вы ответите мне на один вопрос, я вам, пожалуй, тоже кое-что расскажу.
     -- Давайте послушаем ваш вопрос.
     -- Роджек, вы из ЦРУ?
     -- Я не имею права распространяться о таких делах.
     -- Ладно, получайте даром. Да, может,  вы  это уже знаете. Мы задержали
Эдди Гануччи. В  любом случае  понимали, что ненадолго. На нас оказали очень
сильное давление, чтобы  мы его  отпустили. И у меня создалось  впечатление,
что оно исходило из того же источника, что и в вашем случае.
     -- Вы абсолютно убеждены в этом?
     -- Нет. Когда оказывают давление, представляться не принято.
     -- А вы ведь не глупы, а, Робертс?
     -- Когда-то я был недурным  агентом ФБР. --  Он похлопал меня по плечу.
-- Полный вперед!
     На  улице  было уже  холодно. Я  прошел мимо  одного бара,  потом  мимо
другого.  Я   не  знал,  праздновать  ли  мне   победу  или  поскорее  найти
какое-нибудь укрытие. На углу я вошел в телефон-автомат и позвонил  в службу
ответа. Они связались  с секретарем мистера Келли и сообщили, что он  примет
меня в полночь.
     -- Перезвоните туда, Глория, и скажите, что я постараюсь прийти.
     -- Я не уверена, что мы обязаны заниматься такими делами регулярно.
     -- Глория, сделайте одолжение, только сегодня.
     В такси  все нахлынуло на меня разом, волна  за волною,  опасные волны.
Ветер  усиливался.  Каждый раз,  когда  я  закрывал в  машине  окно,  воздух
становился душным, словно  в  нем  был какой-то  дурной  выхлоп.  Но  стоило
открыть его, как  с силой врывался ветер, и звучал он протяжно и хрипло, как
ветер  над  морем,  раздирающий воду и вырывающий с корнем траву.  В небесах
сегодня вечером шла какая-то  ломка: выла сирена, внимание было  включено, я
почти  явственно  чувствовал гнилостный запах сворачивающейся крови в каждом
порыве ветра. И  я  откинулся  на  спинку сиденья,  почувствовав нечто вроде
тошноты, потому что некая тайна вертелась вокруг меня, и я не знал, является
ли она конкретной тайной, имеющей вполне конкретное решение, или же она лишь
плод куда больших тайн, чего-то столь же необъяснимого, как самая сердцевина
тучи, или быть может, то  была тайна еще более ужасная, нечто промежуточное,
с ничейной земли, куда  не пошлешь разведку и откуда не возвращается  ничто,
кроме опустошения. И я почувствовал ненависть к этой тайне, на мгновение мне
захотелось очутиться в камере, моя жизнь прогорела насквозь до самого остова
своей  вполне оправданной защиты.  Мне  не хотелось  сегодня  встречаться  с
Барнеем Освальдом Келли,  и все  же я знал, что должен выполнить и эту часть
сделки,  заключенной  мною  рано утром. Мне не  позволят ускользнуть от этой
тайны. Я готов был  начать молиться, и чуть было не начал, ибо что  же такое
молитва  как не просьба  не разглашать  тайну. "О, Господи, -- хотелось  мне
воскликнуть, -- дозволь мне  любить  эту женщину,  стать  отцом,  попытаться
стать хорошим человеком и заняться честным трудом. Да, Господи, -- чуть было
не произнес я, -- дозволь мне не возвращаться вновь и вновь в часовню луны".
Но как солдат, коротающий шесть свободных часов в кабаке, я знал, что обязан
вернуться. Я не убежал от призыва траншей, я слышал голос Деборы из скверны,
из горящей резины, голос дикого кабана, проникавший в меня на ветру, на этом
нестерпимом  ветру,  --  с  какой  вершины он  сорвался? -- и  затем  машина
свернула на  улицу, где была квартирка Шерри, и с бьющимся сердцем я взлетел
по всем этим  грязным, воняющим поражением этажам и постучал к  ней -- и, не
услышав ответа, мгновенно понял,  что сильнее того страха, который  я только
что испытывал,  был другой страх: что ее может не быть дома. Затем я услышал
ее шаги, дверь распахнулась, мы обнялись.
     -- Ах, милый, -- сказала она, -- что-то сегодня вечером не так.
     Мы вновь обнялись  и подошли к постели. Мы сели рядышком и прикоснулись
друг к  другу  кончиками пальцев. Это был первый приятный момент с тех  пор,
как  я вышел от нее  сегодня днем. Облегчение овладевало мной,  как победный
сон триумфатором.
