и в  тон к ним  красный  бархатный жилет. Сорочка
алого  шелка  слегка  перекликалась  с  цветом  жилета,  примерно  так,  как
хрустальный бокал откликается на цвет вина, галстук его  был узкий, с черным
узлом и маленькой булавкой. В левой руке у него был зонтик, упрятанный,  как
меч, в свой чехол, и он держал его под таким углом к телу, что он становился
похож  -- при  том, что  он  был  высок  ростом  и  строен,  --  на  некоего
гарлемского владыку, стоящего на своем перекрестке.
     Для того  чтобы обозреть все это, у меня было совсем немного времени --
пока он открыл дверь, вошел, посмотрел на  Шерри, посмотрел на меня, увидел,
что  я в его халате, и велел мне  одеваться и валить  отсюда, -- но  я успел
увидеть  все,  мое  чувство времени было  столь же  растянутым,  как  первая
затяжка марихуаной, когда легкие вбирают ее в себя  с  протяжным  вздохом  и
время возвращается  на то место, откуда тронулось в  путь,  да, я увидел все
это и  вспомнил, как Шаго  пел, и как Дебора прочитала  его записку,  это  и
впрямь произошло в одно, чрезвычайно долгое мгновение, пока  он  смотрел  на
меня. От  него пахнуло  опасным  ветерком, --  настроение ядовитой змеи,  --
проникшим в мои легкие, как марихуана, и время замедлило свой бег.
     Я понял, что Шаго способен убить меня, и почувствовал какую-то странную
радость, как будто смерть сулила  мне освобождение от той  минуты, угаданной
мною  и Шерри, когда между нами все  испортилось и пошло на слом.  Поэтому я
просто улыбнулся ему и легонько подтолкнул пачку сигарет в его сторону.
     -- Вали отсюда, -- сказал он.
     Наши взоры встретились и впились друг  в друга. Его  взгляд был суров и
жесток и разъедал мне глаза, как соль. Но я ощущал невероятную отрешенность,
словно мои чувства от меня отделились и были  упакованы, как инструменты,  в
какой-то  ящик.  Поскольку  я  не  шевельнулся, Шаго  повернулся  к Шерри  и
спросил:
     -- Он не удерет?
     -- Нет.
     -- Будь я проклят, -- сказал Шаго, -- ты завела себе мужика, который не
бздит.
     -- Да.
     -- Не то что Тони?
     -- Не то что Тони.
     -- Ладно, в рот тебе, встань! -- сказал мне Шаго.
     Когда  я  встал,  Мартин  раскрыл руку. В  ней был  нож, и  он рванулся
лезвием из его руки, как жало змеи. Лязг лезвия произвел не больше шума, чем
шелест травы, выдираемой из земли.
     -- Говорю тебе, одевайся, -- сказал Шаго. -- Будь я на твоем месте, мне
не хотелось бы, чтобы меня зарезали в чужом халате.
     -- Уберите нож, -- сказал я. Мой голос прозвучал тихо, но спокойно.
     -- Я уберу его,  парень, когда  вырежу на тебе свои инициалы, -- сказал
Шаго. Он  повернулся  к Шерри, его  глаза горели золотом,  странным на столь
черном  лице,  и  были,  пожалуй,  такими же  яркими,  как  ее  глаза.  Шаго
засмеялся. -- О,  Господи, -- сказал он, -- шутка, просто шутка. -- Он убрал
лезвие. Как фокусник. -- Она  мое сокровище, -- сказал он, обращаясь ко мне,
-- моя женушка.
     -- Была  твоей женушкой,  пока  ты не  стал  таким  дерьмом, -- сказала
Шерри.
     -- Ладно, -- ответил он, -- от дерьма и слышу.
     -- Я тоже от дерьма и слышу.
     Они были похожи на двух канатоходцев, балансирующих высоко над землей.
     --  Проклятье! Черт  побери!  --  заорал Шаго. -- Послушай,  Самбо,  --
обратился  он ко  мне,  --  ты для  меня похуже,  чем  черножопый черномудый
ниггер,  потому  что  ты трахнул эту блондиночку, вдул  моей женушке, понял,
подлюга, падло! Проклятье! Почему белые девки такие суки? --  В уголках  его
рта выступила пена,  красные жилки в  глазном  белке. -- На хрена  ты  с ним
связалась? -- спросил он у Шерри. -- Он жирный.
     -- Ничуть не жирный, -- закричала Шерри, -- ничуть!
