-- это асфальт. Часть тротуара. И все.
     --  Ну,  вам-то придется  держать отчет. Вас отправят к  нашему святому
покровителю,  и тот скажет: "Эдди  Гануччи нет  прощения.  Подвесьте  его на
крюке".
     Гануччи  вздохнул.  Его  живот  издал   безутешный  звук,  нечто  вроде
бульканья в стиральной машине, когда там меняют воду.
     -- Я очень больной человек, -- сказал он.
     Увы, это было так.  Мы молчали, Гануччи был в мрачнейшем настроении, от
него веяло заразой, доносился треск асфальта, из которого безуспешно пытался
выбраться замурованный  туда червь жизни.  Смерть  уже  коснулась его. Как в
вопле птицы,  схваченной ястребом, уже слышен стон агонии,  издаваемый самой
природой, так и Гануччи распространял  вокруг себя эссенцию  умирания, некий
дух  с  древа  смерти. Я  знал,  стоит к  нему приблизиться,  и почувствуешь
исходящую  от него  вонь --  нескончаемый запах  гангрены  и разложения. Мне
захотелось  выпить, мой язык,  прижавшись к зубам, требовал алкоголя, словно
только алкоголь мог бы смыть частицы, долетающие до меня изо рта Гануччи.
     -- Позвольте, я расскажу вам одну историю, -- сказал Гануччи. -- Как-то
раз друзья подарили мне попугая. И  научили его говорить. "Эдди Гануччи,  --
говорила эта птичка, -- дерьмо. Эдди -- дерьмо". А я отвечал:  "Дружок, если
не  переменишь тему, это плохо для тебя кончится". А он говорил: "Гануччи --
дерьмо, Эдди Гануччи -- дерьмо". А я отвечал: "Продолжай в том же духе, и ты
скоро сдохнешь".  А  он говорил: "Гануччи --  дерьмо", -- а потом  заболел и
умер. Очень грустная история.
     Бесс достала носовой платок.
     -- Какая же тут вонища, -- сказала она.
     Я  подошел  к балконной  двери,  открыл  ее и  вышел на балкон. Он  был
довольно большой, футов тридцать  в длину и двадцать  в  ширину, я прошел по
нему  из  конца в конец  и перегнулся через парапет --  каменное  ограждение
дюймов сорок  высотой,  --  дающий  возможность поглядеть  на улицу, на  все
тридцать,  а  то  и  более,  этажей падения, парения и остановки,  полета  и
падения, и вновь падения, это была целая вечность,  простиравшаяся до сырого
тротуара,  и  во  мне  вновь  возникло  желание,  еще слабое,  точно  первое
прикосновение смычка к струне в пустом зале.  Луна продиралась сквозь рваные
облака, и по  лицу ее пробегали тени.  Я знал, что чем дольше буду стоять  у
парапета,  тем сильнее  будет искушение, -- свежий воздух кружил мне голову,
как  стихи.  И вдруг  у меня возникла мысль:  "Если бы ты любил Шерри, ты бы
прыгнул", представлявшая собой  скорее  аббревиатуру мысли более пространной
-- она зачала  от меня ребенка, и поэтому смерть, моя насильственная смерть,
даст силы  этому  только что зачатому эмбриону,  и  я  сам буду зачат вновь,
свободный от своего прошлого. Желание броситься вниз было приятным, чистым и
смелым, манящим, как все самое лучшее,  что мне доводилось делать,  но я все
не  мог  решиться.  Однако  я чувствовал, что возвращение  в  гостиную будет
равнозначно отказу от  всего лучшего во  мне, и я решил  все же забраться на
парапет, ибо мое желание логически приближало его исполнение, страх, которым
было чревато  это решение, не отпускал меня,  меня била дрожь, как  бывает в
подростковом  возрасте, когда  вдруг понимаешь, что  наконец-то дорвался  до
секса и сейчас все познаешь, -- но какой я испытывал ужас! Я весь дрожал. Но
тут  я вдруг словно вступил  в  некое  царство  покоя, того покоя, который я
обрел когда-то, карабкаясь вверх по  склону итальянского холма, и я встал на
кресло и шагнул на парапет. Он был в фут шириной -- вполне достаточно, чтобы
устоять, и  я встал на  него,  ноги мои обмякли, я впустил в свою душу некую
часть  небес, некий прохладный свод над  входом и ощутил покой, царящий там.
