому,  с  налетом  коннектикутского
благородства  в голосе, который появился  у меня после  долгого проживания с
Деборой  и  ее  якобы английскими  песенками  и в результате слишком  многих
лекций, прочитанных на протяжении долгих бесполезных  часов.  --  Собственно
говоря, дружище, иди-ка ты отсюда. Мне хочется побыть одному.
     Итак, я стоял на балконе и  смотрел на луну. Она  была круглой и висела
очень  низко.  И тут все это  случилось. Луна заговорила со мной. Я вовсе не
хочу  сказать,  будто  услышал  голоса  или  что  мы  с  Селеной  вступили в
воображаемую беседу, нет, на самом деле все было куда хуже. Какое-то мягкое,
хотя и не столь уж невинное излучение вдруг вырвалось из лунных пещер смерти
и,  с быстротой  молнии промчавшись по ночному небу,  проникло в  меня.  И я
вдруг  понял луну. Хотите верьте,  хотите  нет. Единственный  подлинный путь
истины -- это путь из глубин одного существа в сердце  другого,  а  я  в это
мгновенье был  огромным разверстым рвом, я стоял  в одиночестве  на балконе,
глядя вниз на Саттон Плейс, духи съеденного и выпитого мною уже вырвались из
желудка и кишечника,  оставив меня без всякой защиты, в изоляции  из свинца,
асбеста и  ваты, покрывающей мое  "я",  образовались  трещины и прорехи, и я
ощущал собственное  бытие, более того, я чувствовал, как излучение проникает
в меня, проплывая легкими облаками  над разрушенными утесами  моего  "я",  а
заросли  моих  нервных  окончаний  уже  очнулись,  одурманенные  собственным
запахом,  смердя,  словно  гнилой  мертвый   зуб.  Полупьяный,  полубольной,
наполовину  на балконе,  наполовину уже нет  --  ибо я перекинул ногу  через
перила, словно мне было легче дышать, прицелившись пальцем ноги в луну, -- я
взглянул  в  собственное  бытие,  в  заросли  мягких  прогнивших  нервов,  и
прислушался.  Вернее,  я  всмотрелся  в  мерцание  смерти  и  надвигающегося
безумия, поглядел на свою платиновую даму в  ее серебристом  сиянии,  а  она
приникла к  моим ушам  и пропела:  "Ступай  ко мне, -- манила она. -- Иди ко
мне! Иди", -- и я почувствовал, как моя нога перебрасывается через перила, и
вот я уже  стою за барьером, и  только пальцы, всего восемь пальцев, ибо два
больших  встали торчком и указывали,  точно  рога, на  луну,  только  восемь
пальцев удерживают меня от падения.  Но все было  и того хуже. Потому что  я
знал,  что  не упаду, а полечу. Я знал, что мое тело шлепнется наземь, ну  и
черт с ним, с этим мешком тряпья, костей и прочего, а  сам  я поднимусь,  то
есть  та  часть моего  "я", которая мыслила, говорила  и бросала  мимолетные
взоры  на  ландшафты своего бытия, восстанет, воспарит  и  преодолеет многие
мили  тьмы, отделяющие  меня от  луны,  и я воссоединюсь с  легионами  былых
времен  и разделю с  ними  их  могущество.  "Иди, -- сказала луна. --  Прямо
сейчас.  Ах, как хорошо полететь!" И я отпустил одной рукой  перила.  Левой.
Инстинкт подсказывал мне умереть.
     Что  за  инстинкт  и  откуда он взялся?  Моя правая  рука напряглась  в
захвате, я рванулся и прижался к перилам, почти впечатавшись  в них грудью и
повернувшись спиной к улице и к небесам. Сейчас я смог бы увидеть  свою даму
лишь сильно выкрутив шею.
     -- Прыгай, -- снова сказала луна, но мгновенье уже миновало.
     Теперь, стоило мне отпустить перила, и  я просто упал бы вниз.  Никакой
полет бы не состоялся.
     -- Тебе рано умирать, -- проговорила бодрствующая часть моего мозга. --
Ты еще не закончил свою работу.