     -- Хочешь выпить? -- спросила она.
     -- Чуть погодя.
     -- Я люблю тебя.
     -- Я тоже люблю тебя.
     За это время  она отдохнула.  Усталость сошла с ее лица, и она казалась
семнадцатилетней.
     -- Была небось первой красоткой в школе? -- спросил я.
     -- Да нет, я очень смешно выглядела.
     -- Даже в выпускном классе?
     -- Вот уж  нет. Капитан футбольной  команды  потратил  целый год на то,
чтобы я сменила свою фамилию на его.
     -- Но ты устояла?
     -- Не-а, не устояла.
     И вдруг, поглядев друг на друга, мы оба расхохотались.
     -- Как это никто до сих пор не съел тебя живьем? -- спросил я.
     -- Ох, мистер, они старались, еще как старались.
     И она поцеловала меня примерно таким  же поцелуем,  как прошлой ночью в
баре, но в  нем  уже не было привкуса железа, или было  гораздо меньше,  и я
почувствовал  запах жимолости,  который вдыхал  той  жаркой июньской  ночью,
много лет назад на заднем сиденье автомобиля.
     -- Пошли, -- сказал я. -- Вернемся к тому, на чем мы остановились.
     И мы  так и сделали. И где-то в самом разгаре я,  выжженный усталостью,
напряжением  и опустошением, которые приносила мне каждая ложь из тех, что я
сегодня изрекал, почувствовал,  что, как  не заслуженный  мною  дар, во  мне
просыпается новая  жизнь, сладостная, жемчужная и неуловимая,  и я оперся на
нее и  начал  карабкаться, и взлетел, чтобы рухнуть  на увядшие розы, омытые
слезами моря, и они омыли и меня, когда во мне снова проснулась жизнь, и как
из рога  изобилия на  меня хлынула и  печаль, жгучая печаль,  крылья которой
овевали меня, ясные и  нежные,  как благородное намерение, и это  сладостное
соприсутствие говорило о значении любви  для тех, кто предал ее, да, я понял
это значение и, поняв, произнес: "Думаю, мы исправимся", -- имея, однако же,
в виду, что мы осмелимся.
     --  Знаю,  -- ответила  она.  И какое-то время мы молчали. --  Знаю, --
повторила она.
     -- Ты  уверена?  --  я коснулся ее ступни своей.  --  Ты  действительно
уверена?
     -- Да, я уверена.
     -- А знаешь, что говорят по этому поводу на Бродвее?
     -- На Бродвее?
     -- "Насрать на сеньориту", -- говорят на Бродвее.
     -- О, Господи!  Господи! Ты такой занятный козел! -- И она  нагнулась и
поцеловала меня в палец ноги.

6. ВИДЕНИЕ В ПУСТЫНЕ

     Я  лежал рядом,  касаясь  кончиком пальца  ее сосков, весь  проникнутый
новым  для меня  знанием, падающим с небес  подобно дождю, --  ибо теперь  я
понимал,  что  любовь  это не  дар, а  обет. Только  смельчак  в  силах хоть
какое-то время жить под ее знаком. Я  подумал о Деборе и  о тех ночах многие
годы назад, когда я лежал с нею, томимый любовью совсем иного рода, но уже и
тогда я кой о чем догадывался, догадывался с Деборой, догадывался с другими,
с теми,  с  кем случалось  переспать раз  и расстаться  навсегда, потому что
поезда расходились в разные  стороны.  Иногда в течение длившегося несколько
месяцев  романа  я  испытывал  это  в  какую-то единственную  ночь,  посреди
смертельного пьянства. Любовь всегда  оставалась  любовью,  и найти ее можно
было  с кем угодно и где угодно. Только  никак не  удавалось  удержать. И не
удастся, пока, друг мой, ты не будешь готов пойти за нее на смерть.
     И  я снова вернулся к нашим с Шерри объятиям. Силы наши были исчерпаны,
а  может, и  нет,  ибо  в  некий  момент  мы прикоснулись  друг  к  другу  и
встретились -- так птица задевает крылом гладь вечернего озера, -- и поплыли
по  приливной волне, глубоко  погрузившись друг в друга. Я не мог удержаться
от  прикосновения  к ней  --  разве  какая-нибудь другая  плоть  сулила  мне
когда-либо такое прощение? Я положил руку ей на талию: некий  призыв исходил
от ее груди, и моя рука повиновалась ему.  Я  сел в постели и потянулся к ее
ступням. Пришло время  заняться пальчиками,  которые  так не понравились мне
поначалу грубоватыми очертаниями широкой стопы.  Ее ноги, казалось, привыкли
гулять сами по себе. Я обхватил руками  ее ступню, как бы говоря: ты пойдешь
со мной. И у  этой ноги хватило ума расслышать  мои мысли,  она  согрела мне
руки, точно  маленькая собачка  с  горячим сердцем. Я поднял  голову, окинув
взглядом контуры и  тени  ее  тела,  и,  дойдя  до нежного рисунка лаванды и
серебра на лице, блаженно улыбнулся и спросил:
     -- А не позволят ли нам немного выпить?
