я  совершенно
опустошенным.  Прикрыв за собой  дверь, я пошел  вверх  по лестнице, по этим
тропическим джунглям,  к  спальне Деборы, почему-то надеясь, что она куда-то
исчезла. Но тело ее было  все там же.  Это  зрелище потрясло меня, как уступ
утеса,  о  который  вот-вот  разобьется  корабль.  Что  мне с  ней делать? Я
почувствовал слабость  в ногах. Словно,  убив  ее, я не  искоренил  источник
ненависти, запасы которой еще не иссякли. Она перечеркнула мое будущее,  она
лишила меня  всяких  надежд,  и вот  ее тело  теперь  лежало  здесь. У  меня
появилось  желание подойти  к  ней  и  ударить  ее ногой  под ребра, заехать
каблуком  в нос, стукнуть  по виску и убить еще раз, убить навеки.  Я стоял,
сотрясаемый этим желанием, понемногу осознавая,  что это  лишь первый из тех
даров,  что сулит мне большая дорога, о Господи,  -- и я опустился в кресло,
пытаясь совладать с чувствами, которые внушила мне Рута.
     Я опять  стал  задыхаться.  Что же  мне  делать  с Деборой?  У  меня не
находилось на  это ответа. Если вестник и  был уже в пути, он пока  ничем не
заявил о себе. Меня охватила паника. "Не теряй голову, идиот", -- сказал мне
спокойный внутренний голос, но голос этот лишь повторял слова Деборы.
     Ну, а теперь позвольте поведать вам самое скверное. В эти минуты у меня
разыгралось  воображение,  -- сверх  всякой  меры.  Мне захотелось  оттащить
Дебору в ванную комнату и затолкать ее в ванну.  А  потом мы с Рутой сели бы
там и приступили  к трапезе.  Мы  лакомились бы Дебориной плотью, вкушали ее
день за днем, и глубочайшая  скверна, таящаяся в нас, выделялась бы из наших
клеток.  Я  переварил  бы проклятие жены,  прежде  чем оно успело бы обрести
реальные  очертания.  Эта мысль все  настойчивей овладевала  мною. Я казался
себе  врачом,  стоящим  на  пороге  открытия   нового,   невиданного  доселе
лекарства.  Я  продумывал  все  детали: то, что мы не пожелаем поглотить, --
внутренние органы и мелкие кости -- можно перемолоть в  стиральной машине. А
кости  покрупнее  я  заверну  в  сверток  и выкину  из  окна. Перелетев  над
Ист-ривер-драйв, он  упадет  прямо  в  реку.  Хотя  нет,  улица  широкая,  с
четырехполосным движением плюс тротуар -- не докину. Придется выйти из дому,
поймать  такси, потом пересесть  в другое, потом  снова переменить машину и,
добравшись наконец до  Канарси или до лачуг Сити Айленда, зашвырнуть сверток
в болото. Если мне повезет, длинные кости  наездницы исчезнут там навеки, но
как убедиться в этом? Или лучше  наполнить  ящик цементом и замуровать в нем
кости  да и зубы тоже? Нет, зубы нужно сокрыть в другом месте, --  но только
не в мусорном баке, --  их нужно надежно  захоронить, но  где?  Только не  в
Центральном парке: стоит хоть одному зубу отыскаться, и мне конец. Словно на
киноэкране, передо мной предстал полицейский, беседующий с дантистом Деборы.
И  ящик с замурованными в нем костями, утопленный в море, тоже не годится --
как мне нанять лодку ранней весной, в  марте, не привлекая особого внимания?
"Исчезновение наследницы!" Такие заголовки завтра же будут набраны аршинными
буквами, и  люди вспомнят  мое лицо и тяжелый сверток у  меня в руках,  нет,
этот  план  не сработает, к тому же обо всем  этом  будет  знать Рута, а она
наверняка  меня  подведет. И  мое  воображение,  описав  круг,  вернулось  к
исходной  точке:  я  в  одиночестве  сидел  возле  ванны,  в  которой теперь
покоилось тело Руты, -- иронический смысл этой метаморфозы поневоле заставил
меня усмехнуться. Нет, этот план не годится, ничего не выйдет, -- и я устало
откинулся в  кресле, казалось, будто приступ болезни, которая вот-вот готова
была  покинуть  меня,  вдруг  ударил   мне  в  голову.  Какими  чувственными
пряностями одарила меня эта немка!