     -- Да, -- сказала луна, --  ты  не закончил  свою  работу, но ты прожил
свою жизнь, и теперь она мертва и ты мертв в ней.
     -- Ну, не так уж и  мертв,  -- прокричал я самому себе, шагнул  обратно
через перила и рухнул в кресло.
     Я чувствовал себя совершенно  разбитым,  таким  разбитым,  как  никогда
прежде, уверяю вас.  Даже  в  глубочайшей  лихорадке  или продираясь  сквозь
позывы мерзкой тошноты, душа может подсказать тебе:  "Погляди, трусишка, что
вытворяет  с  нами проклятая болезнь", и, услыхав  ее голос, ты задрожишь  и
затрясешься  от ужаса, и  все это не более  чем обычный кошмар.  Но болезнь,
съежившаяся сейчас  в кресле,  была сродни умиранию. Я  чувствовал,  как все
доброе,  что  было  во мне,  оставляет меня, покидает,  быть  может, навеки,
поднимаясь туда, к луне, -- мой ум, отвага, мои  намерения и надежды, -- и в
мешке  моего  тела не  остается ничего, кроме болезни и  дерьма.  А луна все
глядела на  меня, но сияние ее было уже  зловещим.  Не знаю, поймете  ли  вы
меня,  если я скажу: в  тот миг  я  почувствовал,  что во мне зародилась эта
болезнь  и что, если мне суждено  умереть лет через двадцать или через сорок
от  разрастающейся опухоли,  результата  восстания  клеток  моего  тела,  то
началось все  это  тогда  на  балконе,  когда  мои клетки  совершили  первый
гибельный   скачок.  Никогда  я  еще  не  ощущал  себя  столь   разбитым  --
проникновение  луны  было  всеобъемлющим.  Чудовищное  удушение  собственных
возможностей -- словно я разочаровал свою даму и теперь был вынужден глотать
холодных червей ее неудовольствия.  Во  мне,  казалось, не  осталось уже  ни
капли благородства.
     Я встал с кресла и вернулся в гостиную, которая напомнила мне подводную
часть бассейна.  Пар окутывал  меня, свет  виделся ультрафиолетовым. Я  был,
верно, не совсем в себе, потому что  все источники света расплывались передо
мной, каждая лампочка казалась отдельной персоной,  и я, помнится,  подумал:
ну, конечно, именно таким все и виделось в конце его дней Ван Гогу.
     -- Ты неважно выглядишь, -- сказал хозяин.
     --  Ничего, приятель, чувствую я себя куда хуже, чем выгляжу. Плесни-ка
мне капельку крови.
     Вкус бурбона был  похож на вкус растительного  масла, стелющийся  дымок
обволакивал мое  нутро.  Я  ощущал  сияние  луны, мерцающей в окне,  и страх
вернулся ко мне, как окрик полицейского.
     -- Славная ночка для племени, -- сказал я.
     -- Какого племени? -- спросил хозяин. Было ясно, что он жаждет поскорее
избавиться от меня.
     -- Для человеческого племени. Ха-ха-ха!
     -- Послушай, Стив...
     -- Ухожу.
     Я протянул ему бокал, словно вручая лучезарное яблоко, и вышел, прикрыв
дверь так осторожно, что замок не защелкнулся. Я обернулся, чтобы захлопнуть
ее,  и вдруг  почувствовал некую силу, навалившуюся на меня, физически столь
же ощутимую,  как магнитное  поле. "Уходи отсюда", --  произнес голос в моем
мозгу.  Лифт  не  включился.  Я  нажимал  и  нажимал кнопку,  а из шахты  не
доносилось ни  звука. Я весь взмок. "Если ты не уберешься отсюда за тридцать
секунд, -- сказал тот же голос, -- твоя болезнь  совершит еще  один скачок в
своем  развитии.  Метастазы  сотканы  из  таких  вот  мгновений".  И  я стал
спускаться  по  лестнице.  Мне  предстояло  пройти  десять  этажей,  по  два
лестничных  марша на  каждом, двадцать  маршей  бетонных  ступеней, бетонных
зеленых стен, кроваво-железных трубчатых перил, и я летел вниз, преследуемый
страхом, я  потерял ощущение того, что живу  и пребываю на земле, это больше
походило на то, что  я умер,  сам того не заметив, может, так оно и бывает в
первый час смерти, когда умираешь в собственной постели, -- вы бредете через
бесконечно повторяющиеся помещения, полагая, будто вы еще живы.