     Она принесла бутылку, и мы не спеша выпили. Уже забыл, когда я вот так,
глоточками потягивал спиртное.  Было приятно  бросить  лед в стакан,  налить
четверть дюйма и смотреть, как виски отдает свое золото воде. Все предметы в
комнате обступили нас точно часовые, готовые первыми оповестить о визитере с
лестницы. Я рассказывал Шерри о  своей  телепрограмме -- ведь именно это  мы
обсуждали, впервые встретившись на улице, и теперь я развивал эту тему, а на
самом  деле  нам  просто  хотелось  немного  отдалить тот  момент,  когда мы
заговорим о  нас  двоих.  Поначалу все это  смахивало  на авангардный  цирк:
интервью   с  бородатыми  козлами,  последние  четверть  века  покуривающими
марихуану,  рассказы  бывших  заключенных  о  гомосексуализме в тюрьмах, моя
лекция на тему  "Пикассо  и его пушка" (самодельное  эссе  о  Пикассо  как о
церемониймейстере  людоедских  игрищ в современной  Европе -- самая  трудная
лекция за всю историю телевидения), беседа с проституткой, разговор с вождем
рокеров, с вожаком гарлемской банды, с домашней хозяйкой, похудевшей  за год
на  восемьдесят  пять  фунтов,  с  бывшим  священником,  с  покушавшейся  на
самоубийство девицей  (три  шрама на запястье). Я объяснил Шерри, что  в  ту
пору мне хотелось проложить тропу от психоанализа к благотворительности.
     -- Какой ты умный, -- сказала она и легонько укусила меня  за ухо. -- А
помнишь,  --  продолжала она,  оставляя у меня на  ухе жемчужинку слюны,  --
помнишь, что писал об  этом  Мак Н.  Раун:  "Это вакханалия  дурного  вкуса,
который насилует каноны  благопристойности, принятые на телевидении"? -- Она
рассмеялась. --  Знаешь,  у  меня как-то раз было с ним свидание. С  Мак  Н.
Рауном.
     -- И он изнасиловал каноны?
     --  О, ему претила даже мысль  о том, что я могу не испытать его любви,
но здорова ли я? Тогда я ему сказала: понимаешь, дружок, сифилис то заразен,
то не заразен. Ну, и у него все упало. Пришлось сажать его в такси.
     Я засмеялся. Какая-то тень прошла, не задев нас. Бедный Мак Н. Раун. За
исключением его высокоуважаемой персоны остальные телекритики  мою программу
просто игнорировали. Мы постоянно  теряли спонсоров и обзаводились все более
скверными, продюсер (да вы с ним уже знакомы) сидел на транквилизаторах, а я
еще  как следует не освоился. Потом среди гостей  программы стали появляться
профессионалы  высокого класса: чиновники,  профессора, оптовые торговцы, мы
обсуждали книги и текущие события -- мы плыли в популярность.
     Я немножко порассказал Шерри  обо всем, слегка коснулся прошлого (мне в
самом деле  хотелось,  чтобы она кое-что  знала обо мне), рассказал о  своей
научной  карьере,  я  гордился  тем,  что  решительно  порвал  с  политикой,
отправился  в  посредственный  университет на Среднем  Западе и за  пять лет
прошел  стадии  доцентуры, третьего и  второго профессора.  А еще через  два
года, вернувшись в Нью-Йорк, стал полным  профессором (лекция  о Кларке Риде
Пауэлле).  Конечно, я  не  принадлежал  к  гелертерской школе:  какая-нибудь
история  тут,  анекдот там  --  наше  настроение  колебалось, точно  лодки в
гавани, подпрыгивая на каждой волне.