"Бог есть", подумал я и хотел уже бросить взгляд вниз, в бездну, но оказался
не готов к  этому, ибо  не  был  еще столько свят, -- улица темнела безумным
изгибом тротуаров  --  я  отвернулся, глянул в глубь балкона, спрыгнуть туда
было  очень  просто, и  я чуть  было не спрыгнул,  но  понял, что  сходить с
парапета  сейчас  преждевременно,  желание  броситься  вниз  от  этого  лишь
усилится. "Но ведь и не  обязательно прыгать, -- сказал мне  голос, -- можно
просто прогуляться по парапету". "Я не в силах сделать и шага", -- сказал я.
"И все же сделай шаг".
     Я  продвинул  вперед  ногу,  медленно,   дюйм  за  дюймом:  обуреваемая
противоположными желаниями, душа моя затрепетала, я взглянул вперед и обмер:
я находился  на  самой  середине,  в  пятнадцати футах  от  края  балкона, в
пятнадцати футах ходьбы по парапету  шириной  в  один фут, а  подо мной было
тридцать этажей  бездны.  Дойдя  до  края, мне предстояло повернуть  назад и
пройти еще двадцать футов до того места, где парапет  упирался  в стену. Это
было выше моих сил.  И все же  я сделал шаг, потом еще один.  Возможно, я бы
осилил и весь путь,  но тут вдруг подул ветер, словно вихрь,  которым обдает
тебя проносящийся  мимо грузовик, и я чуть не оступился: я был на волосок от
падения,  на  волосок на бритвенном лезвии  Шаго, и  я соскочил на балкон  и
увидел у двери Келли.
     -- Заходи, -- сказал он.
     На лице его,  освещенном светом из комнаты, не было и намека на то, что
он видел меня  на парапете, может, он  и  в самом  деле не видел,  может, он
вышел на  балкон мгновение спустя или в первый  момент не  разглядел меня  в
темноте,  и все  же он ухмылялся, уверенной  и  радостной ухмылкой человека,
разгадавшего загадку. Когда мы входили в комнату, я ощутил исходящую от него
силу, четкую,  точно приказ. Он приказывал остальным уйти.  Приказ, вольный,
точно полет безумия, свет в комнате  на секунду потускнел, а потом  вспыхнул
вновь.
     --  Да, -- сказал Гануччи,  -- уже поздновато. Не угодно ли прокатиться
на лифте? -- спросил он у Бесс.
     Лицо  ее было  похоже  на маску, теряющую пудру  и  румяна, сквозь  них
проступала кость. Это длилось всего мгновение  --  некое видение того, какою
она видела самое себя, -- но война, похоже, была безнадежной.
     -- Да, пойдемте, -- сказала она Гануччи.
     Келли направился к двери, чтобы проводить их до лифта.
     Оставшись наедине  со мной,  Рута занервничала. Должно быть, ей  многое
нужно было мне сказать, а времени не  было. Я же вздохнул с облегчением. Три
шага  по парапету  лишили меня сил,  но  усталость была  приятной,  словно я
очнулся от глубокого сна. Конечно, несмотря на мои подвиги на парапете, меня
не  оставляло  чувство  неудовлетворенности  от  того, что я  знал:  дело не
доведено до  конца.  Но,  по крайней мере, сейчас я  в  комнате,  Келли  еще
минуту-другую не будет, это была передышка, и Рута показалась мне чуть ли не
старым другом. Впрочем, ее  взгляд,  резкий,  как запах  нашатырного спирта,
разом вывел меня из спячки.