     -- Не звезди. Просто мешок с дерьмом.
     -- Ну-ка повторите, -- сказал я.
     -- Вот ты как? -- спросил он.
     -- Да, я  так, -- ответил  я.  Моя вторая фраза прозвучала уже не столь
безукоризненно, как первая.
     -- Не  выпендривайся,  приятель,  --  сказал  Шаго.  Лезвие было  опять
открыто.
     -- Ты ублюдок, -- сказала Шерри.
     -- Каждый  ниггер  ублюдок.  Вот посмотри на этого  Самбо.  Он выблядок
жирной  белой  расы.  И какого  хрена  ты  с ним  связалась?  Потому  что он
профессор,  профессор  хренов. Он  выдал  своей  супружнице  такого, что она
окочурилась. Хи-хи. Ха-ха. А потом выкинул ее из окна.
     -- Закрой нож, -- сказала Шерри.
     -- Дерьма пирога.
     -- У тебя на губе болячка.
     -- Мне не больно. -- Он  кинул зонтик себе  за спину,  по направлению к
двери. Зонтик  упал со  сдавленным стоном,  как женщина,  которой раздвигают
ноги.  --  Она вся в крови,  -- сказал он мне.  -- У нее был ребенок,  и она
побоялась его  оставить. Побоялась  оставить черножопого  младенчика.  А как
насчет  тебя,  дядюшка,  собираешься наградить ее  беложопым младенчиком,  с
такой запористой белой вонючей жопой? Поцелуй-ка меня туда же.
     -- Заткнись! -- сказал я.
     -- А вот я тебя бритвочкой, говнюк!
     Я шагнул навстречу ему. Не знаю,  что я собирался делать, но шаг вперед
был, безусловно, правильным шагом. Может, у меня мелькнула мысль  ухватиться
за бутылку виски и сделать из  нее "розочку". Волна  радости вновь нахлынула
на  меня,  подобно  тому,  как мелодия  какой-нибудь песни  может  напомнить
человеку, находящемуся на  грани безумия, что скоро он опять сойдет с ума  и
перед ним откроется мир куда более интересный, чем теперешний.
     Шаго отступил, держа нож лезвием ко мне, и  запястье у него подрагивало
в  такт  настроению. Смотреть на это лезвие  было  равносильно пребыванию на
краю  высокой скалы: в животе у  тебя посасывает, а  глаза прослеживают путь
твоего  скорого падения.  Я  вдруг вспомнил  немца со штыком, и ноги у  меня
онемели, чуть было  не онемели, я  услышал какой-то голос, приказывающий мне
схватить со стола бутылку  и разбить  ее,  разбить, пока он еще  далеко и не
может достать меня ножом, не достанет, пока я не сделаю  шага, но голос этот
был лживым голосом моих нервов, и я не послушался его и сделал еще один шаг,
хотя ноги и отказывались идти, шагнул вперед, оставив бутылку  сзади, словно
знал, что против ножа она мне не поможет. Да и моя реакция не шла ни в какое
сравнение с его  рефлексами. Но все же я почувствовал в его настроении некую
пустоту и шагнул в нее.
     Шаго отступил назад и закрыл нож.
     --  Что ж,  подружка,  -- сказал  он  спокойным голосом, --  этого кота
против  шерстки  не  погладишь. --  Затем спрятал  нож  и  одарил  нас обоих
сладчайшей улыбкой.  --  Душечка,  --  сказал  он  Шерри,  -- почему  ты  не
смеешься? Так здорово я еще никогда не играл!
     -- О Господи, Шаго, какой ты паршивец, -- сказала она, качая головой. И
все же в ее голосе сквозило восхищение.
     -- Просто я очень милый  и талантливый, дорогуша. -- Он  улыбнулся мне.
-- Пожмем друг другу руки, Роджек, ты парень что надо. -- И  он протянул мне
руку.
     Но его  рука  на  ощупь  оказалась  неприятной.  Было  что-то  вялое  и
скользкое в ее пожатии.
     -- Как тебе это понравилось? -- спросил он у меня.
     -- Высший класс.
     -- Замечательно, -- согласился он, -- просто великолепно. Полный блеск.
     Меня чуть не затошнило от всего этого.
     -- На такие вот гадости Шаго мастак, -- сказала Шерри.
     -- Конечно,  я  бес, больной бес, -- сказал он  с большим шармом.  И  с
голосом его начали  происходить какие-то метаморфозы. Ударения порхали среди
его слов, как бабочки и летучие мыши.