     Решение, разумеется, оказалось очень простым. Вестник наконец взошел на
башню. И я  усмехнулся, содрогаясь от ужаса,  --  ибо  самое простое решение
было и самым дерзким. Хватит ли у меня решимости?  Что-то дрогнуло во мне --
с  минуту я  пребывал в  паническом споре с  самим  собою, пытаясь  отыскать
какой-то другой выход. Может быть, мне удастся дотащить Дебору до лифта (моя
бедная жена напилась)  или  спустить ее вниз  по лестнице, нет,  невозможно:
стоит  мне не сдюжить того, что я задумал, меня  ждет  электрический стул, и
мрачная печаль охватила меня, мне стало жаль, что я  не сделал Руте ребенка,
возможно, она была моей последней в жизни женщиной,  --  и я встал с кресла,
подошел  к  Деборе, опустился возле  нее  на колени и  подсунул руку ей  под
бедра. Ее кишечник был опорожнен. Я вдруг почувствовал себя ребенком, и  мне
захотелось заплакать. В воздухе висел резкий  запах рыбы,  заставивший  меня
вспомнить Руту. Госпожа и служанка пахли одинаково. Я  немного помедлил,  но
потом сходил в ванную  за  бумагой и тщательно  обтер Дебору.  Затем спустил
бумагу в унитаз, прислушиваясь к собачьему всхлипу воды,  и подошел  к окну.
Нет,  не сейчас. Я включил все светильники,  какие были в комнате, и, ощущая
новый прилив сил,  рожденный  страхом,  --  так человек  в отчаянии бежит из
охваченного пламенем дома, --  я поднял ее, поднял, хотя тело показалось мне
очень тяжелым (а может быть, я был просто парализован ужасом?),  и втащил на
подоконник,  сделать  это   оказалось  труднее,  чем   я  рассчитывал,  и  в
лихорадочной надежде на то, что никто меня сейчас не видит -- нет, только не
сейчас, только не в этот миг! -- я собрался с духом и вытолкнул ее из окна и
сразу же свалился на  пол, словно  она каким-то образом исхитрилась дать мне
сдачи, и, лежа на ковре, сосчитал до двух, до трех, чувствуя, как тяжесть ее
падения  давит мне на грудь, и услышал звук,  долетевший до меня с  мостовой
десятью этажами ниже,  громкий и  пустой,  --  заскрежетали  тормоза, металл
врезался в металл со звуком, похожим на визг пилы, -- и вдруг все  стихло, и
я  встал,  высунулся   из  окна  и  увидел  внизу  тело  Деборы,  наполовину
придавленное колесами автомобиля,  и еще три или  четыре машины, врезавшиеся
одна в другую, и  застопорившееся движение  на улице, и я закричал, имитируя
безутешное  горе, но горе мое было подлинным -- ибо только сейчас я осознал,
что Деборы не стало, -- и крик мой был отчаянным звериным воем.
     Волна боли омыла  меня,  и я почувствовал, что  душа моя очистилась.  Я
подошел  к телефону, набрал  справочную и спросил,  как позвонить в полицию.
Дежурная ответила: "Подождите минуту, я вас соединю", и я прождал все восемь
длинных  гудков,  и  какофония  звуков, доносившихся с  улицы,  оглашала все
десять  этажей дома. Потом я услышал, как диктую в трубку имя и адрес Деборы
и  говорю:   "Немедленно  приезжайте,  я  не  в  силах  говорить,  произошло
несчастье". Я повесил трубку, подошел к двери и крикнул:
     -- Рута, вставай и одевайся. Миссис Роджек покончила с собой!

3. БОГ ИЗ МАШИНЫ

     Теперь  уже было невозможно  дожидаться прибытия  полиции в  комнате  у
Деборы. Тревога искрами рассыпалась  во мне, как электричество по цепи после
короткого замыкания. Тело мое  словно бы находилось в метро, словно оно было
поездом  метро -- мрачным,  скрежещущим на большой скорости. В крови бушевал
адреналин. Я вышел из комнаты, спустился  по лестнице и в холле столкнулся с
Рутой. Она стояла, полуодетая, в черной юбке, без чулок, босая, белая блузка
расстегнута. Ее груди  торчали  наружу, лифчика  она еще не надела, крашеные
волосы были  непричесаны, истерзанные моими  пальцами, они  казались кустом.
Покрашенные,  уложенные,  покрытые  лаком и затем  обработанные мной  волосы
придавали  ей вид малолетней  девчонки,  только  что угодившей в полицейскую
облаву. И в это мгновение  что-то во мне шевельнулось. Потому что  в лице ее
была грубоватая, неряшливая милота, и ее маленькие  бойкие грудки таращились
на меня из расстегнутой блузки. Что-то быстро пронеслось между  нами: отзвук
какой-то  ночи  (какой-то  иной  жизни),  когда  мы  могли бы  столкнуться в
коридоре  итальянского  борделя на  вечерушке,  где  наружные двери заперты,
компания интимна  и девицы переходят из постели в постель, окутанные сладким
паром.