     Дверь в  парадную была  заперта.  Ну,  конечно.  Я  забарабанил по  ней
кулаками и колотил до изнеможения -- у меня уже почти не осталось сомнений в
том, что я умер, --  потом снял с ноги башмак и забарабанил им. Рассерженный
привратник открыл дверь.
     -- Что происходит? -- спросил он. -- Я  поехал  за вами на лифте, а вас
там  не  было.  --  Он  был  итальянец,  мрачный  и  подозрительный субъект,
неудачник из мафии, -- они определили его работать  сюда, когда решили,  что
он  безнадежно  туп даже  для  того,  чтобы стоять за стойкой в каком-нибудь
безнадежном баре. -- Вам на всех наплевать?
     -- Пошел ты на хер, приятель.
     Я надел башмак  и прошел  мимо.  И когда я  уже выходил на улицу, сзади
послышалось:
     -- Сам пошел ты...
     Пройдя  быстрым  шагом  два  квартала, я  обнаружил, что забыл в гостях
пальто. Был конец марта, ночь, было холодно, куда холодней, чем на  балконе,
и я задрожал, ощутив,  как ветер добирается  в заросли  нервных окончаний  у
меня в нутре.  Нервы зашевелились, словно куча червей, и начали расползаться
под ветром. Привычное несчастье снова было  со  мной.  К  тому времени я  не
видел Дебору уже неделю или две, и наступал момент, когда все прочее куда-то
уплывало и я просто не мог не позвонить ей. В подобные моменты у меня бывало
такое чувство, будто я сделал себе харакири и брожу по улицам, отделив грудь
от паха.  Момент совершенно невыносимый -- остатки моей  любви к ней, любви,
сочащейся из  раны,  утекающей, оставляя после себя лишь чувство безутешного
одиночества, словно весь запас любви, отпущенный мне, был растрачен попусту,
и  некий  рок,  смутные  очертания   которого  я  мог  лишь  угадывать,  уже
предопределил  последствия  моего  поступка.  Сейчас  я  ненавидел  ее  куда
сильнее,  чем любил, моя жизнь  с нею была  цепью  удач, неизменно  и  часто
прерываемой  неудачами, и я знал -- я еще не разучился доверять себе, -- что
Дебора делала  все  возможное, чтобы неудачи постигали меня как  можно чаще,
она  прекрасно умела высасывать  мозг  из сломанной  кости, умела  частенько
подмести обе  стороны улицы  с мастерством, присущим лишь  самым  неутомимым
пешеходам и  самым  искусным  наследницам баснословных состояний. Однажды на
вечеринке один из  ее приятелей, который никогда не  нравился мне и которому
никогда  не нравился я, так старательно издевался над моей  популярностью на
телевидении,   что   его  унесли  оттуда   еле  живым.   Он  предложил   мне
побоксировать. Ладно,  мы оба были  пьяны. Но когда дело доходило до  бокса,
нужно помнить, что я torero de salon*. Даже выпив четыре стакана,  я неплохо
маневрировал.  Мы сцепились,  а  дамы --  трезвые судьи  своих  кавалеров --
взирали на нас с мрачным  удивлением и ужасом. Я чувствовал себя подлецом. Я
навесил ему  парочку горячих  на выходе  из клинча, от души поколошматил его
тыльной стороной  ладони, держа руку  открытой, он оказался полной  жопой  и
через  минуту вздумал  отвечать мне, как мог. Я  сконцентрировался, на ринге
это первое дело. Я ускользал от его кулаков, по глазам угадывая  направление
удара, я погрузился  в спокойствие,  чреватое  тайфуном,  убийство  сладко и
яростно  восстало во  мне, на  двадцать ходов вперед  я  чувствовал, чем  он
кончит: три моих удара в живот, и он упадет, раскинув руки, так все и будет,
глаза у него уже помутнели -- я изготовился. Но тут встряла его жена.

