нилищем
антиквариата. -- Пошли, там мы сможем поговорить спокойней. Та комната лучше
подходит для того, что я собираюсь тебе рассказать. Я  намерен поведать тебе
некую весьма длинную  историю. Длинную  и отвратительную. И библиотека самое
подходящее место для этого. Может,  тебе она и не по вкусу, но мне нравится.
Единственное место во всем Нью-Йорке, которое я могу назвать своим.
     Ему принадлежал дом на восточных Шестидесятых улицах, но там он никогда
не бывал. Дом стал  своего рода больницей для Дебориной матери, которая была
прикована  к  постели,  давно  жила отдельно от Келли  и  не разговаривала с
Деборой с того времени, как мы поженились.
     -- Пошли. Мне все равно, -- сказал я.
     Но идти туда не  хотелось. Сегодня библиотека  была для  меня не лучшим
местом. Стоило войти  туда, как настроение менялось, словно ты вдруг попал в
королевскую   часовню,   темную   залу,  забитую  освещенными  реликвиями  и
дароносицами. И в самом деле, прямо у двери перед ширмой стояла серебряная с
позолотой дароносица, изукрашенная драгоценными каменьями, на гобелене ширмы
была вышита сцена, представляющая собой беседу дамы в елизаветинском костюме
с  оленем и  схватку ее супруга с нагой девой, вырастающей из ствола дерева.
Это была работа конца семнадцатого века. (Однажды Келли в порыве вдохновения
целый  вечер  демонстрировал  мне  свою  коллекцию.  "Как  знать,  возможно,
когда-нибудь  все  это  будет  принадлежать  тебе,  --  сказал  он.  --  Так
постарайся   уж   не  продавать   по   дешевке".)  Тут   стояли  клавикорды,
серебристо-черные, как  змеиная кожа, резной  позолоченный столик с четырьмя
аллигаторами  вместо   ножек,  пол  был  устлан  ковром  с  пурпурно-красным
пейзажем,  изображавшим деревья и сады,  пылающие  огнем, похожим  на  пламя
марганцовки. Было здесь и зеркало в раме: в восемь  футов высотой, бронзовые
купидончики, раковины, гирлянды и  фрагменты человеческого  тела поднимались
вверх по обеим сторонам зеркала, похожего на пруд, и образовывали на вершине
гребешок. Мышь  могла бы вот так изучать сокровища королевы. Кроме того, тут
стояла  луккская  кровать с ложем,  затянутым  красным  бархатом  с  золотым
шитьем, а рядом с нею венецианский  трон. Русалки протягивали  руки к  щиту,
укрепленному  в его  изголовье. Скульптура была  хрупкой, но трон, казалось,
вырастал в бесконечность,  потому  что сирены  и купидоны  перетекали одни в
других, как гусеницы  на виноградной лозе, в высоком молчании этих  чертогов
становился  почти  что  внятен  их ночной, таинственный, вегетативный  рост.
Келли сел на трон, а я опустился  в неудобное, но чрезвычайно ценное кресло,
нас разделял  маленький китайский столик, инкрустированный  слоновой костью,
и,  поскольку в  помещении было мало света,  только отблески очага и тусклая
лампа, я почти ничего не видел, пространство  вокруг нас было подобно сводам
огромной  пещеры. Я  чувствовал себя  разбитым,  дважды  разбитым  и  ощущал
предельную усталость, нечто между апатией и перенапряжением. Казалось, войдя
сюда, мы оставили  позади все -- и смерть Деборы, и вину, и его страдание --
если он действительно страдал, -- и мое тоже:  я не знал, существую ли я  на
самом деле, то есть я не чувствовал себя связанным с самим  собой. Душа  моя
вносила слишком много волнения в любую из возможностей. Я снова почувствовал
себя так же, как когда входил в "Уолдорф",  словно я очутился  в  преддверии
ада, где  предметы оживают и могут общаться друг с  другом, и с каждой новой
порцией алкоголя я все очевиднее попадал  в их число. В  помещении был такой
дух, словно здесь  повелевал  усопший  фараон.  Аристократы,  рабовладельцы,
промышленники и  папы  римские  домогались  подобных  хором, пока взятки  их
молитв не воплотились в здешнее золото. Точно так же, как магнит притягивает
к себе железные частицы,  меня затягивало здесь в некое поле, воздух, полный
излишеств и долгого шепота в коридорах, эхо пиршественных залов, где красное
бургундское  лилось рекой, а диких кабанов пожирали целыми тушами, --  такое
же поле окружало  меня, когда я оставил  труп Деборы на полу и бросился вниз
по лестнице, туда, где ждала Рута.