     -- Твоя двойная жизнь, судя по всему, закончилась, Рута.
     -- Очень жаль. Я люблю двойную жизнь.
     -- А тебе не было противно шпионить за Деборой?
     -- Вашу жену милой женщиной не назовешь. Все богатые девушки -- свиньи.
Но ведь я была не просто служанкой, вы знаете.
     -- Не знал, а следовало бы знать.
     --  Разумеется, у  меня не было  никакого  официального  поручения. Мне
нужно  было  просто  заниматься  своей работой.  Так хотел Барней,  так я  и
делала. И присматривала за всем.
     -- За чем, например?
     -- Ну, за некоторыми занятиями вашей жены.
     -- Ты давно знакома с Келли?
     --  Несколько  лет.  Мы  познакомились  в Западном Берлине  на премилой
вечеринке. Не ревнуйте, пожалуйста.
     -- А теперь ты...  -- Я хотел было  сказать:  "стала премилой маленькой
шпионкой".
     -- А теперь я никто. Просто помогаю мистеру Келли.
     -- Но Дебора водилась со шпионами. Она и вправду была шпионкой?
     -- Абсолютной дилетанткой.
     -- Ты ведь не думаешь, что я тебе поверил?
     -- У нее не было настоящего умения, -- гордо заявила Рута.
     -- И тем не менее она стала причиной каких-то крупных неприятностей?
     --  Чудовищных неприятностей.  Прошлой  ночью,  должно быть,  никто  не
ложился спать  в министерстве  по  всему  миру.  Жгли свет всю ночь.  -- Она
говорила с  наэлектризованным сладострастием в голосе.  -- Они-то и  велели,
чтобы  вас оставили в покое. Ведь  никто не мог бы сказать,  много вы знаете
или  нет,  расследование могло завести  черт знает куда.  --  Она  не смогла
сдержать улыбки. -- Но der Teufel -- это вы сами, и вы знаете, чего хотите.
     -- Рута, но ты еще не рассказала мне главного.
     -- А если я расскажу, вы мне поможете кое в чем?
     -- Я попытаюсь  ответить  на твои  вопросы в той  же  мере,  в какой ты
ответишь на мои.
     -- Это было бы неплохо.
     -- Чего добивалась Дебора?
     -- Этого не знает никто.
     -- То есть?
     -- Никто ничего не знает наверняка. Это ведь всегда  бывает так. Мистер
Роджек, чем больше вы  узнаете, тем лучше поймете, что это  всего лишь новые
вопросы, а вовсе не ответы.
     -- И все же я хотел бы узнать, скажем, парочку фактов.
     -- Фактов? -- Она пожала плечами. -- Они вам и так известны.
     -- Мне известно лишь то, что у Деборы было трое любовников.
     -- А кто они, вы не знаете?
     -- Нет.
     --  Ну,  ладно,  я  расскажу  вам.  Один  из  них  американец, довольно
значительная шишка.
     -- В правительстве?
     -- Давайте считать, что я не слышала вашего вопроса.
     -- А другой?
     --  А другой -- атташе из советского посольства.  Третий -- англичанин,
представитель одной  шотландской фирмы, во время войны  работал в британской
разведке.
     -- И разумеется, работает до сих пор.
     -- Разумеется.
     -- И это все?
     --  Еще у нее были какие-то дела  с человеком по имени Тони, он навещал
ее раз-другой.
     -- Ей нравился Тони?
     -- Пожалуй, не слишком.
     -- Но чего же она все-таки добивалась?
     -- Если хотите знать мое мнение...
     -- Хочу.