     * Салонный тореадор (исп.).

     -- Хватит! -- закричала она. -- Немедленно прекратите.
     И встала между нами. Но он был полным мудаком.
     -- Чего ты полезла? -- спросил он. -- Мы только немного разогрелись.
     -- Разогрелись? Тебя бы сейчас прикончили.
     Ну, а пуант этой истории в том, что когда я обернулся, ища Дебору, -- я
частенько  разглагольствовал  при  ней о  боксе,  но в  бою  она меня еще не
видела, -- то обнаружил, что она исчезла.
     -- Разумеется, я ушла, -- сказала она потом. -- Жутко было глядеть, как
ты избивал этого беднягу.
     -- Беднягу? Он гораздо крупнее меня.
     -- И на десять лет старше.
     Все удовольствие  пошло  прахом. И в  следующий  раз, когда  кто-то  из
иногородних гостей предложил мне побоксировать, -- а прошло  никак не меньше
года, ведь не все же наши вечеринки заканчивались побоищем, -- отказался. Он
язвительно  настаивал, но  я  снова отказался. По пути домой Дебора заявила,
что я просто перебздел.
     Не было смысла напоминать ей о предыдущем эпизоде.
     -- Этот, по крайней мере, был моложе тебя.
     -- Я бы его уделал.
     -- Не думаю. У тебя дрожали губы, ты весь взмок.
     Покопавшись в себе, я уже не смог с уверенностью сказать, что и в самом
деле не  испугался.  Этот случай мне запомнился. Я  уже больше ничего  бы не
смог сказать с уверенностью.
     Таких булавочных  уколов было тысячи: Дебора знала толк в акупунктуре и
никогда  не попадала  в одну  и  ту  же  точку  (если  только  не делала это
нарочно). И я ненавидел ее.  Действительно ненавидел, но ненависть эта  была
клеткой из проволоки моей любви, и я не знал, хватит ли мне сил вырваться на
волю. Брак с  нею был каркасом моего "я" -- уберите каркас, и я, быть может,
рассыплюсь на куски. Когда  я  приходил в полное уныние от  себя самого, мне
начинало  казаться,   что   она  единственное  достижение,  которым  я  могу
похвастаться, ведь именно со мной Дебора Кофлин Мангаравиди Келли состояла в
законном браке, и поскольку она не теряла времени даром, постоянно перебирая
и выбирая товары в лавке знаменитостей,  среди которых были политики высшего
ранга,  гонщики,  магнаты  и ее собственная свита  из числа  самых  отборных
плейбоев западного мира, Дебора оставалась  моим пропуском в высшую  лигу. Я
любил ее всей яростью своего "я", но любил так, как барабанная палочка любит
свой барабан,  придающий  гулкую  мощь ее легчайшему  касанию. И хотя я  был
героем войны, бывшим конгрессменом, профессором с высокой, пусть и несколько
двусмысленной репутацией, звездой всевозможных телешоу, о содержании которых
мне  противно  даже  упоминать,  хотя  я  работал  над  огромным  трудом  по
экзистенциальной философии, геркулесов замысел  томов эдак на шесть, который
(как я мечтал) поставит Фрейда с ног на  голову (правда, пока он существовал
только  в моем  мозгу),  у  меня  все же  было  тайное желание  вернуться  к
политической деятельности. Я подумывал о  том, чтобы в один прекрасный  день
пробиться в сенат,  а  без  связей  Дебориного  клана  это было  невозможно.
Разумеется, я  никогда  не  брал  у  них ни цента  --  мы жили на то, что  я
зарабатывал, хотя у Деборы были вкусы и привычки наследницы  Барнея Освальда
Келли. Она утверждала,  что  он отказал  ей в поддержке,  когда она вышла за
меня, это было весьма правдоподобно, но мне  всегда казалось, что  она лжет.