     --  Побереги  жопу,  черный  человек  на  марше,  --  вдруг сказал  он,
обращаясь ко мне, -- и он  не остановится, пока  его элементарные требования
не будут удовлетворены. Ральф Банч*. Верно? "Убери  руку  у меня с ширинки",
--  сказала  епископу  герцогиня,  потому   что  была  переодетым  герцогом.
Ха-ха-ха! -- Он поглядел  на меня неожиданно безумными  глазами,  как  будто
беспокойство обратило их в бегство, как вспышка света -- тараканов.

     *  Ральф  Банч (1904)  --  американский  дипломат, лауреат  Нобелевской
премии 1950 г.

     -- Шаго, что ты затеял? -- спросила Шерри.
     -- Вот-вот.
     -- Не надо!
     -- Нравится не нравится, терпи, моя красавица. Или поплачь со мною.
     -- Не может быть! Ты больше не будешь!
     --  Да что  ты,  детка,  с чего ты взяла? Ведь  я ворвался сюда уличным
хулиганом. Прямо как  в Центральном парке! Самбо!  Ты  ведь знаешь,  сладкая
моя,  что  я  не  таков.  Прекрасно  знаешь.  Слишком  уж  я  красив,  чтобы
ввязываться в  драку, вот так-то. Роджек, -- сказал он в  мою сторону, -- ты
мне нравишься, ты такая скотина. Положи-ка  что-нибудь на хлебушек. -- И  он
заклохтал,  захохотал.  --  Что  ж,  голубушка, мои  поздравления.  Если  уж
отдавать тебя, то,  конечно, джентльмену с душой, а не с яйцами. Такая жопа,
зато из Высшей Лиги. Гарвард, наверное? Доктор Роджек.
     -- Ты не на конюшне, -- сказала Шерри.
     -- Пошла-ка ты, детка.
     -- Но ты не на конюшне.
     -- Я бы  сейчас с удовольствием ширнулся. Мои  ноги  сами принесли меня
сюда. --  Он быстро постучал себя  по ногам. -- Вот я и пришел повидаться  с
тобой. И ты можешь удержать меня.
     Она покачала головой. Но не произнесла ни слова.
     -- Детка, -- сказал он, -- ты все еще по мне мокнешь.
     -- Нет, Шаго. И  уходи  отсюда,  уходи, -- сказала она, отвернувшись от
нас обоих.
     -- Этому  не будет конца, --  сказал Шаго. -- Я ж объяснял тебе, детка,
мы  можем расстаться на  десять лет, а чуть  увидимся,  начнем  все сначала.
Понял?  -- спросил он у меня. --  У  нас  с  ней все в полном  порядке. Тебе
остаются опивки до объедки. Эдакие обоссанные объедки.
     -- Это уж не тебе  судить, --  сказал  я.  Но внезапно подумал, что его
слова могут оказаться правдой.
     --  Слушай, мужик, давай-ка успокоимся  и потолкуем.  Я  прекрасно могу
обойтись  без  Шерри.  У  меня  были   кинозвезды.  Полная  записная  книжка
кинозвезд. Так  что спокуха.  Давай без шума.  Спроси-ка у нее,  часто  ли я
терял контроль над собой.
     -- Что ты затеял? -- повторила она.
     --  Пеку  пирожки  с  говном.  Послушай,  детка,  дай-ка  нам  от  тебя
отдохнуть. Со мной спокуха, полная спокуха.
     -- Ты тут только что ножом размахивал.
     -- Ну, я вернулся в царство живущих. Клянусь. Я просто поразвлекался. Я
ведь читал  пьесу. Ты и  я,  муж  с женой, разве что не расписаны  -- но  мы
познали друг друга, просто не потянули. Плакать хочется. И  все же я приношу
вам мои наилучшие пожелания. Вам, Роджек, и вам, мисс.
     -- Дай ему уйти, -- сказала Шерри, -- пожалуйста, дай уйти.
     -- Нет уж, -- сказал Шаго.
     Нож опять оказался у него в руке. Он  держал  его перед собой и смотрел
на него, наклонив голову, как священник со свечой.
     -- Объедки в ведро, -- произнес он, -- объедки в ведро.
     Шерри встала с  кресла, в котором она все это время сидела, закутавшись
в пшеничного цвета  халат, и, придерживая его полы обеими руками, подошла  к
Шаго.
     -- Убери эту игрушку.
