. На каблуках  она  как минимум  на  дюйм выше
меня. У нее пышные густые волосы и  поразительно  зеленые  глаза, достаточно
надменные и при случае достаточно лучащиеся, чтобы сгодиться для королевы. У
нее большой ирландский нос и подвижный, легко  меняющий изгиб, широкий  рот.
Но  главная ее красота в коже  -- молочно-белой и тронутой  нежным румянцем,
только многие столетия ирландского тумана могли создать такой цвет. И все же
прежде всего она соблазняла голосом. Лицо ее было крупным и не сказать чтобы
честным, но ее голос был воплощением вероломства. Ясный, как колокольчик, но
скользкий в модуляциях, он мчался, как олень, и подкрадывался, как змея. Она
не  произносила  ни  одной фразы, не вложив тайного смысла в  самые невинные
слова. Это был голос женщины, которой нельзя поверить  ни на мгновенье, но я
не знал, смогу ли когда-нибудь позабыть его.
     -- Сейчас буду.
     -- Бегом. Пожалуйста, бегом.
     Когда мы решили жить врозь, съехала она.  Наш брак  был  войной, доброй
старой войной в духе  восемнадцатого столетия, которая  велась  по правилам,
хотя  многие из  них  нарушались,  как  только  цена вероломства оказывалась
достаточно высокой, но мы научились уважать друг друга, как два предводителя
враждующих  армий.  Так  что  я  оказался  в  силах  оценить  стратегическое
великодушие  Деборы. От  этой  квартиры ее просто воротит, сказала она, ведь
она источник всех  ее несчастий.  Если  уж нам придется расстаться,  то  нет
никакого смысла цепляться за квартиру, которая  ей никогда  не нравилась, но
которая  нравилась мне. Мне квартира не нравилась, но  я делал вид,  будто в
восторге  от  нее.  Таким  образом  я  получил  в  наследство  все  Деборины
несчастья. И  теперь квартира,  эта пройденная стадия нашего  брака, внушала
мне  отвращение,  но  у  меня не  хватало  смелости,  времени,  решимости  и
отчаяния, чтобы  съехать. Она  превратилась в  место,  где  я хранил грязное
белье.  А Дебора меж  тем  перепархивала из одних роскошных  апартаментов  в
другие, всегда находился какой-нибудь друг, отправляющийся в путешествие, ни
у кого  из них  не  хватало  мужества указать Деборе на  то, что она  крайне
неаккуратно вносит  плату за  квартиру  (что за  трусы ее  друзья!). В конце
концов она пересылала  счет мне, и он всегда оказывался умопомрачительным --
две тысячи семьсот долларов за три  месяца, -- и  я принимал его и, понятное
дело,  оплачивал.  Часть   моих  сбережений  военного  времени  покрыла  эти
издержки. Дебора  получала от  меня четыреста долларов  в неделю  -- не было
смысла давать ей меньше, она просто принялась  бы подписывать  счета, и я из
кожи вон лез, зарабатывая по триста долларов за короткое появление в телешоу
и  по  семьсот  пятьдесят  за  наперченную  лекцию  каким-нибудь  напыщенным
дамочкам с Лонг-Айленда -- "Экзистенциальный подход к вопросам секса", и мой
бюджет  постоянно  оставался дефицитным.  Я задолжал уже порядка шестнадцати
тысяч, а может, и больше, но мне было на это наплевать.
     Квартира, которую она  занимала  сейчас, представляла собой двухэтажный
комплекс, расположенный  в сотне  футов, а  то и  выше  над Ист-ривер-драйв;
каждая вертикальная  поверхность в ней была покрыта пушистым ковром, который
продают  по  двадцать пять долларов  за ярд,  альков  в  цветистом  бархате,
королевский, мрачный и  изысканный  чертог,  овевающий  тебя  своей аурой на
каждом из этажей. Во  всем этом был налет специфической плотности  джунглей,
изображенных  Анри Руссо,  и Деборе  ее последнее  жилище  нравилось  больше
других. "Мне здесь тепло, -- говорила она, -- хорошо и тепло".