     -- Не возражаете, если я немного выпью?
     -- Пожалуйста, что угодно.
     Я вышел из  библиотеки  и  подошел  к бару в соседней комнате,  налил в
высокий  бокал  на  несколько  дюймов  джину, положил немного льда  и сделал
большой глоток. Джин  прошел  по моему телу, словно очистительное пламя. Все
же что-то было не так, но я не мог сообразить, что именно: я чувствовал себя
совершенно безоружным. И  тут вспомнил: зонтик Шаго! Он оказался в первом же
закоулке, куда я бросился  искать  его, его ручка вошла в мою  руку; схватив
зонтик,  я  почувствовал  себя  сильнее,  точно  уголовник,   которому  дали
сигарету, стакан  и  нож. Вооружившись, я вернулся в библиотеку. Он заметил,
что я держу  в руке зонтик. Но  я  и  не  пытался прятать его, а,  усевшись,
положил себе на колени.
     -- Теперь лучше? -- спросил он.
     Я кивнул.
     Словно  ощупывая  женскую  грудь,  он обеими  руками обхватил  кубок  и
поглядел во  тьму.  Я  увидел,  что в очаге  еще горит  огонь.  Келли встал,
подбросил  в камин новое полено  и разворошил догорающее фамильярным жестом,
словно будя старого упрямого пса.
     -- Бесс рассказала тебе о том, что у нас с ней был роман?
     -- Дала понять что-то в этом роде.
     -- Из-за Бесс я совершенно не занимался воспитанием Деборы.
     -- Дебора никогда не рассказывала мне об этом.
     -- Я  никогда  ни  с кем не говорил о себе. Мне  это отвратительно. Это
осквернение семени. Но мне захотелось поговорить с тобой. Дебора, знаешь ли,
вскользь упоминала о твоих верованиях. Меня восхитило твое утверждение -- ты
действительно сделал его  с экрана? --  будто Бог ведет  войну с Дьяволом  и
может потерпеть в ней поражение.
     Опять  я  почувствовал  страшное напряжение. Возникло  желание  встать,
попрощаться  и  уйти  --  вот  просто  так.  Но  само  помещение  библиотеки
непосильным грузом придавливало мою волю.
     --  Я не готов сейчас к такой беседе, --  сказал я. Я и впрямь не был к
ней готов. Нынешней ночью мне было страшно оскорбить Бога или Дьявола.
     --  Разумеется. -- Но в голосе его слышалось  сожаление,  как будто  он
считал самым подходящим занятием немного поболтать  на гребне  несчастья. --
Ладно, -- вздохнул  он, -- это весьма  причудливо, но мне  нравится дразнить
иезуитов твоей идеей. Я заставляю их  согласиться,  что по этой схеме Дьявол
должен иметь равные шансы на победу, а не  то вся  схема летит к  чертям. И,
разумеется, прямым  следствием этой гипотезы  является тот факт, что Церковь
-- агент Дьявола.
     Он поглядел на меня, словно ожидая вопроса, и я из вежливости спросил:
     -- Я вас правильно понимаю?
     -- Поскольку Церковь  отказывается допустить возможность победы Сатаны,
человек верит в Господне всемогущество.  И полагает, что Бог  готов простить
ему любую измену.  Что, может быть,  и неверно. Легко ли Богу  воевать, если
его  армии то тут,  то там  переходят на  сторону противника? Как знать? Ад,
возможно, сегодня ничем не хуже Лас-Вегаса или Версаля. -- Он рассмеялся. --
Боже всемогущий и милосердный, как от этого бесятся иезуиты. Должен сказать,
что в данном случае они не  решаются на свои прославленные контратаки,  ведь
они  ждут  от меня  пожертвований.  Правда, один из них  набрался смелости и
сказал:  "Освальд, если Церковь агент Дьявола, то чего  ради вы жертвуете ей
такие крупные суммы?" И, разумеется, я не удержался от того, чтобы ответить:
"Потому что, как всем известно, я на стороне Дьявола".
     -- Но вы и в самом деле так думаете?
     -- Время от времени. У меня хватает гордыни.
     И тут мы оба замолчали.
     -- Вы ведь никогда не считали себя хорошим католиком? -- спросил я.