     -- Я спала, -- сказала она, --  и  тут вы позвонили. -- И она запахнула
блузку на груди.
     -- Послушай-ка, -- и я вдруг всхлипнул. Что  было крайне неожиданно для
меня. -- Дебора покончила с собой. Выбросилась из окна.
     Рута вскрикнула коротким,  похабным криком.  Она  что-то преодолевала в
себе. Две слезинки покатились по щекам.
     -- Она была замечательной, -- сказала Рута и зарыдала. В ее голосе была
боль и такое неподдельное горе, что я  понял: вовсе не по Деборе она плачет,
и даже  не  по  самой себе, а  просто  в силу  того  непреложного факта, что
женщины,  познавшие  власть  секса,  никогда  не  бывают  слишком  далеки от
самоубийства.  И  в  этом  внезапном  приступе  скорби  ее лицо  стало  куда
красивее.  Новые силы  проснулись  в  ее  теле. Я  был сам  не свой: уже  не
личность, не  характер, не  человек с определенными правилами, а  некий дух,
сгусток ничем не связанных между собой чувств, парящий, как облако на ветру.
Я чувствовал  себя так, словно какая-то часть  меня стала женщиной, рыдающей
над тем,  кого сама же и  убила, --  а убила  она своего возлюбленного, того
самовластного  и жестокого тирана,  который жил в Деборе. И  я  потянулся  к
Руте, как женщина, ищущая участия у  другой женщины. Мы обнялись,  прижались
друг к другу. Но грудь ее выскользнула из открытой блузки и оказалась в моей
руке, и грудь эта искала отнюдь не женского прикосновения, нет, она быстро и
уверенно прокладывала  себе дорогу к тому твердому  и  жесткому, что было  в
моей руке. Казалось, я никогда раньше не держал в руке женской груди  (этого
плотского изыска), а Рута продолжала  плакать, всхлипы вырывались  с детской
безудержностью, но грудь ее  жила своей собственной жизнью.  Этот  небольшой
буферок  тыкался  мне в  ладонь,  как  кукла,  ждущая, чтобы  ее  погладили,
нахальный  в  своей  способности растормошить меня и так отчаянно  жаждущий,
чтобы  его  растревожили,  что меня обуяла безнадежная  похоть. Безнадежная,
потому что мне уже давно пора было быть на улице, и все же неотвратимая, мне
нужны были всего лишь тридцать  секунд, и в этих тридцати секундах я не смог
себе  отказать, и  тонкое блудливое шипение вырывалось у нее изо рта, пока я
брал ее  стоя, все еще рыдающую  и прижавшуюся  спиной к бархатным цветам на
стене,  и  я выпалил  в  нее  огненным зарядом  самого  настоящего убийства,
огненный и победоносный, как демон, представший златокудрому младенцу.
     Нечто в ней  раскрылось  навстречу  этому  потенциальному  младенцу,  я
почувствовал, как в ней просыпается алчность, она начала, когда я уже кончал
с болью и резью в затылке, она кончила через десять секунд после меня.
     -- Ох, -- сказала она, --  вы начинаете за мною ухаживать. -- Но я  уже
был холоден как лед и шутливо поцеловал ее в кончик носа.
     -- Слушай-ка, -- сказал я, -- прими душ.
     -- С какой стати? -- Она покачала головой,  изображая чуть ли не обиду.
Но эти сорок секунд научили нас понимать друг друга. Я казался себе таким же
острым и опасным, как бритвенное лезвие, и столь же самостоятельным. Но было
в ней и еще что-то, в чем я нуждался, какая-то горькая соль, пронзительная и
подлая, как взгляд кадрового инспектора.
     -- Потому что, дорогуша, через пять минут здесь будет полиция.
     -- Вы ее вызвали?
     -- Разумеется.
     -- О господи.
     -- Они будут здесь через пять минут, и я должен выглядеть убитым горем.
Как, собственно, оно и есть. -- И я усмехнулся.
     Она с  удивлением  посмотрела на меня. Он сумасшедший  или  же человек,
достойный уважения? -- говорил ее взор.
     -- Но что,  -- в ее голосе послышались чисто немецкие интонации, -- что
вы собираетесь им сказать?
     -- Что я не убивал Дебору.
     -- А разве могут  возникнуть  сомнения?  -- Она  старалась поспевать за
мной, но замешкалась на повороте.