     Мне отперла служанка. "Мадам в спальне", -- с ухмылкой сказала она. Это
была молодая немочка, которая, должно  быть, вела весьма интересную жизнь на
развалинах  Берлина,  начиная лет  с  пяти,  ибо ничто не  ускользало от  ее
любопытного взора. В последнее  время она взяла  за правило улыбаться  мне с
насмешливым сочувствием и тщательно замаскированным презрением, что намекало
на  пухлые папки,  полные  интригующих фактов и готовые  распахнуться передо
мной, будь  у  меня  достаточно денег, чтобы развязать ей  язычок.  Порой  я
испытывал  искушение попробовать  -- схватить  ее в холле, впиться  в пряный
ротик, просунуть в него язык и мощным  ударом пробудить в ней тот зловредный
мотивчик,  который  она,  несомненно, была  способна  напеть  мне. Как мадам
обходилась со мной, она  знала  превосходно,  потому что и теперь  мне порой
случалось переспать с  Деборой, а  вот как мадам обходилась с другими... эту
информацию следовало не выудить, а выкупить.
     Я поднялся по  лестнице,  пропахшей  духами тропинке, вьющейся наверх к
стене из цветов. Дебора лежала в постели. Ее тело было не только крупным, но
и  ленивым,  она  плюхалась  в постель, едва только  отпадала  необходимость
заниматься чем-то другим.
     -- Господи, -- сказала она. -- Ты выглядишь просто чудовищно.
     В уголках ее  рта появились складки  удовлетворения.  Сильнее всего она
ненавидела меня тогда, когда я являлся к ней в хорошей форме.
     -- Твой вид не вызывает ничего, кроме презрения.
     Знала ли она  про балкон? Иногда  мне казалось, что я  совсем рехнулся,
потому что я допускал  существование некоей  связи между луной и  Деборой, и
сейчас  я получил  очередное  доказательство этого. У  нее была склонность к
магии,  психотическая сила  самого  дурного  свойства,  она  умела накликать
проклятие. Однажды после отчаянной схватки с  нею меня в  течение пятнадцати
минут  трижды  оштрафовали  на  улице: первый  раз за  поворот  на  улицу  с
односторонним движением, во второй раз за  езду на  красный свет, а в третий
раз полицейский  решил, что я пьян, просто потому, что я ему не приглянулся.
Я был уверен, что все это своего рода предостережения  Деборы. Мне казалось,
будто  я вижу,  как  она  лежит в  одиночестве  на  постели, медленно  водит
длинными пальцами и  высекает искры  сатанизма, управляя  офицерами дорожной
полиции.
     -- Скверная была вечеринка, -- сказал я.
     -- Как Филипп?
     -- Выглядит неплохо.
     -- Чрезвычайно обаятельный человек. Правда? -- спросила она.
     -- Все наши знакомые -- люди обаятельные, -- сказал я, чтобы подразнить
ее.
     -- Кроме  тебя, дружок.  У  тебя такой вид, будто ты  не проблевался до
конца.
     -- Я не слишком счастлив, -- ответил я.
     -- Что ж, перебирайся сюда и живи. Ничто не мешает нам снова съехаться.
     Смысл приглашения был более чем ясен. Ей хотелось, чтобы я отказался от
квартиры, распродал мебель и въехал сюда. Через  месяц она перебралась бы  в
другое место, покинув меня в этом бархатном притоне.
     -- Если  бы ты сегодня зашел пораньше, -- сказала Дебора, --  то застал
бы Деирдре. А теперь она уже уехала в школу. Это просто свинство, что  ты не
удосужился повидаться с ней.
     Деирдре была  ее дочерью  и  моей падчерицей.  Первым мужем  Деборы был
какой-то французский граф. Через год после  свадьбы  он умер  после затяжной
болезни,  и  Деирдре,  насколько  мне известно, была плодом  этого брака  --
нежное, чуть призрачное создание, с глазами, словно говорившими каждому, что
они  сумеют  увидеть  его  насквозь,  если  только  хоть  ненадолго  на  нем
задержатся, но именно  поэтому  они такой  возможностью  и не  пользуются. Я
обожал  ее, уже  много лет назад я понял,  что наиболее  приемлемая  сторона
нашего брака -- быть отчимом Деирдре. И поэтому старался видеть ее как можно
реже.
     -- Она рада, что возвращается в школу?
     -- Она радовалась бы куда больше, если бы ты зашел повидаться с ней. --
Ее лицо понемногу начинало багроветь. Когда она  сердилась, ее щеки покрывал
румянец цвета сырого мяса. -- Ты столько времени делал вид, будто любишь ее,
а теперь не уделяешь ей никакого внимания.
     -- Мне это слишком тяжело.
     --  Господи,  какой  же ты слабак. Иногда я лежу и гадаю: как  же  тебе
удалось-таки совершить подвиг? Ты же самый настоящий  слабак. Наверно, немцы
были еще большими слабаками. Забавное, должно быть, было зрелище. Ты бздишь,
и они бздят, и ты стреляешь: паф-паф-паф.