     -- Да с какой стати? Я великий католик. Это куда интересней. Хотя и  не
назовешь типичным случаем. Наш род Келли из Северной Ирландии. А Освальды --
пресвитерианцы.  Пока  дело не  дошло  до  женитьбы  на матери Деборы, я  не
задумывался над тем, что Париж стоит мессы. Но  он ее, разумеется, стоит. --
Келли переменил вероисповедание и полез вверх по лестнице. -- Ну, а теперь я
на самом верху, -- сказал  он. --  Как  только  поймешь, где находишься,  не
остается ничего  другого,  как развешивать  паутину. А я,  пусть это  и  моя
худшая сторона, паук. Протянул свои  нити  от мусульман до "Нью-Йорк Таймс".
Попроси меня о чем-нибудь. Все в моих руках.
     -- И ЦРУ тоже?
     -- Есть ниточка, -- ответил он, поднеся палец к губам и словно призывая
к осторожности.
     -- И друзья мистера Гануччи.
     -- Масса совместных узелочков, -- ответил Келли.
     От очага в спину веяло жаром. Келли посмотрел на меня.
     --  Ты когда-нибудь задумывался  над  тем,  какие  коварные здесь  дуют
ветры? Горные ветры.
     Я  не ответил. Я думал о  парапете. И было понятно, что он  тоже о  нем
думает.
     -- Роджек, --  сказал Келли,  --  я  не настолько  всемогущ,  как  тебе
кажется.  Я  всего  лишь  любитель.  А  настоящая  власть у  профессионалов,
хозяйничающих в официальных конторах. У политиканов.
     Он произнес это как бы шутя, словно готов был посмеяться надо мной в то
же мгновенье, -- правда, непонятно, в каком именно случае: если бы я поверил
ему или если бы не поверил.
     -- Хорошо устроился? -- спросил он.
     Я опустился в кресло.
     --  Обо мне рассказывают  всякие истории, и немногие из них  хороши, --
сказал  он.  -- Но я тебя  предупредил. Учти,  предупредил в полной мере,  я
переложу  на тебя  эту  ношу.  Мне кажется, каждому нужно  раньше  или позже
выложить  свою потаенную историю.  Найти кого-нибудь и раскрыться перед ним.
Но  у меня никого  не  было. А  нынче ночью, когда ты пришел,  я понял  это.
Внезапно понял, что вот тебе я и откроюсь.  -- Он посмотрел на меня. Из пены
его  благожелательности проступила  серая  корка  речного льда. --  Если  ты
позволишь.
     Я кивнул  в знак согласия. И опять ощутил,  как темно в  помещении.  Мы
сидели тут, словно два охотника в полуночных джунглях. Но голос Келли все же
звучал потрясающе.
     -- Тебе  известно, что в молодости  я был самым обыкновенным человеком.
Юность  моя  прошла в Миннесоте, я  был  младшим  ребенком в  большой семье,
батрачил  на фермах,  работал в  лавке  после  уроков  и все  такое.  Дебора
рассказывала тебе об этом?
     -- Дебора нет, а другие рассказывали.
     --  Но им  неизвестны детали. Мы были бедны, как церковные  крысы. Но у
моего  отца  были амбиции.  Ведь мы, Келли, в конце концов,  были  не просто
ирландцами, а северными ирландцами.  У нас  даже  имелся  собственный  герб.
Красный, с изображением малютки. Можешь представить себе щит, на котором нет
ничего, кроме  голого младенца? Но так оно и было. Мне удалось овладеть этим
младенцем и вставить его в рот змию Мангаравиди, когда  я задумал объединить
гербы. Леоноре это пришлось по вкусу.  Она попыталась организовать это через
океан в комиссии по гербам. Но к тому времени мы с Леонорой уже воевали друг
с дружкой долгие годы.
     -- Дебора мне ни о чем таком не рассказывала.
     -- Ну ладно. Не буду тебе этим докучать. Скажу просто, что после первой
мировой войны у меня был капитал  в три тысячи долларов --  сбережения всего
семейства. Мой  отец хранил  свои зелененькие  в старой коробке из-под сыра,
запертой в бюро. Я заполучил эти деньги, отправился  в Филадельфию и рискнул
всем капиталом сразу, вложив его в армейские  поставки. За год превратил три
тысячи  долларов в сто тысяч, не стану объяснять как. Вернул  семейству пять
тысяч,  ибо они  оказались  настолько великодушны, что не  настучали на меня
властям. Затем за  два года на рынке превратил девяносто пять тысяч долларов
в  миллион.  Пусти  прахом неудачника  вроде  моего  отца, и на  свет явится
сумасшедший  гений,  подобный мне.  Не знаю,  откуда взялись  у  меня  такие
способности, но мои  операции  были блистательны,  знаешь  ли,  я все  время
выигрывал. Это меня даже пугало. Провинциального пресвитерианца, каким я все
еще оставался.
