я возникла идея  --
отправиться в Гарлем и пить там, пока не закроется последний кабак. Это было
верным решением. Я  мог бы за все расплатиться сполна.  Бывали ночи, когда я
так и поступал. После какой-нибудь скверной ссоры с Деборой я бродил кругами
по городу, выбирая  улицы погрязнее, и переходил из бара в бар. И ничего  со
мной  не случалось. Швейцары были любезны, пьянчуги тоже, улицы были тихими.
И даже проститутки лишь  строили  мне глазки. Несколько ночей в моей жизни я
преспокойно  провел в  Гарлеме,  но  сейчас... нет, я верил  в африканцев  и
бесов.  Если сегодня ночью я зайду в какой-нибудь из этих баров, все услышат
звук падения  Шаго, исходящий из  моего мозга,  и мне не  уйти  от расплаты.
"Если хочешь, чтобы с твоей любимой все было в порядке, -- шептала мне душа,
-- ступай в Гарлем".
     Что-то  было не так, как надо; некоторое время назад, в комнатке Шерри,
все шло как надо,  и я  чувствовал  себя в безопасности, а сейчас все  снова
пошло  вкривь  и  вкось  --  предчувствие  жуткого урагана витало  над  моей
головой.  Мне снова захотелось вернуться к Шерри  -- она была залогом  моего
здоровья, -- но тут я вспомнил обет, который дал у нее в постели. Нет,  если
хочешь быть любимым, нельзя искать здоровья  в своей любимой. Железный закон
любой любви -- поклясться себе быть смелым.
     Значит,  надо  отправиться в Гарлем. С Келли можно повидаться  и потом.
Или это тоже еще одно самооправдание?  Может быть, именно Келли  я и боялся?
Может быть, поэтому я собирался  провести эту ночь, переходя  из бара в бар,
-- мой счет  (семьдесят пять долларов) в  целости и сохранности, моя персона
тоже, -- не унижена, не поругана, и никто даже не  подозревает того, что я и
есть тот самый белый, который во всем виновен? Но разве в четыре утра, когда
закроется последний бар, я не приду к мысли, что всего лишь играл в прятки с
самим собой, пытаясь избежать самой грозной опасности? "Ступай  к Келли", --
сказал мне голос, едва отличимый от того, что звучал раньше.  Но  который из
них прав? Как сделать  правильный выбор? "Сделай то, чего ты боишься сильнее
всего, -- сказала  мне душа. --  Доверься своим  инстинктам". Но  я  слишком
долго колебался,  и теперь  мои инстинкты молчали. Я  не  чувствовал ничего,
кроме страха. "Вот в чем таится проклятие логики  святых", -- подумал  я,  и
такси, сделав  круг вокруг Центрального парка, направилось  к центру города.
Было поздно  отправляться  в  Гарлем. Что  я испытал,  поняв  это, --  горе,
тошноту или чувство облегчения?
     Я открыл окошко и  глубоко  вздохнул,  лицо  обдало  моросью. В воздухе
почти не чувствовалось смога, виски  догорало  во мне, шкварча  в кишечнике,
как последние капли спирта в спиртовке. Да разве так уж важно, куда я поеду?
Если где-то и располагались небеса,  то сейчас они следовали за мною, что-то
ожидало меня сегодня -- и  разве эта ставка мала?  Но голос во мне заговорил
вновь: "И все-таки лучше самому сделать выбор".
     У  меня и прежде  бывали состояния,  подобные  сегодняшнему. Обладай  я
талантом Магомета или Будды, я основал бы, конечно, новую религию. Правда, у
меня было  бы совсем немного последователей,  моя религия была  бы неудобна,
тревожна,  волнительна, ибо я полагал что Бог -- не любовь, а отвага. Любовь
-- это только награда за нее.
     Впрочем,  все  эти рассуждения  так и пропали втуне -- были погребены в
двадцати томах, которые я  так и не  написал. Я же в эти минуты был погребен
под толщей собственного страха. Я уже не был уверен в том, что мои мысли  --
тайна для меня  самого. Нет, люди боятся убивать, но  не только  потому, что
страшатся правосудия,  -- убийца знает, что он  привлекает к  себе  внимание
богов,   душа   ваша   перестает  быть  вашей   собственной,  ваше  волнение
оборачивается  неврозом, и  только  страх  остается подлинным.  Предчувствия
столь же материальны, как хлеб. Есть  некие архитектурные строения, уводящие
нас в  вечность и рождающиеся  в нас, когда мы спим, и  если вдруг случается
убийство, крики и плач проносятся по рыночным площадям  сновидений. Вечность
лишается  своей  обители, и где-то происходит встреча божественного  гнева и
простого бешенства. В  такси меня трясло от  холода.  Как это  сказал  Шаго?