     Она еще никогда не заходила так далеко.
     -- Как  ты сегодня рассказываешь  про свой подвиг? -- полюбопытствовала
Дебора.
     -- Я о нем вообще не рассказываю.
     -- Если не считать тех случаев,  когда ты так пьян, что потом ничего не
помнишь.
     -- Я никогда не бываю так пьян.
     -- Мне  противно смотреть на тебя сегодня. Ты жутко выглядишь. Похож на
мелочного торговца с Нижнего Ист-Сайда.
     -- Я родился в семье мелочного торговца.
     -- Неужели ты думаешь, что я этого не помню, голубчик.  Все эти жалкие,
прижимистые людишки.
     -- Ладно, они по крайней мере никого не трогали. -- Это было намеком на
ее отца.
     --  Да,  не  трогали.  У  них  вообще  не  хватало  духу  сделать  хоть
что-нибудь. Если не считать того,  что у твоего  отца хватило  духу заделать
твоей мамочке и сделать тебя.
     Это было сказано со столь яростными нотками, что мне стало не по  себе.
На Дебору порой  накатывали  приступы бешенства. У меня на  ухе  прескверный
шрам. Считается, что он от занятия боксом,  но правда куда менее почетна для
меня: однажды в пылу сражения Дебора чуть не прокусила мне ухо.
     -- Полегче, -- сказал я.
     -- А что? Мы сегодня слишком ранимы? -- Она кивнула, лицо ее помягчело,
снова  стало почти привлекательным, словно она прислушивалась  к  отголоскам
какого-то события. -- Я знаю, с тобой сегодня что-то случилось.
     -- Не  хочется говорить об этом.  -- Я перешел в контратаку:  Дебора не
выносила, когда от нее что-то скрывали.
     -- Я решила, что ты умер. Смешно, правда? Я была просто уверена, что ты
умер.
     -- Тебе было жаль меня?
     -- О, я  просто обезумела от горя. --  Она улыбнулась. -- Я решила, что
ты умер и завещал кремировать себя. Я  бы хранила твой прах в урне. Здесь --
вот  на этом  столике у  окна. Каждое  утро  я брала  бы  пригоршню  праха и
рассеивала над Ист-ривер-драйв. Через некоторое  время, кто знает, твой прах
развеялся бы над всем Нью-Йорком.
     -- Я бы исхитрился вернуться к тебе привидением.
     -- Ну  уж нет, дружок.  Если бы тебя  кремировали, то нет. При кремации
душа распадается на атомы. Разве ты этого не знаешь? -- В ее глазах вспыхнул
очень опасный свет. -- Подойди сюда, дорогой, и поцелуй меня.
     -- Что-то не хочется.
     -- Почему?
     --  Потому  что  я не  так  давно проблевался и изо  рта  у меня  несет
соответственно.
     -- Дурные запахи мне никогда не мешали.
     -- Зато мне мешали. А ты пила ром, и от тебя несет ромом. -- И это было
правдой. Когда она  перебирала, от нее неприятно пахло. -- Ирландцев  вообще
нельзя подпускать к рому, они начинают вонять собственным жиром.
     -- А со своими малышками ты тоже так разговариваешь?
     Она не знала, как  я  провожу  дни и недели в  разлуке  с  нею.  И  это
подстегивало  ее бешенство.  Несколько лет  назад  она  обнаружила интрижку,
которую я держал в тайне. Это была весьма заурядная молодая дамочка, которая
(по  закону  компенсации)  совершенно  неистовствовала  в  постели. Во  всем
остальном  же  была  абсолютно пресной. Каким-то образом Дебора узнала  о ее
существовании.  Сопутствующие  детали  были  достаточно  неприятны:  частные
детективы  и так далее, к  тому же  Дебора  отправилась  вместе с сыщиком  в
ресторан, где моя подружка обычно обедала,  и  изучала ее на протяжении всей
трапезы  -- долгой трапезы в одиночестве. И что  за скандал разразился после
этого!
     -- Ни разу в жизни я не чувствовала себя такой униженной. Да, буквально
униженной, буквально. Мне  пришлось беседовать с  детективом, отвратительным
типом, а он посмеивался надо мной. Я израсходовала на него кучу денег, и все
ради чего? Ради какой-то мокрой мыши. Она  робела даже  перед официанткой, а
ведь это был самый  заурядный ресторан.  Ну и орел же ты, если трахаешься  с
такими воробушками.