Скорее всего,  она  просто не  настолько доверяла мне,  чтобы  показать, где
припрятана кубышка. У богатых  наследниц своя шкала  уступок: они раскрывают
объятия на четверть часа раньше, чем кошелек. Мне было наплевать на  деньги,
я почти ненавидел их, я мог бы с полным правом  презирать деньги, если бы их
отсутствие  постоянно  не  напоминало  мне  о  том,  сколь  несостоятелен  и
немужествен источник моей силы. Это все равно  что быть  женатым на женщине,
которая не в силах забыть своего первого любовника.
     Так  или иначе,  но расклад был именно таков.  Без  Деборы я был ничем,
всего лишь одним из имен в скандальных хрониках нью-йоркской прессы. Об руку
с нею я  выходил на уровень одной из самых  активных персон города, никто не
мог  бы  с уверенностью сказать,  что  в конце  концов из меня не  получится
какой-нибудь  важной шишки.  Мне,  как  личности, этот факт не сулил  ничего
приятного: выходило, что у меня просто нет сил пробиться в одиночку.
     Сложность заключается в том, что я  обрисовал не  совсем верный портрет
Деборы,  и, соответственно, свой собственный. В ее лучшие периоды у нее была
особая победительная сила, и когда она любила меня (что происходило примерно
через день или через два на  третий),  ее сила  подпитывала меня, я искрился
умом,  излучал  жизненную  энергию,  мог  положиться  на  себя   и   обладал
собственным  стилем.  Но  все   это  мне  давали  только  взаймы.  Едва  она
переставала любить меня  -- а  это могло  случиться  в любой миг, например в
наказание  за  такой  страшный  грех,  как   неумение  с  достаточным  шиком
распахнуть перед нею дверь, отчего она сразу же вспоминала обо всех рыцарях,
остроумцах и властителях общественного вкуса,  которым доводилось делать это
в ночи, куда  лучше, нежели эта, -- и  душу мою  тотчас смывало с подмостков
сцены и швыряло в мусорное ведро. Это была  настоящая  сделка с Дьяволом: на
протяжении  всего последнего года я жил  отдельно от нее, и все  же был не в
силах от нее отделиться, потому что проходила  неделя,  а то и  две, когда я
почти не вспоминал о ней, но затем непременно спускался на самое дно некоего
часа, когда моя  субстанция как  бы вытекала  из меня и я чувствовал  острую
необходимость увидеть ее.  У  меня возникала физическая потребность повидать
ее,  столь же  неотвязная, как страх наркомана остаться без очередного укола
-- еще  двадцать минут бесплодного ожидания, и кто знает, какие беды с тобой
стрясутся.
     Почти  то  же  происходило  со  мной и сейчас.  Идя  по улице  холодной
мартовской ночью, я  чувствовал, как на меня  накатывает  ужас.  Когда  меня
одолевала подобная потребность повидать  ее,  какой-то  инстинкт подсказывал
мне, что замешкайся я на  полчаса или даже на десять минут -- и я потеряю ее
навеки. Инстинкт, конечно, дурачил  меня,  мне  почти  никогда не  удавалось
угадать ее  настроение. В  эти  месяцы я  был слишком выбит из  колеи, чтобы
представить себе, какое у нее настроение, -- и все-таки я знал, что если мне
суждено потерять ее, то случится это, если я заставлю ее ждать слишком долго
в ту единственную ночь, когда она будет надеяться, что я позвоню.  Ибо в  то
мгновение,  когда  она  перестанет   ждать,  она  сможет  сказать  себе:  "Я
избавилась от него, я избавилась от него  окончательно и навсегда", -- и все
будет  кончено.  Она  очень  решительна, она  долго  колеблется прежде,  чем
принять решение, но, приняв, уже не меняет его.
     И вот я зашел в телефонную будку и набрал ее номер. Она оказалась дома,
-- как  мучительны бывали ночи, когда я звонил и не заставал ее, на этот раз
она ответила, и к тому же весьма сердечно. Что было плохим знаком.
     -- Дорогой, -- сказала она, -- куда ты пропал? Мчись сюда быстро.
     Дебора красива и величава