     -- Она стремилась  ошарашить собственного  папашу. Она хотела, чтобы он
сам  пришел к ней и на коленях умолял прекратить  этот любительский шпионаж,
пока все влиятельные люди в мире не решили, что Барней  Келли затеял  что-то
дурное  или  что  он  не  в состоянии контролировать  поведение  собственной
дочери.
     -- А что интересовало Дебору?
     -- Много  чего. Очень много. Все и  ничего  в отдельности,  можете  мне
поверить.  Она собирала  слухи  и претендовала на важную  роль. Если  хотите
услышать мое  личное  мнение,  мне  кажется,  что  это доставляло  ей  чисто
сексуальное  наслаждение. Одним женщинам нравятся жокеи, другим --  лыжники,
третьим  --  грубияны-поляки,  а  у  Деборы была petite faiblesse*  к лучшим
агентам  мира. Впрочем,  что бы это  ни было, для ее отца  все  складывалось
скверно. Он очень переживал.

     * Маленькая слабость (фр.).

     -- Ладно, Рута, спасибо, -- сказал я.
     Несмотря на приступы  ревности, вызванные каждым из трех ее любовников,
в сердцевине  боли  таилось легкое опьянение  тем, что  я наконец-то  что-то
узнал.
     -- Но я еще не задала своих вопросов, -- заметила Рута.
     -- Что ж, задавай.
     -- Мистер Роджек, как вы думаете, почему я работаю на мистера Келли? На
что я рассчитываю?
     -- Выйти за него замуж?
     -- А что, это бросается в глаза?
     -- Нет. Но я верю миссис Трилаун.
     -- Но все же мои намерения как-то просматриваются?
     -- В некоторой степени. Но, разумеется, ты очень умна.
     --  Очевидно,  недостаточно  умна,  чтобы  скрыть  их. Вернее,  умна  и
достаточно, но у меня нет достаточных козырей. Поэтому мне нужна поддержка.
     -- Поддержка помощника?
     -- Скажем, партнера, который руководил бы мною.
     -- Но, дорогая моя, Бесс права. Он не женится на тебе.
     -- Вы, мистер Роджек, рассуждаете,  как глупец. А вы ведь не глупец.  Я
не  настолько помешана на  себе,  чтобы  не  понимать,  что  мистер  Келли в
состоянии купить и продать девушку вроде меня десять тысяч раз. Но я кое-что
знаю. --  Ее  глаза  показались мне  немного выпученными,  на  немецкий лад,
словно мысли давили на них изнутри.
     -- Ты и в самом деле что-то знаешь?
     --  Массу всякого. И потому у меня есть шанс женить его на себе. Если я
правильно распоряжусь своими картами.
     -- А что ты намерена предложить своему консультанту?
     -- Вы мне говорили, что из вас гвозди делать  можно. И я вам верю. Я не
стала бы пытаться  обвести вокруг пальца  человека вроде вас. Кроме того, вы
можете доверять мне.
     Ее слова позабавили меня.
     -- Весь трюк в том, -- сказал я,  -- чтобы не  терять  чувства меры.  С
какой это стати я буду доверять тебе? Я наверняка не мог бы доверять тебе  в
делах с легавыми.
     -- Легавыми?  -- Она не  знала этого  слова, и это  раздражало  ее, как
поиск куда-то запропастившегося инструмента.
     -- С полицией.
     -- Ах, это! Прошлой ночью! Вы вроде бы пообещали сделать мне ребенка. Я
вовсе не так уж  хочу ребенка, но вы  пообещали, а не сделали. Может,  это и
мелочь, но мелочи такого рода не рождают в женщине верности до гроба.
     Тем не менее эта мелочь напомнила нам о проведенном вместе вечере.
     -- Был ведь и второй раз, -- сказал я.
     Рута усмехнулась.
     -- Да, был и второй раз, -- сказала она. -- Но это пролетело.
     -- Весьма сожалею.
     -- Чаще всего пролетает.
     -- Может, у тебя какая-то инфекция?