     Подлинной же причиной ее бешенства было то, что эту интрижку невозможно
было раздуть. Если бы я завел роман с ее  подругой или любой дамой из нашего
круга, Дебора вышла бы на тропу войны и провела бы еще одну из своих великих
кампаний:  намеки  и  подмигивания,  остроты  и  записки,  серия  вечеринок,
заряженных  электричеством  противоборства,  -- но я всего лишь  котовал  на
стороне,  и это  было непростительно. С тех пор Дебора  постоянно говорила о
моих "малышках".
     -- Как ты их охмуряешь,  дружок? -- продолжала она.  -- Как чаруешь? Ты
говоришь им:  "прекрати пить, от тебя воняет" или же "о, господи, дорогая, я
без ума от твоей вони"?
     Красные пятна уродливо расплывались у нее по шее, по плечам и, кажется,
по груди. Она источала отвращение столь ощутимое,  что я задрожал,  словно в
мое тело начал проникать некий  враждебный  элемент,  какой-то удушливый яд.
Доводилось ли  вам вдыхать ядовитые испарения поднимающиеся  из болота?  Это
подлинное ощущение, клянусь, как  и тот шепоток обманчивого спокойствия, тот
тяжелый воздух,  которым дышишь  перед началом урагана, и оно повисло сейчас
между  нами. Я боялся ее. Дебора была вполне способна убить  меня. Есть, мне
кажется, убийцы, приход которых  даже приветствуешь. Они сулят чистую смерть
и  открывают дверь к твоей собственной душе.  Луна беседовала  со мной,  как
такой убийца. Но Дебора сулила жуткую смерть человека,  поверженного наземь,
--  и вот уже мухи  клубятся  в вихре твоего последнего вздоха. Ей мало было
разорвать меня на части, она хотела погасить свет  моей души, и,  охваченный
ужасом при мысли, что ее лицо  --  это широкий рот, мясистый  нос  и зеленые
глаза, колючие как стрелы, -- станет моим первым видением в вечности, словно
она была моим  ангелом-хранителем  (дьяволом-погубителем), я опустился возле
нее на колени и взял ее за руку. Рука была мягкой, как медуза, и почти такой
же  отвратительной  --  прикосновение  отозвалось  в  моей  ладони  тысячами
иголочных  уколов, добравшихся до предплечья, -- совершенно так же, как если
бы я, плывя ночью в море, угодил рукой в гигантскую медузу.
     --  У  тебя хорошие руки, --  сказала  Дебора.  Настроение ее  внезапно
переменилось.
     Было  время, когда  мы  часто держались  за руки. Через три  года после
нашей свадьбы она забеременела, сохранить ребенка было  непросто, у нее были
какие-то  неполадки с маткой -- она никогда не вдавалась  в детали, -- да  и
после  рождения Деирдре  придатки были постоянно воспалены. Но мы старались,
нам очень хотелось ребенка, мы были уверены, что непременно родится гений, и
первые  шесть месяцев держались  за руки.  А  потом все лопнуло. После  ночи
черного пьянства и скандалов, выходящих  за  всякие рамки, она выкинула, это
были преждевременные роды  младенца, который, как мне кажется, пришел в ужас
от  утробы,  формировавшей его, вырвался оттуда и нырнул  обратно в  смерть,
унося  с  собой последнюю надежду  на то,  что Дебора  еще сможет родить.  В
память  о  себе  этот  ребенок  оставил  нам  лишь  обоюдную  жажду  мщения.
Сожительство  с  Деборой  было  теперь  равнозначно  обеду  в  пустом замке,
единственными хозяевами которого  были дворецкий и его проклятие.  Да,  я  в
ужасе опустился на  колени, моя  кожа была натянута, как проволока, и  в ней
билась дрожь. А Дебора гладила мою руку.
     И сочувствие, пойманная в силки птица сочувствия встрепенулась у меня в
груди и впорхнула в горло.
     -- Дебора, я люблю тебя, -- сказал я. В  это мгновение я и сам не знал,
говорю ли  я искренне  или  бессовестно лгу,  тщетно  пытаясь  спрятаться от
самого себя.  Но,  едва вымолвив, понял, что совершил ужасную ошибку. Ибо из
ее руки  мгновенно ушло всякое чувство, даже то  болезненное покалывание,  и
осталось лишь холодное прикосновение. С таким  же  успехом  я  мог держать в
руке пустую корзинку.
     -- Любишь меня, дружок?
     -- Люблю.
     -- Должно быть, это ужасно. Ведь я тебя больше не люблю.