     Настроение  у него переменилось. Ему нравился собственный  рассказ. Его
голос менял  интонацию и  даже тембр,  манера  говорить  обволакивала,  хотя
оставалась безличной, как  будто  он  был  владельцем  некоего  невероятного
сокровища и готовился предложить его вам.
     --  Ну ладно,  а потом я  познакомился с Леонорой. Дела привели  меня в
Канзас-Сити. Торговля зерном, пакет акций кинотеатра, совместное предприятие
с  одним  парнем,  который  занимался  грузоперевозкой из  штата  в  штат, и
по-прежнему  я  разбойничал  на бирже, отшвыривая  одни  акции  и  грабастая
другие.  Дела  столкнули  меня  с  отцом  Леоноры.   О,  это  был  настоящий
джентльмен. Аристократ с Сицилии, получивший образование  в Париже. А теперь
обосновавшийся в Канзас-Сити.  Несчастный ублюдок сидел  без  гроша, пока не
женился на деньгах. Но хотя его имя стояло на одном из самых почетных мест в
Готском альманахе, Кофлины отправили его в Канзас торговать мясом, торговать
среднезападным мясом  на английские деньги, -- впрочем, об этом можно  долго
рассказывать, но мне как-то страшно нырять сразу в самые глубины той истории
-- слишком она паршивая. -- Он бросил на меня быстрый и жесткий  взгляд.  --
Так вот, мы с синьором нашли общий язык, а как же иначе,  и  он решил женить
меня  на  Леоноре,  к  моему величайшему удивлению, ведь  он  был чудовищным
снобом,  но  готов побиться об  заклад, что таким  образом он брал реванш  у
Кофлинов. Им-то хотелось  выдать внучку разве что  не за принца крови. Да  и
Мангаравиди, я убежден, мечтали о том же, но ему удалось уверить себя в том,
что Келли  будет прививкой виндзорского винограда к их древу. И я не пытался
убедить его в том, что я не выблядок королевской  крови. Но мне не нравилась
Леонора.  Она  была  ханжой.  Красивая  девица,  но  совершенно  повернутая.
Пользовалась духами, от  которых  за версту несло церковью. В каждом кармане
держала по святому.  Сущая  мука для молодого парня, каким я тогда был! Но я
уже начал кой  в  чем разбираться. Есть  доллары, на  которые можно накупить
уйму вещей, и доллары, на которые можно приобрести уйму  влияния. У Кофлинов
была валюта второго типа, у меня --  первого. Так что я ухаживал за Леонорой
в течение  года и завоевал ее переходом  в их религию. Выходя за меня замуж,
она, как ей  казалось, возвращала заблудшую душу в  лоно  церкви. Именно так
она представляла себе брак.  Мы  поженились.  И я обнаружил,  что  угодил  в
какую-то яму. Я тогда  ничего  не понимал в  сексе, а просто сообразил,  что
что-то у нас не так. Не прошло  и года, а  мы уже настолько опротивели  друг
другу, что  невозможно было войти  в  комнату, если  там  пять  минут  назад
побывала она. И вдобавок к этому, Леонора не беременела и, казалось, была не
способна забеременеть, -- и меня терзал страх,  что  в Риме по ее требованию
могут расторгнуть наш брак. Нет смысла останавливаться  на деталях, ты  ведь
тоже  не мальчик, мне нужно было быть женатым на ней так долго, чтобы успеть
завести обширные знакомства. Без Леоноры я был выскочкой, тогда как с нею --
мне открывалась восхитительная жизнь, друзья  Леоноры были для меня основной
приманкой.  Деньги,  на которые нельзя приобрести  входного  билета  в круг,
который тебе не по вкусу, не стоят ни гроша, куча дерьма -- и не более того,
и в двадцать три года я уже прекрасно понимал это. -- Он выпил. -- Ну ладно.
Б. Освальд  Келли сказал себе: "Наполеон, эту  п...у  надо взять приступом".
Так я и поступил. Мои войска пошли на решительный штурм. В точно вычисленную
ночь,  испытывая  к ее телу невероятное отвращение, подстегивая и взвинчивая
себя фантазией, будто трахаю просто жалкую потаскушку,  я вдул  ей под самое
сердце и поклялся в  душе: "Сатана, делай со мной что угодно, но подсоби мне
повязать эту суку!" И что-то случилось! Ни запаха серы, ничего такого,  и мы
с  Леонорой  повстречались в  какой-то  трясине,  в каком-то  Богом  забытом
местечке,  и  я  почувствовал, что труды не  прошли  зря. Из  ее  надутых  и
набожных губок вырвался кисловатый вздох. "Что это, черт  тебя подери, ты со
мной  делаешь?"  --  завизжала  она,  это был  единственный  раз, когда  она
чертыхнулась. Но дело было сделано. Она забеременела.