     -- Давай-ка поедим, -- в конце концов сказала она, вылезла из постели и
приготовила два небольших бифштекса, спагетти и яичницу. Я накинулся на еду,
лишь сейчас вспомнив, насколько я голоден, а когда мы поели и сидели за кофе
с  очередной сигаретой, настал ее черед рассказывать. Она сидела за столом в
небрежно  наброшенном  на  плечи  халатике  пшеничного  цвета  --  мне  была
предоставлена широкая роба, вероятно, прежде принадлежавшая Шаго Мартину, --
и рассказывала, а я слушал. Ее воспитывали сводные брат и сестра. В тот год,
когда ее родители погибли  в  автомобильной катастрофе, сводному  брату было
восемнадцать, старшей сестре шестнадцать,  ей  четыре, а  самой младшей год.
Брат пользовался уважением в округе, потому что работал сразу в двух местах.
Работал до изнеможения и содержал семью.
     --  Лишь одна мелочь  портила все дело, -- сказала Шерри, -- мой братец
каждую ночь  трахал старшую  сестричку. --  Она покачала  головой. -- Как-то
раз, еще  совсем крошкой, я услышала,  как об  этом говорили родители.  Надо
заставить его прекратить  это  баловство, сказали они. Когда мне исполнилось
лет восемь или десять, я поняла, что в городе известно, что творится у нас в
доме. Но почему-то никто не относился из-за этого к нам менее уважительно. Я
играла с подружками возле их домов, а порой и  они заглядывали к  нам. А тем
временем братец  делал  в городе недурную  карьеру.  Нас  с младшенькой  он,
скорее всего, не любил. Может и ненавидел. Но он  понимал, какое впечатление
производит  на людей, в восемнадцать  лет  играя роль добропорядочного главы
семейства.  На  жителей  городка, где  чуть ли не  каждый регулярно ходил  в
церковь. Он  все это учитывал. К восемнадцати годам у него уже были  большие
челюсти и изо рта торчала сигара.
     -- И кем он стал нынче?
     -- Шерифом.  По  моим  последним сведениям,  шерифом штата.  Меня так и
подмывало послать  ему  мой  снимочек  в обнимку с  Шаго.  --  На  мгновение
показалось, что Шаго вновь возвратился в ее жизнь. --  Ладно,  -- продолжала
она, -- так или иначе, мы делали вид,  что наша  фамильная  тайна никому  не
известна и мы ничуть не  отличаемся от окружающих -- ведь все  горожане, все
шесть сотен человек, происходили из хороших семей. В городке такого размера,
чтобы  прослыть  человеком  из  хорошей  семьи,  достаточно  иметь  богатого
двоюродного дедушку,  которого ты ни  разу в  глаза не  видел, и самому быть
столь богатым, чтобы суметь пристроить к дому флигель. Но, -- она отхлебнула
кофе,  -- братец мой наконец остепенился,  вступил в законный  брак и послал
сестру  на все четыре стороны.  А  она  от  этого слегка спятила. Она  стала
давать всем подряд -- за четвертаки, за пятаки, -- тут уж  нас с младшенькой
перестали  уважать.  Все  по-прежнему   восхищались   моим  братцем,  похоже
кровосмесительная  связь  научила его, как обходиться с людьми, но  сестер и
меня соседи подвергли  остракизму.  Я одна  приходила в школу и уходила тоже
одна. В конце концов нам пришлось уехать из города.
     Они перебрались  в Джорджию, потом  в северную Флориду, старшая  сестра
вышла замуж, Шерри училась в старших классах, живя в доме свояка, которого с
каждым днем  все  более  нервировало  ее  присутствие. Школу  она закончила,
работая официанткой и снимая дешевую комнатушку.
     -- И конечно же,  я  околачивалась во всяких кафешках и  ночных клубах,
потому что у меня прорезался забавный голосок, и я надеялась стать  певицей.
В тот год я уступила футбольной звезде, но он решил уехать в колледж. На его
письма я не ответила. Я чувствовала себя  точно во  сне, в той  стадии  сна,
когда знаешь, что  вот-вот проснешься. Я думаю, что кровосмешение воскрешает
умерших. --  Шерри сказала это  с холодной уверенностью, свойственной старым
дамам, и  с такой убежденностью, что  я  не понял, собственная ли то ее идея
или просто одна из тех баек,  которыми деревенский идиот потчует  городского
директора банка.
     --  А потом  настал короткий  период  голубой  мечты всякой  девицы  --
военно-морской летчик. Мы собирались  пожениться. Но тут выяснилось, что  он
уже женат. Разрыв.  Затем я повстречалась с дедушкой-оружейником, -- сказала
она и умолкла. -- Ты уверен, что хочешь слушать дальше?
     -- Абсолютно. -- Мне и впрямь этого хотелось.
     -- Ну ладно.  Какое-то  время я  жила с богачом. С богатым стариком. Он
подцепил меня  в ночном клубе -- он был в деловой поездке. Что-то между нами
завязалось. Дальше он поехал уже со мной.