     -- Я не слишком ладил с Деборой. И она презирала меня. Сама знаешь.
     -- Нельзя сказать, чтобы вы жили душа в душу.
     -- Ни в коем случае.
     -- Но женщина не кончает с собой из-за человека, которого презирает.
     --  Послушай-ка, дорогуша, мне надо  сказать тебе неприятную вещь.  Она
почуяла, чем мы тут с тобой занимались. И выбросилась в окно. Вот так. Прямо
у меня на глазах.
     -- Мистер Роджек, вас не пальцем сделали.
     -- Не пальцем. -- Я потрепал ее по плечу. -- А тебя?
     -- И меня тоже.
     --  Давай-ка  вместе  выпутаемся из  этой  истории.  А  потом  это дело
отпразднуем.
     -- Мне страшно.
     -- Когда тебя будут допрашивать,  говори все начистоту. За  исключением
одной мелочи. Между нами, разумеется, ничего не было.
     -- Ничего не было.
     -- Ты впустила меня сегодня ночью. Пару часов  назад. Пару часов назад,
точней тебе не вспомнить.  И  пошла спать. И ничего не слышала,  пока  я  не
разбудил тебя.
     -- Понятно.
     -- Не поддавайся им  на удочку. Если они скажут, будто  я  показал, что
спал с тобой, стой на своем.
     -- Мистер Роджек, вы ни разу до меня и пальцем не дотронулись.
     -- Вот именно. -- Я взял  ее  двумя  пальцами  за  подбородок,  как  бы
заигрывая. -- Далее идет вторая линия  обороны. Если они поведут тебя наверх
ко  мне или меня поведут вниз, и я в твоем присутствии скажу, что мы сегодня
переспали,  тогда  не спорь. Но только в том  случае, если  услышишь  это от
меня.
     -- А вы им скажете?
     -- Не  раньше, чем  они  это  неопровержимо  докажут.  Тогда я  объясню
перемену  в  показаниях тем, что пытался пощадить нашу репутацию. Это должно
сработать.
     -- А может, признаемся сразу же?
     -- Будет более естественно, если мы поначалу попробуем это скрыть. -- Я
усмехнулся. --  Ну, а теперь под душ.  Живо. И постарайся успеть одеться. И,
знаешь ли...
     -- Да?
     -- Постарайся не выглядеть так стервозно. И, ради Бога, причешись.
     И с этими словами я вышел на  лестницу. Лифта на площадке не было, но я
все равно побежал  бы  вниз по лестнице  сломя голову,  пятью стремительными
бросками. Во второй раз за  эту ночь я очутился в  подъезде, там было пусто,
привратник, конечно, поехал  ко  мне  наверх,  с этим мне  повезло,  или  не
повезло, у меня уже  не было сил просчитывать варианты, и вот я очутился  на
улице  и,  сбежав по ступенькам, приблизился к  проезжей  части. В  тот миг,
когда мои  ноздри впервые втянули уличный воздух,  у меня возникло ощущение,
будто  по ветру разлит аромат приключений, приключений давно минувшей  поры:
мне снова  было восемнадцать, я играл в футбол за Гарвард, подали угловой, и
мяч  полетел ко мне, я  овладел  им и  рванулся вперед. С реки тянуло легким
бризом с чуть  заметным  запахом торфа.  Ист-ривер-драйв был огражден, но на
ограде не было колючей проволоки, и мне удалось бы перебраться через нее, не
разорвав штаны, перебраться  и оказаться на другой стороне. А там оставалось
всего лишь спрыгнуть  с двухметровой высоты, но я  не решился --  я ненавижу
прыгать, --  не решился --  лодыжки заныли,  острая боль свела пах, какую-то
маленькую мышцу, -- и пошел по ведущей  на юг трассе,  где машины еле ползли
со скоростью  пять  миль  в час, растянувшись  в  бесконечную  линию. Дебора
лежала  метрах  в тридцати на дороге. Краем  глаза я заметил,  что несколько
машин, четыре или пять,  врезались  друг  в  дружку,  и там  собралась толпа
человек   в  пятьдесят.  Полыхали  магнитные  вспышки,  заливая  все  вокруг
интенсивно  белым   светом,  который   окружает  дорожных  рабочих,  занятых
серьезным делом в ночное время. Две полицейские машины стояли по обе стороны
от  места  происшествия,  их красные  вращающиеся  огни казались сигнальными
маяками.  Издалека  послышалась сирена "скорой  помощи", но в центре был тот
глухонемой круг  молчания, который возникает в комнате с покойником в гробу.