     Говорить  мне  было  нечего.  Я понимал, что  он  рассказывает  правду.
Зонтик, как задремавшая змея, лежал у меня на коленях.
     -- Я немало читал о святых, -- сказал Келли, -- к твоему сведению.  Как
только святого  посещает  видение,  его сразу начинают одолевать  бесы.  Для
Дьявола  нет  большей  радости,  чем  искушать  святого, --  я  на его месте
поступал  бы  именно  так. И  в порядке  ответного  платежа Господь  Бог так
печется о  нас, сукиных  детях. Могу лишь поклясться, что никогда я  не  был
привязан  к  Леоноре так,  как во  время ее  беременности.  "О, Господи,  --
молился я каждую ночь перед сном, -- смилуйся над ребенком, вызревающим в ее
утробе, ибо  я проклял его  прежде, чем зачал". Время от времени я клал руку
на  живот Леоноре и чувствовал, как все лучшее,  что было во мне, перетекало
из моих пальцев в это создание, покоящееся в водах материнского лона.  И что
из всего этого вышло? Абсолютно изумительное дитя! Едва не умерла при родах.
Им  пришлось располосовать Леонору, чтобы вызволить  ее  на свет, но глаза у
нее  уже тогда  сулили  вам райские  услады. --  Он рассмеялся. -- Ее  глаза
притягивали к себе,  сулили блаженство и словно приглашали совершить далекое
путешествие.   Эта   малютка   смеялась,   как   пятидесятилетний   пьяница,
насосавшийся  пива, такая маленькая, крепкая, смеялась  и  нагоняла  на тебя
бесов за то, что ты пытался в нее проникнуть. Никогда я никого не любил так,
как это дитя. Извини, что нарушаю наше условие. -- Он заплакал.
     Я чуть  было не  протянул руку, чтобы  дотронуться до его плеча, но  он
встал, словно уклоняясь от  моего прикосновения, и подошел  к камину. Минуту
мы молчали.
     --  Ладно, -- сказал он, не  поворачиваясь ко мне, -- когда  заключаешь
сделку с Дьяволом,  от  оплаты не увильнуть. На этом и держится Мефистофель.
На умении настоять на оплате. Леонора была в ужасном состоянии после  родов,
распотрошенная, и всякое такое. Но мне было плевать: у меня была дочь, и она
стала залогом моей  удачи.  Мы  решили отправиться на Ривьеру, чтобы Леонора
восстановила свои  силы,  друзей у  меня  было  уже достаточно, и  меня тоже
тянуло  в эти  блаженные места. Так что я свернул  свои  дела в Канзас-Сити,
вложил деньги  в завод по производству грузовиков, которым, кстати, владею и
по сей день, предприятие разрослось благодаря  тому парню, кое-что продал  с
определенными потерями здесь, кое-что приобрел там, и мы уехали. Я уже знал,
чем  заняться.  И  занялся  синим  морем и золотым  солнцем. Средиземноморье
пробуждает  аппетит к жизни.  Каждый ищет  там  каких-нибудь  особых и особо
приватных радостей, и  я не в силах был отказаться от  них и сосредоточиться
на Деборе, мне этого было мало, я был убежден, что заслуживаю куда большего.
     И тут появилась Бесс, истинная посланница Сатаны. Или его подарок.  Она
приехала из Нью-Йорка, чтобы провести лето на своей вилле, -- в то время мне
казалось, что дома красивее просто не бывает:  у нее на стене висел Рафаэль,
и всякое такое.
     Конечно  же,  дом был потрясающе безвкусен:  мраморные полы,  множество
канделябров  и  педерастических  статуй --  маленьких жирных купидончиков  с
пухлыми  попочками  хористок,  лилии  в  пруду и  каучуковые  деревья самого
непристойного  вида.  И  даже  скорпион  в  стеклянном  серпентарии.  Полное
отсутствие  вкуса.  Но  Бесс  была  великолепна,  такого  умопомрачительного
великолепия  мне  еще  никогда  не   доводилось  видеть  --  и  я  буквально
остолбенел. Ей было ровно сорок, хотя с виду их  никак не дашь, а мне еще не
исполнилось двадцати  пяти. У нее была  чудо