"Приятель, я харкнул в лицо Дьяволу". Он ошибался.  Это была дочь Дьявола. И
я снова  вспомнил  о  Барнее  Освальде  Келли. Потому  что  мы  подъехали  к
"Уолдорфу", и я физически ощутил его присутствие там, почти под самой крышей
отеля.

8. У ЛЬВА И ЗМИЯ

     Такси  повернуло  на Парковой  авеню  и  подъехало  к  главному  входу,
привратник сказал  мне "добрый  вечер" и улыбнулся -- много лет назад в одну
из безумных ночей  он  поймал для  нас с Деборой  машину, и я  дал ему  пять
долларов на чай, это было давно, но он не забыл, -- а я, вспомнив сейчас тот
вечер, вдруг  почему-то  почувствовал,  что  мне  не следует  входить  через
главный вход  в  столь  поздний  и  пустынный час.  Дождь лил  все  сильнее,
холодный, как лед  под ногами,  и  я раскрыл  зонтик Шаго.  Он  раскрылся  с
трудом,  как бы с одышкой, издав астматический вздох. И  тут из  его ручки в
мою ладонь проник некий голос, который произнес: "Ступай в Гарлем". Но я уже
шел к башне. В тридцати метрах за углом был боковой вход, я мог бы подняться
наверх в лифте, не заходя в холл.
     Но на улице  перед боковым входом были припаркованы во втором  ряду три
лимузина, а рядом с ними расположился целый отряд полицейских на мотоциклах.
На  мгновение меня охватила паника -- они  приехали  за мной,  наверняка они
приехали именно за мной, я  закурил сигарету, чтобы прийти в себя и решиться
прошагать  мимо  них и  войти в фойе,  а там  пройти  мимо восьмерых мужиков
ростом   более    шести   футов,    симпатичных   на    вид,   похожих    на
быков-производителей призовой породы. Их пастухом (я чуть было не врезался в
него) был толстый  коротышка-сыщик из гостиничной  службы,  хорошо одетый, с
круглым обидчивым лицом и гвоздикой в петлице. Он стоял возле лифта и, когда
я  подошел,  сделал две  вещи  одновременно:  постарался  не удостоить  меня
взглядом и ухитрился осмотреть мою одежду. Что-то во мне или со мной было не
в порядке,  он  чувствовал  это, --  вероятно, смутное  воспоминание о  моей
фотографии в газете. Но он отмахнулся от этого и повернулся к лифтерше:
     -- Она спустится  через три минуты. Примерно через минуту я отправляюсь
с вами на этаж.
     И тут я  понял,  что полицейские должны были сопровождать первую леди к
ее  лимузину  или   отвезти  в   ночной  клуб  заморскую  принцессу,   некая
высокопоставленная дама  должна была вскоре спуститься  сюда -- и у меня  не
было ни малейшего желания дожидаться ее. В воздухе витала сдержанная мужская
напряженность,  точно в  кабинке кассира. Поэтому я  вышел на улицу, раскрыл
зонтик,  быстро одолел обратный путь к главному  входу, улыбнулся швейцару и
вскарабкался по  мраморным  ступеням в вестибюль отеля. По  мере восхождения
меня охватывала усталость альпиниста. Боль пронзила  мое тело между плечом и
грудью, такая сильная, что казалось, вот-вот выйдет из строя нерв, -- а ведь
ничто не  могло  спасти  меня,  кроме самой боли  -- вот она достигла своего
апогея,  разжала   железную  хватку,  выровнялась,  пропала,   оставив  меня
озираться по сторонам в вестибюле  "Уолдорфа". На мгновение я словно умер  и
очутился в преддверии ада. Мне уже давно являлось видение ада: не в деталях,
а  общее  впечатление. Гигантская  хрустальная  люстра  над головой, красные
ковры,  гранитные  колонны (по  мере  моего  продвижения  вперед),  высокий,
кажется,   позолоченный  потолок,  черно-белый  пол,  а  затем  сине-зеленое
помещение, в центре которого высились часы девятнадцатого века, восемь футов
высотой,  с  барельефами  человеческих  лиц:  Франклин,  Джексон,  Линкольн,
Вашингтон,  Грант,  Гаррисон и  Виктория, год изготовления тысяча  восемьсот
восемьдесят  восьмой,  а вокруг  часов грядка  тюльпанов, выглядевших  столь
скульптурно,  что  я даже нагнулся и пощупал  их, чтобы убедиться, что цветы
живые.