     --  Нет. Расскажи-ка ему о Всаднике Свободы.  -- Но, словно  не в силах
выносить ее страх перед ножом, он закрыл его, положил в карман и отступил на
шаг от нас обоих. Бешеный монолог спазмами рвался у него из горла.
     -- Представь-ка себе,  -- сказал он, обращаясь ко мне,  -- я пел  песню
Всадника Свободы. Как будто собирался стать президентом всех черножопых США.
Это песня Дика Грегори, а не моя,  но все равно  я ее  пел. А ведь мне нечем
было похвалиться -- только  изяществом да  луженой  глоткой.  А эта  луженая
глотка мне  дарована свыше, я тут  ни при  чем. Я  лилово-белый бес с черной
жопой. Но у меня есть будущее, я могу полюбить сам себя, вот вам  и будущее.
У меня двадцать лиц, я говорю на разных языках, я бес, а что делать  бесу со
Всадником  Свободы? Послушайте, -- сказал он, и  голос  его набирал силу  по
мере рассказа, -- я отрезан от собственных корней, я  пытаюсь выразить  свою
душу -- и  все идет прахом.  Вот что такое  Всадник Свободы.  Да что там  --
продолжал он, не замечая, что меняет направление беседы, -- ты слышал, как я
пою,  я вас  запомнил, ты  приволок  с собой  свою жену,  эту  бригантину  с
жемчугами на шее, ты думал, я забыл,  но  у меня есть изящество,  старина, а
изящество это память. Я имею в виду, что я изящен, когда пою.
     -- Это так.
     -- И я харкнул твоей жене в лицо.
     -- Фигурально говоря.
     -- Фигурально. Да,  харкнул. И сказал себе: парень, ты  харкнул в морду
самому дьяволу.
     -- Вот уж не думал, что вы станете ломать над этим голову.
     -- Поцелуй меня в жопу. Не думал, что стану ломать  над этим голову.  Я
ведь знал, что за сука твоя жена. Сука из высшего света. Я ведь понимал, что
она  мне  сулила:  всю  эту  херню из  Белого Дома  --  пощипли мою  травку,
черненький,  ты  такой  хорошенький,  -- думаете, мне  такое по вкусу? И вот
появляется твоя жена и хочет, чтобы спел на благотворительном балу за просто
так, за ее улыбочку. И я сказал себе: что ж, леди, ты  ведь  и полдоллара не
дашь  той черной  бабе,  что  подотрет за тобой в уборной, четвертак -- и ни
гроша больше, верно?
     -- Не знаю.
     -- Давай, дружок, целься хорошенечко, в самые белки их глаз.
     Я расхохотался. Несмотря ни на что. Не выдержав, расхохотался и Шаго.
     -- Да, любезнейший,  это смешно. Но я был на распутье. Пойми. Они  были
готовы ухватиться  за меня,  были готовы превратить меня в певца для высшего
света, а в Вилледже мне все обрыдло, обрыдла мафия, ее  порядочки:  "как вам
идет  ваш  костюм, мистер Гануччи", -- нет уж, высший свет и то лучше, -- но
стоило мне взглянуть на твою жену, и я послал все это подальше.  Я  разыграл
это  вежливо, "нет, -- говорил  мой импресарио,  -- мистер Мартин не поет на
вечерах",  я строил из  себя целку, а они  жрали дерьмо,  я  был  загадочным
черным Буддой,  но твоя жена -- это уж чересчур -- она  заигрывала со  мной:
"Мистер Мартин, я уверена, что могу заставить вас переменить решение", и что
верно, то верно, она могла, я хорошенько рассмотрел ее, когда она сидела там
с  тобой прямо  передо  мной  и поедала  меня  глазами,  буквально  поедала,
людоедка,  я чувствовал, как трещат мои кости.  И вот я посоветовал  ей, как
поступать. Класть  я на вас хотел, государыня императрица, Шаго Мартину жаль
своих  титек, доить себя он не даст. Клал я  на вашу благотворительность. --
Он покачал головой. -- И на этом игры с высшим светом закончились, ну и черт
с ними, но я был бы великолепен там, я был  готов, я был чашкой чаю, который
они  могли заварить. И они  знали это. Потому что я пел  на всех языках, все
это  космополитическое  дерьмо,  французские  песенки,   техасские,  немного
оксфордского джаза, уверяю  тебя, --  подчеркнул он, переходя на безупречное
английское  произношение, --  мы  все получили бы  массу удовольствия и кучу
продовольствия.  --  Он  начал  считать,  загибая  пальцы:  -- Я  могу  петь
по-немецки,  по-китайски,  по-русски,  я  могу   петь  на   любой  лад,  как
образованный  негр, как житель Ямайки, японец, яванец, косоглазый  --  стоит
мне просто напрячь мои аденоиды, мои жирные губы  и связки,  бах! -- и я пою
все, что угодно,  но это все дерьмо, приятель, все, кроме способа, которым я
это  использую, потому что  на каждый  акцент у  меня приходится  своя нота,
когда я пою, на каждый язык своя особая нота, это целый конгресс языков, вот
что  чарует  в  моем  пении,  вот  почему им  так хочется меня  заграбастать
задорого  или  за  так, но я  не их, я  чужой, я елизаветинец,  я целый хор,
понял?