Я услышал, как в одном из  попавших  в аварию автомобилей истерически рыдает
женщина. Слышны были короткие, резкие, но не слишком отчетливые выкрики трех
здоровых мужиков,  переговаривающихся друг  с другом, профессиональный обмен
мнениями  между  двумя полицейскими  и детективом,  а  чуть подальше пожилой
человек с грязно-седыми волосами, большим носом, нездоровым цветом лица  и в
очках с матовыми стеклами сидел в своей машине с открытой дверцей, он сжимал
руками  виски  и  стонал  высоким  задыхающимся  голосом, выдающим  скверное
состояние его внутренних органов.
     Я пробился через толпу  и собирался  уже броситься к телу, когда рука в
синем форменном рукаве остановила меня.
     -- Офицер, это моя жена!
     Рука сразу же отпустила меня.
     -- Знаете, мистер, вам лучше бы не смотреть.
     И действительно, зрелище было неутешительное. Сперва она,  должно быть,
ударилась о мостовую, и передняя машина, резко затормозив, все же наехала на
нее. Вероятно, она швырнула тело на пару  футов вперед.  Руки и  ноги Деборы
были  похожи  на  разметанные  по  морю  водоросли,   а   голова  напоминала
простоквашу.  Суетился  фотограф, его лампа  вспыхивала  с подлым  крякающим
шипением,  и, как раз когда  я  склонился  к  телу,  он отвернулся и сказал,
очевидно, доктору с сумкой в руке:
     -- Теперь очередь за вами.
     -- Хорошо, подайте машину назад, -- сказал доктор.
     Двое полисменов  навалились  на переднюю машину и толкали ее, пока  она
легонько  не стукнулась о машину за  ней. Я опередил  медицинского эксперта,
склонился и поглядел ей в  лицо.  Оно  было  заляпано грязью,  исцарапано об
асфальт и со следами от шин. Лишь половина лица  была узнаваема, потому  что
вторая  половина,  на  которую наехало колесо, разбухла.  Она казалась  юной
толстушкой.  Но  ее череп, лопнув, как перезрелый плод,  истекая собственным
соком,  лежал  в  луже  крови  в  добрый  фут  диаметром. Я  находился между
полицейским  фотографом,  готовившимся к новой серии  снимков,  и экспертом,
раскрывающим свою сумку.  Стоя на коленях, я  прижался лицом к лицу  Деборы,
стараясь, чтобы немного крови попало мне на руки, а когда  я зарылся носом в
ее волосы, полоска-другая осталась у меня на щеках.
     -- Ах ты, малышка, -- произнес я вслух. Сейчас следовало  бы зарыдать в
голос, но я был  к этому совершенно не готов. Шок и оцепенение -- вот предел
того, что я был в силах сымитировать.
     -- Дебора, -- сказал я, и как эхо самого худшего, что могло случиться с
человеком,  ясно  почувствовал,  что  когда-то  уже поступал  так, занимаясь
любовью с женщиной, которую не находил  привлекательной, что-то  отталкивало
меня в ее запахе и в ее мертвой коже, и я говорил: "Дорогая, малышка моя" --
в той  петле своего  существования, которая  требует  определенного ролевого
поведения. И вот теперь это "дорогая" вырвалось из меня с глубокой печалью и
чувством утраты.
     -- О, Господи, Господи, -- обескураженно повторял я.
     --  Вы  супруг? --  Вопрос был задан прямо в  ухо.  Не оборачиваясь,  я
представил себе  этого  человека.  Он был детективом, по  меньшей мере шести
футов  ростом, широченный в  плечах и с едва  наметившимся брюшком.  Это был
голос  ирландца,  лоснящийся  самоуверенностью,  ведающий, как  справиться с
любыми беспорядками и неприятностями.
     -- Да, -- ответил я и повернулся к человеку, облик которого оказался  в
разладе  с голосом. Он был не выше пяти футов восьми дюймов, почти стройный,
с чисто выбритым жестким лицом и синими глазами того сорта, в которых всегда
живет  вызов.  Это  было  такой  же  неожиданностью,  как  очная  встреча  с
телефонным знакомым.
     -- Ваше имя.
     Я назвал себя.
     --  Мистер  Роджек, нам придется  углубиться в самые неприятные  детали
всего этого.
     -- Хорошо, -- глухо ответил я, стараясь не встречаться с ним глазами.
     -- Меня зовут Робертс. Нам надо доставить вашу жену на 29-ю  Восточную,
дом 400, и, возможно, придется  побеспокоить вас еще раз,  чтобы вы опознали
ее формально, но сейчас -- если вы только подождете...
     Я кол