     Она  сказала это так спокойно, с такой изящной бесповоротностью, что  я
поневоле вновь вспомнил о луне и об обещанной ею смерти. Я открыл пустоту --
и  оказалось,  что  у  нее  нет  центра. Вы  понимаете  меня?  Я  больше  не
принадлежал себе. Центром для меня была Дебора.
     -- У тебя опять жуткий вид, -- сказала Дебора. -- Еще с минуту назад ты
выглядел ничего, а сейчас опять выглядишь чудовищно.
     -- Ты не любишь меня?
     -- Ни капельки.
     --  Представляешь,  каково  это,  смотреть  на  любимого человека  и не
чувствовать ответной любви.
     -- Наверное, очень тяжело, -- сказала Дебора.
     -- Просто невыносимо.
     Да, центра не стало. Казалось, еще минута, и я заскулю.
     -- Невыносимо, -- повторила она.
     -- И ты знаешь об этом? -- спросил я.
     -- Знаю.
     -- Тебе доводилось испытывать такое?
     -- Был человек, которого я очень сильно  любила,  -- ответила она, -- а
он меня не любил.
     -- Ты никогда не рассказывала мне о нем.
     -- Да, не рассказывала.
     Перед свадьбой  она поведала  мне обо всем. Исповедовалась  в каждой из
прежних связей,  должно  быть, сказалось  монастырское  воспитание;  она  не
просто рассказала мне обо всех, но и передала все детали: помню, мы хихикали
во  тьме, когда  она  постукивала  меня  по  плечу  своим изящным  и  весьма
изощренным  пальчиком,  давая  представление о силе и  хватке,  и напоре,  и
чуткости  (или же  об  отсутствии  их)  каждого  из ее  любовников,  я  даже
почувствовал благодаря ей, что хорошего было в лучших из них,  и  я любил ее
за это, как бы мучительны ни были для меня эти признания, ибо отныне я знал,
чему мне придется противостоять, а многие ли мужья могут похвастаться  этим?
Это была охранная грамота нашей любви,  и, как бы ни сложился наш  брак, это
был наш обет, она нашла свой способ сказать мне, что я лучше всех.
     А сейчас  она  проникла  в  глубь меня, в  самый  центр,  и  готовилась
взорвать меня изнутри.
     -- Сама не знаешь, что говоришь.
     --  Прекрасно знаю. Был  один  человек, о  котором  я  тебе никогда  не
рассказывала. Я  никому о  нем  не рассказывала.  Хотя однажды кой у  кого и
возникли подозрения.
     -- Кем же он был?
     -- Матадором. И изумительным мужиком.
     -- Все ты врешь.
     -- Думай как хочешь.
     -- Только не матадором.
     --  Ладно,  не  матадором.  Он  был  куда  лучше,  чем  матадор,   куда
значительнее. -- Ее лицо опухло от злобы, красные пятна понемногу  исчезали.
-- Собственно говоря, он был самый лучший и самый выдающийся из всех, кого я
знала. Изысканный и безупречный, как сама природа. Как-то раз мне захотелось
вызвать в нем ревность, и на этом я его потеряла.
     -- Кто бы это мог быть?
     -- Не пытайся продвигаться шажок за шажком, как  трехлетний ребенок.  Я
не  назову тебе его  имя. -- Она глотнула рома и  чуть  встряхнула рюмку, не
грубо,  скорее  нежно,  словно круги темной жидкости могли передать какую-то
весть  далеким,  неведомым  силам, или --  точнее  -- получить ее от них. --
Однако я скучаю, когда подолгу не вижу тебя.
     -- Ты ведь хочешь развода?
     -- Наверное, да.
     -- Вот именно.
     -- Не вот  именно, милый, а именно после всего, что было. -- Она широко
зевнула  и вдруг стала похожа на пятнадцатилетнюю  ирландскую служанку. -- И
когда ты не соизволил попрощаться с Деирдре...
     -- Я не знал, что она уезжает.
     -- Разумеется, не знал.  Да и откуда тебе было знать? Ты ведь не звонил
целых две недели. Пил и трахался со своими малышками.
     Дебора не знала, что у меня сейчас нет ни одной подружки.
     -- Мои малышки  давно подросли. -- Во мне разгоралось пламя. Оно пылало
в животе, и мои легкие были  сухи, как  осенние листья, а в середке копилось
давление, чреватое взрывом. -- Давай-ка выпьем.
     Она протянула мне бутылку.
     -- Ладно, может, они и впрямь подросли, хотя, честно говоря, это весьма
сомнительно.  Но  мне  наплевать.   Потому  что  сегодня  днем   я   приняла
окончательное решение. Я сказала себе, что никогда  больше