     -- Ха-ха-ха, этого мне только и не хватало.
     -- А Келли нас не подслушивает? -- неожиданно  для  самого себя спросил
я. Я вдруг остро ощутил его отсутствие.
     -- Думаю, он пошел поглядеть на Деирдре.
     Мне  захотелось  спросить, не  может  ли  он как-нибудь  подслушать наш
разговор. Правда, в комнате  не  ощущалось  той  спертости  воздуха, которая
наводит на мысль о микрофонах, но, с другой стороны...
     -- Нет ли тут подслушивающего устройства?
     -- Он велел убрать его.
     -- Вот как? А почему?
     -- Потому что однажды мне  посчастливилось обнаружить,  что его уборная
не  заперта, и подслушать его беседу  в  библиотеке. Она произвела  на  меня
столь сильное впечатление, что я не удержалась и записала все на магнитофон.
     -- И в тот день ты узнала то, что теперь знаешь?
     -- Да, в тот день.
     -- И это так важно, что он на тебе женится?
     -- Может быть, женится, а может, и нет.
     -- Но, наверно, этого вполне достаточно, чтобы убрать тебя?
     -- Ну, -- ответила она, -- я надежно припрятала копии пленки.
     -- С тобой лучше не ссориться.
     -- Спасибо. Но это еще не согласие на союз.
     -- Тогда открой мне свою информацию. Кто знает, чего она стоит?
     -- Кто  знает?  -- рассмеялась она.  --  Она стоит дорого,  можете  мне
поверить.
     В ответ я тоже рассмеялся.
     -- А может, я не хочу  тебе  верить? Может,  я догадываюсь,  что это за
информация?
     -- Может быть, и догадываетесь.
     Все, тупик. Я понятия не имел, о чем  она говорит, правда,  казалось, я
вот-вот должен  был  догадаться, словно где-то в самой глубине мне  уже была
послана весть. То есть в  моем мозгу вспыхнул приказ не развивать  эту тему.
Словно я всю жизнь прожил в темном подвале, а сейчас тут зажегся  свет. Но я
слишком долго жил без него. Я вновь  почувствовал желание  выйти на балкон и
прогуляться по парапету.
     -- Давай-ка выпьем, -- сказал я.
     Что-то в самом деле случилось. Тихо, мирно,  забыв  об обещании, данном
Деирдре, я решил выпить.
     Мы выпили молча, каждый  ждал, пока заговорит другой.  И  тут  вернулся
Келли.
     -- Деирдре еще тревожится? -- спросила Рута.
     -- Да, очень.
     -- Пойду попробую убаюкать ее.
     И  вот  мы  остались  вдвоем с Келли.  Он откинул  голову назад, словно
пытаясь всмотреться в мое лицо.
     -- Давай поговорим?
     -- Я готов.
     -- Ты  и  представить не можешь,  что у  меня был за денек, -- он потер
глаза. -- Впрочем, у тебя, должно быть, тоже было немало тяжелых минут.
     Я промолчал. Келли понимающе кивнул.
     --  Толпы людей. Друзья,  враги, кто угодно. Я только что  распорядился
внизу  --  больше никого не впускать. Все равно, наверно, уже очень  поздно.
Который час на твоих?
     -- Третий.
     -- А я думал, что уже ближе к рассвету. Ты в порядке?
     -- Сам не знаю.
     -- Я  про  себя  тоже. Весь  день был  в  каком-то отупении.  Один  раз
разрыдался.  Среди всего этого столпотворения  я все время почему-то ожидал,
что вот сейчас появится Дебора  и потребует выпить. И вдруг -- бах!  Никакой
Деборы  больше нет! --  Он проговорил все это очень мягко и кивнул.  -- А ты
все еще помалкиваешь, Роджек?
     -- Мы с Деборой сильно поцапались, чего уж тут скрывать.
     --  Признание говорит в  твою пользу. Но мне всегда казалось, что ты от
Деборы без ума.