     Мне хотелось выпить, но  бар был уже закрыт. Мимо меня проплыла старуха
в горностае, оставляя за  собой аромат  духов,  столь же неясный, как дух из
шкатулки с  драгоценностями.  Но вестибюль "Уолдорфа"  позади меня напоминал
один  из   тех   молчаливых  залов  в  казино  в  Монте-Карло,  тех  мертвых
пространств, которые как бы окружают уходящего  прочь человека, просадившего
здесь за  час  целый миллион. У  меня возникла  мысль  взобраться  пешком до
апартаментов Келли, одолеть все тридцать маршей, мимолетная мысль, но она не
оставляла меня.  Я  чувствовал,  что это необходимо сделать, что это было бы
равнозначно походу в Гарлем. Но я  был не  в  силах сдвинуться  с места. Мне
казалось слишком большим геройством взбираться по этой лестнице, построенной
на  случай пожара, проходить  через западни и засады, через юдоли проклятия,
изрыгаемого сном богачей,  и  сталкиваться  с ночными  детективами.  Я  живо
представил  себе свою  фотографию  в газетах: профессор в роли ночного вора!
Нет  уж!  И  все  же я  был  уверен,  что лучше было  бы взобраться  по этой
лестнице,   подняться  сквозь  страх  и   страданье,  пусть  даже  свалиться
бездыханным в  миг,  когда  откажет сердце, чем вознестись  наверх в  лифте,
прорвав пояса психического магнетизма, охраняющие башню отеля.
     В  нише на первом этаже,  на один пролет выше главного  входа  в отель,
было  уютно  и тесно,  как в салоне машины. Поджидая  лифт,  я погрузился  в
изучение  дверей, фриза  с  изображением нимф,  лесных дриад  с  волосами из
нержавеющей  стали  и  небольшими  стальными грудками.  Лифт остановился тут
словно бы  нехотя, так,  словно в этот час посетителям не пристало приходить
сюда.  Я назвал  лифтерше -- крепкой, как репка, --  имя Барнея Келли, и она
окинула меня изучающим взглядом сотрудника полиции.
     -- Мистер Келли ждет вас?
     -- Разумеется.
     На  меня  пахнуло горячим воздухом из  шахты  лифта, и из  моих  легких
вырвался щедрый выхлоп, точно я заснул в комнате с камином, а  очнувшись  от
долгого  чувственного  сна,  обнаружил,  что пламя  сожрало весь  кислород и
сатировы  небеса моих сновидений были  всего  лишь удушьем.  Мы  поднимались
вверх, быстро  проносясь  мимо этажей отеля, и зонтик у меня  в руке дрожал,
как прут, точно ивовый прутик для определения грунтовых вод, вот здесь и еще
вот тут, мы поднимались вверх мимо некоего воплощения скверны по левую руку,
а  там,  по  правую  --  мимо   некоей  загадочной  концентрации,  тайнописи
клаустрофобии,  бездн открытого  пространства, а  вот теперь сквозь эссенцию
скорби  --  ах,  какая  печаль  окружает богачей -- и  в  моем  мозгу  вдруг
закачалась стрелка компаса, указывающая направление,  мне показалось,  будто
мы  не  поднимаемся  вверх  по  шахте лифта, а  едем по тоннелю, и  я  вновь
почувствовал,  как  из  меня начала  истекать самая светлая часть моей души,
яркие краски,  озарявшие  сцену моих  сновидений, потускнели, нечто жизненно
важное было готово  покинуть меня навеки; менее тридцати  часов назад  я уже
потерял какую-то часть своего "я", она  унеслась к луне, покинула меня в тот
самый  миг,  когда  я  не  решился прыгнуть  вниз, и в тот  миг  меня навеки
покинула  некая способность  души умереть там, где  ей пристало, смириться с
поражением,  погибнуть  достойно. А  сейчас меня готовилось  оставить  нечто
иное, уверенность  в любви, знание того, что любовь -- награда, ради которой
стоит жить, а голос, присутствия  которого  я  более не мог отрицать, внушал
мне через зонтик: "Ступай в Гарлем. Если ты любишь Шерри, ступай в Гарлем --
прямо сейчас". Я  понял, что боюсь Гарлема, и возразил: "Дозволь мне  любить
ее,  но не столь  отчаянно и  обреченно. Нет никакого смысла отправляться  в
Гарлем.  Дозволь  мне любить ее и не  сходить  при  этом с  ума". "Те, что в
здравом уме,  никогда  не бывают свободны",  -- сказал голос. "Тогда позволь
мне  быть свободным  от  тебя". "Как тебе будет  угодно", -- молвил голос, и
нечто  отделилось  от  меня,  образ  Шерри, выгравированный  в моей  памяти,
растаял  как  туман.  Ручка  зонтика  обожгла мне  руку, и я  качнулся. Лифт
остановился, толчком отозвавшись в моей груди: мы прибыли на место.