     -- Понятно.
     -- Это длилось несколько лет. Он был значительно старше меня, но...
     -- Что?
     -- Но в постели нам это не мешало.
     -- Понятно, -- кивнул я.
     --  Беда  была  в  том, что я  его  почти  не  видела. Он  селил меня в
какую-нибудь  симпатичную  квартирку  то в  одном  городе,  то  в  другом  и
пропадал, бывало, на целую неделю. Порой мне казалось, что он успевал за это
время раза три пересечь всю страну.
     -- А тебе не скучно было одной?
     -- Нет. Я нанимала учителей пения. И уйму всего читала. Я просто ждала,
пока дедушка-оружейник  вернется. Мне  так  нравилось с  ним говорить. И все
было хорошо, пока я верила, что он просто интеллигентный богач,  у  которого
где-то есть семья. Но однажды я увидела в журнале  его портрет и поняла, что
он даже не назвал  мне своего настоящего имени. Я чуть было не  рассталась с
ним. Но он  уговорил  меня  поехать с  ним в  Лас-Вегас. Сказал, что там  мы
сможем  вместе появляться  на людях.  И я  на это  клюнула.  В  Лас-Вегасе я
познакомилась  с  его  друзьями. Вернее  дружками.  Все они были заправилами
мафии.
     -- Он тоже был из мафии?
     -- Он был страшно богат. И в высшей степени респектабельный джентльмен.
И  азартный  игрок.  Мне часто казалось, что  мы приехали в Лас-Вегас только
ради этого. Правда, я подозревала, что  ему там  кое-что принадлежит. Потому
что,  когда ему  случалось  покидать меня  на неделю,  а порой  и  на месяц,
телефон у меня  замолкал.  Что трудно представить, будь  он  просто  богатым
человеком,  оставляющим  свою  молодую любовницу в одиночестве. И я поневоле
думала  о  том, что либо  я  чересчур  непривлекательна,  либо  дедушку  тут
чересчур  уважают. Как-то  совершенно  по-особому уважают. Хотя  по внешнему
впечатлению он никак не мог принадлежать к мафии. Хочешь еще кофе?
     -- Нет, спасибо. Я в полном порядке.
     -- Я, кажется, тоже. Разумеется, кругом шли разговоры о  крестном отце.
Есть таковой или нет? Случалось  мне видеть мафиози, спорящих  об этом. Один
скажет: все это миф, легенда, чушь собачья, а другой просто перекрестится.
     -- А к какому выводу пришла ты?
     -- Думаю,  что  в мафии он все  же не был. Но мафия выполняла для  него
весьма деликатную работу. Обширную и деликатную.  В том числе и  за океаном.
Такое у  меня создалось впечатление. -- Она помолчала. -- В  конце концов, я
вовсе не была уверена в  том, что мне  хочется знать слишком много. Ведь все
равно  мне когда-то нужно будет освободиться  от  него, а я не понимала, как
это сделать. Он был не из тех,  кто стал бы угрожать или что-то в этом роде,
но я знала, что  путь на свободу окажется тернистым. Весь вопрос был в  том,
до какой степени тернистым. -- Она снова замолчала. --  Итак,  мы расстались
друзьями. Мило обо всем потолковали,  и он передал  меня своему приятелю  --
разумеется, с  моего  согласия.  Я решила,  что  так  проще  смогу  от  него
откупиться. И вот  я обзавелась дружком -- и через пару дней обнаружила, что
он главарь наркобизнеса в Лос-Анджелесе. А еще  у  моего дружка обнаружились
тайные наклонности, от которых можно  было  свихнуться. Он  пригрозил  убить
меня,  если  я  вздумаю  от  этого  уклоняться.  Пришлось  мне  как  следует
поднапрячься.  Я  встретила  противника,  с которым  можно  было  помериться
силами. "Лучше оставь это, -- сказала я. -- А не то я на тебя порчу наведу".
Все мафиози жутко суеверны. Я сказала именно то, что требовалось. Но тогда я
об  этом еще не догадывалась. И месяца два не могла уснуть по ночам, ожидая,
что вот-вот  появится  убийца. Но  у меня  хватило ума  никуда не уезжать из
города. Один из самых мудрых людей, каких я знала, сказал мне однажды: "Беги
от ножа, но вступай в поединок с  пистолетом". А  уж этот мафиози  был самым
настоящим пистолетом. Если бы я  попыталась смыться,  то получила бы  пулю в
спину. Не самый лучш