     -- Долгое время так оно и было.
     -- Жаль, что кончилось.
     -- Жаль.
     --  Все вокруг уверены,  что ты ее  столкнул. Мне  пришлось целый  день
убеждать их в том, что ты этого не делал.
     -- Я этого и не делал.
     -- Очень хорошо. Замечательно.
     -- Разумеется, хорошо, если говорить об услуге, оказанной вами мне.
     -- Давай-ка выпьем, -- сказал Келли. -- Я ведь тоже помалкиваю.
     Я молча налил себе коньяку. Я был чертовски трезв, но  первый же глоток
сбил меня  с  панталыку: вес моей души потащил вниз по склону холма. Я разом
опьянел,  тем особым  опьянением  мозга,  --  мне захотелось рассказать  ему
правду.
     -- Собственно говоря, если ты и убил ее, это немногое меняет. Я виноват
не менее тебя. --  Он  решительно потер  нос.  --  Я был груб  с  нею. А она
отыгрывалась за это грубостью по  отношению к  тебе. Так что одно на одно  и
выходит, верно?
     Разумеется, мне не следовало ничего отвечать  на это, ведь я не знал, к
чему он клонит.
     -- Ты ничего еще не сказал насчет похорон.
     -- Да.
     -- Ладно,  тогда скажу я. Похороны будут скромные, мы погребем Дебору в
чудесном местечке, которое я подыскал. Я не  мог найти тебя весь день, и мне
пришлось  распорядиться  самому.  Земля, конечно, неосвященная,  но местечко
спокойное.
     Мы  переглянулись.  Поняв, что  я  не дрогну  в  своем  молчании, Келли
сказал:
     -- Ты, разумеется, будешь на похоронах.
     -- Нет, не буду.
     -- Из-за этого Деирдре так разволновалась?
     -- Думаю, из-за этого.
     -- Но я хочу, чтобы ты пришел. Я не смогу объяснить твое отсутствие.
     -- Можете сказать, что я убит горем.
     -- Я не  собираюсь ничего  говорить. Просто  хочу,  чтобы  ты  перестал
валять дурака. На похоронах мы  с тобой должны стоять плечом  к плечу. Иначе
все пропало. Люди решат, что ты убил Дебору.
     -- Да поймите же вы, мне в самом деле безразлично, что решат люди.  Мне
не до них. -- Рука у  меня задрожала, чтобы придать себе сил, я добавил:  --
Кроме того, даже если я пойду на похороны, они все равно решат то же самое.
     -- Да наплевать мне, что они решат. Мне важно, что они станут говорить,
-- Келли произнес это внешне спокойно, но на лбу у него пульсировала  жилка.
--  Вот уж  не  думал,  что  придется  тебе  это  растолковывать.  Все,  что
происходит  на  глазах  людей,  вообще  не  в  счет.  Важно  лишь   то,  что
разыгрывается на публике. В этом мы должны быть безупречны. Нашим появлением
на публике мы дадим понять  друзьям и врагам, что  у  нас  еще  хватает  сил
контролировать  ситуацию.  А  это  будет  не  так просто, учитывая  всеобщий
ажиотаж.  Знаешь ли, совершенно не  важно, думают  люди, что ты убил Дебору,
или  не думают.  Важно, чтобы они поняли, что мы в  силах замести следы и не
выпускать ситуацию из-под контроля. Если ты не придешь на похороны, поползут
такие сплетни, что нам никогда не удастся добиться главного.
     -- Чего именно?
     -- Стать друзьями.
     -- Келли, я понимаю, что у вас был трудный день...
     --  Мы  ближе друг  к  другу,  чем ты думаешь. Я в этом  уверен.  -- Он
огляделся по сторонам. -- Пойдем-ка в библиотеку.  -- Это была самая большая
комната в  апартаментах Келли, служившая ему спальней, гостиной и хра