     Я  вышел  в  холл,  большой,  с  ковром  изысканного  бежевого цвета  и
бледно-зелеными   стенами,  светлыми,   точно   листья  по  весне.  Дверь  в
апартаменты Келли была мне  знакома:  под кнопкой звонка  тут был медальон с
изображением герба Мангаравиди и  Кофлинов, разделенный на  четыре квадрата:
первый  и четвертый красного  цвета  -- неистовый  лев,  второй и  третий --
черный соболь, премудрый змий, коронованный на лазурном фоне,  -- так Дебора
истолковывала эти символы и девиз: "Victoria in Caelo Gerraque".* На секунду
меня затрясло, точно  от холода. Не из-за девиза (хотя и из-за него тоже), а
от воспоминаний о  тех нескольких  разах, когда  я подходил к этой  двери. Я
поднял дверное кольцо.

     * "Победа на небесах и на земле" (лат.).

     Открыла  мне  Рута.  На  ней было  роскошное  черное шелковое  платье и
жемчужное ожерелье. Она  повернула  ко  мне лицо  -- пикантное, накрашенное,
испытующее, прожорливое, -- и энергия вернулась в  мою кровь,  мне перестало
казаться, будто кровь утекает из  меня к  луне, нет,  новое скотское буйство
сулило мне жизнь, я стоял  в дверях, рассматривая  Руту, и  в  душе  у  меня
зарождалось целебное здоровье.
     -- Хорошо выглядишь, -- сказал я.
     Она  улыбнулась.  Сутки  и еще два-три часа прошли  с тех пор,  как она
покинула  полицейский участок,  но  уже успела побывать  в  салоне  красоты,
разумеется,  самом  шикарном  в  Нью-Йорке.  Рыжина  ее  волос  была  сейчас
безупречна,  точно  рыжие  и бурые тона  поленьев  в  костре,  уже  тронутые
пламенем,  очень  нежным  пламенем, похожим  на  красноватый оттенок  глины,
который укрепил костер.
     -- Добрый вечер, мистер Роджек, -- сказала она.
     В  последний раз, когда  я  видел Руту так  же близко,  волосы  ее были
растрепаны, проглядывали  корни,  помада была размазана,  одежда распахнута,
груди лежали у меня в ладонях,  и  мы оба задыхались в  спешке совокупления.
Дух того  соития вернулся  ко  мне из моего  собственного  тела, пришел моим
запахом,  и  между нами  повисла некая  двусмысленность.  Острый носик Руты,
чувствительный  ко   всякой  перемене  настроения,  точно  кошачья  антенна,
метнулся в сторону и нацелился в незащищенное пространство между моей  щекой
и ухом.
     -- Что ж, спасибо за хорошее поведение в полиции, -- сказал я.
     -- О, вы слишком добры ко мне.
     Мы  оба подумали о том, что  она вела себя далеко  не  так  хорошо,  во
всяком случае -- с полицией.
     -- Но я  и впрямь  старалась не навредить  вам. В конце  концов, вы мне
отнюдь не противны.
     -- Хотелось бы надеяться.
     Она вибрировала в поле внимания, возникшем между нами.
     -- Конечно, не  противны.  Но какой женщине прок от мужчины, который ей
не противен? Все это  херня. -- И она  сладко улыбнулась  мне. -- Между нами
говоря, ваш тесть приложил руку к вашему освобождению.
     -- Интересно бы узнать, почему.
     -- А это вы у него спросите. --  Секунду у нее был такой вид, будто она
готова была рассказать мне  еще  кое-что,  но потом  передумала. --  Знаете,
сегодня  вечером здесь  все  вверх  дном. Все время  приезжали  люди. Теперь
остались только двое. Скажу вам по секрету, эти двое -- просто чудовищны.
     -- Тем не менее пойдем к ним.
     -- А вы не хотите сначала навестить Деирдре?
     -- Ее привезли из школы?
     -- Конечно, привезли. Она ждала вас до полуночи.  А потом  дед отправил
ее спать. Но она все равно не спит.
     Меня  охватила жуткая тоска, точно самолет,  в  котором я  летел, начал
безнадежно  падать.  Уж  больно  кружной получался у  меня  путь.  Я  собрал
последние  силы,  чтобы  подготовиться к встрече с Келли, а теперь все могло
пойти прахом. Могли нахлынуть  воспоминания. А я не хотел их. Я ведь впервые
увидел  Деирдре в тот же день, что и  Келли, в этих апартаментах, девять лет
назад,  и воспоминание это было не из приятных. Дебора боялась  своего отца.
Когда  Келли  обращался  к  ней, губы ее дрожали. Я  никогда еще не видел ее
столь  беспомощной, в ее поведении таился намек на то, что брак со мной  она
считала позором.
     И  лишь Деирдре  в какой-то мере  спасла  тот  вечер. Она не виделась с
матерью больше месяца, шесть недель назад ее привезли из Парижа повидаться с
Келли, но она кинулась сразу ко мне, не обратив внимания на мать и деда.
     -- Moi, je  suis  gros garсon, -- сказала  она. Для трехлетней она была
очень мала ростом.
     -- Tu es tres chic, mais tu n'as pas bien L'air d'un garсon.
     -- Alors, c'est grand papa gui est gros garсon.*

     * Я  славный парень.  -- Ты  просто блеск, но ты не  похожа на славного
парня. -- Так, значит, это дедушка у нас славный парень? (фр.)

     Мы засмеялись. И больше в тот вечер никто не рассмеялся ни разу.
     Рута отвлекла меня от воспоминаний, положив руку мне на плечо.
     -- Не знаю, готов ли я сейчас к встрече с Деирдре, -- сказал я.
     -- Здесь платят наличными, -- заметила Рута и повела меня к детской. --
Я постараюсь дождаться вас тут.  Мне нужно кой  о  чем поговорить с вами. --
Она улыбнулась, открыла дверь и сказала: -- Деирдре, пришел твой отчим.
     Та тут же выпрыгнула из постели. Тощая, точно скелет  с ручонками,  она
крепко обняла меня.
     -- Включи-ка  свет, --  сказал  я.  -- Хочу  поглядеть, на что ты стала
похожа.
     На  самом же деле мне просто было страшно  оставаться с  нею в темноте,
точно  мой мозг стал  бы  тогда  слишком прозрачен.  Но  когда свет зажегся,
картины минувшей ночи исчезли. Я почувствовал, что очень рад видеть Деирдре.
В первый раз с той минуты, как я вошел в отель, мне стало хорошо.
     -- Ну, давай поглядим.
     Последний раз я видел ее на Рождество, она очень выросла за это время и
обещала стать высокой и стройной.  Уже сейчас я  не смог бы поцеловать  ее в
темечко. Нежные, точно птичьи перышки, волосы Деирдре напоминали о лесе, где
птицы вьют свои гнезда. Она не была хорошенькой, в ней не было ничего, кроме
глаз.  У нее было  тонкое треугольное лицо  с острым  подбородком,  такой же
широкий,  как у  Деборы, рот и нос с чересчур четко вылепленными для ребенка
ноздрями -- но зато глаза! Огромные глаза глядели на тебя чисто и лучезарно,
с каким-то животным испугом -- маленький зверек с огромными глазами.
     -- Я боялась, что не увижу тебя.
     -- С чего ты взяла? Я никуда не денусь.
     -- Не могу поверить во все это.
     Она всегда разговаривала как взрослая. У  нее было милое  произношение,
которое  появляется  у  детей,  воспитанных   в  монастырской  школе,  нечто
бесплотное в ее голосе напоминало чеканную и почти беззвучную речь монахинь.
     -- Мама не хотела умирать.
     -- Не хотела.
     Слезы  прихлынули к глазам  Деирдре, словно волны, залившие две ямки  в
песке.
     --  Никто по ней не  горюет. Это  так страшно. Даже  дедушка совершенно
спокоен.
     -- Спокоен?
     -- Чудовищно. -- Она зарыдала. -- Ох, Стив, мне так одиноко.
     Она  сказала  это голосом  безутешной вдовы,  а затем  поцеловала  меня
чистыми губами печали.
     -- Все просто в шоке, а для дедушки это самый страшный шок.
     -- Нет, это не шок. Я не знаю, что это такое.
     -- Он подавлен?
     -- Нет.
     Горе унеслось из нее,  как  ветер. Теперь она  была просто задумчива. Я
вдруг понял, как сильно она потрясена и как расшатаны  ее нервы: только кожа
не  давала  ей  рассыпаться, но нервы кричали  из каждой  поры. Один плакал,
другой размышлял, третий тупо озирался по сторонам.
     -- Однажды, Стив, мы с мамочкой приехали сюда и застали дедушку в очень
хорошем  настроении. Он сказал: "Знаете, детки, давайте  устроим праздник. Я
заработал  сегодня  двадцать миллионов" -- "Должно быть,  э