     --  Ты  просто старый динамист,  с луны  свалившийся, -- сказала Шерри.
Нежность к нему вновь зазвучала у нее в голосе. А меня разъедала кислота.
     --  Начав  говорить,  я завожусь.  Я ведь  бес. Я  обычно смотрел  твою
программу. Белая  жопа, а туда  же.  Мы с ней  сидели вот здесь  на диване и
слушали,  как ты распинаешься. "Белая  жопа, а туда же",  -- говорили,  и мы
смеялись.
     -- Теперь по телевизору показывают тебя, -- сказал я.
     -- Да, и как раз в тот час, когда шла твоя программа. По  сорок первому
каналу. Они так бедны, что им нечем платить оператору. Давай-ка подкурим. --
Он  достал сигарету,  набитую  туго, как  тюбик  зубной  пасты,  зажег  ее и
предложил  мне. Я отказался. Нечто непривычное давило мне  на затылок, нечто
появившееся в последние полчаса, неизвестно что, но  оно предупреждало меня,
чтобы я отказался. Я глотнул виски.
     -- А ты, подружка? -- Он протянул ей сигарету.
     -- Нет, -- она покачала головой. -- Не хочу.
     --  Опять  залетела?  --  спросил  он.  И,  увидев  выражение ее  лица,
присвистнул, засмеялся, состроил гримасу. -- Херня, -- закричал он, -- ты не
можешь этого знать,  так скоро  не  можешь знать. Сколько уже народу на этом
попалось. Так скоро не узнаешь.
     Но крючок засел в нем.  Что-то странное появлялось в его глазах по мере
того, как его  забирала марихуана, к этому он  готов не  был. Он походил  на
большую рыбу, которую только что загарпунили: в уголках  глаз  сквозил ужас,
нечто в прошлом навсегда осталось позади. Ему причиняла боль не мысль о том,
что она,  быть может,  беременна,  а  сознание,  что  она занималась со мной
такими вещами, которые заставили ее так подумать, это он здорово понимал.
     --  Послушай, подружка,  тебе не удастся  меня  оставить. Я вырежу твое
сердечко. В тебя воткнут, но только не то, на  что ты надеешься, а перо, а я
останусь в этом южном дерьме.  Я  теперь сижу в белом дерьме, --  сказал он,
поглядев на  меня, и глаза  его были  бесцветны,  как тюремная  стена, --  я
купаюсь в этой плоти, --  продолжал он, -- жопа ты жопа, я приберегал ее для
себя, все это белое дерьмецо, но она не белая, вовсе не белая, моя девка уже
не белая, в ней теперь моя черная штука. Да,  сэр, благодарю покорно, вы так
щедры. Послушай, приятель, я заставил ее сделать аборт, потому что малыш был
бы черный -- черный, как я, и поэтому я теперь белый.
     -- Ты черножопый  эгоист, -- сказала Шерри.  -- Ты не  белый, ты просто
перестал быть черным. Вот почему ты  по-прежнему черномазый,  а  мне вставил
белый. Потому что я никогда не оглядываюсь. Когда дело сделано, оно сделано.
Кончено.
     Должно быть,  какая-то доза марихуаны,  носившаяся в воздухе, тронула и
ее ноздри, потому что она говорила  сильным злобным голосом, мужским голосом
владельца  мельницы или политикана  из маленького южного  городка -- голосом
своего брата, понял я.
     --  Думаешь,  мы   выстроили   нашу   белую  дерьмовую  цивилизацию  на
всепрощении? Вот уж нет! Все кончено, Шаго. Вали отсюда.
     --  Человече,  -- ответил он,  --  собери своих  бесов,  и  пускай  они
вселятся в нас. Из твоего заднего прохода.
     --  Успокойся,  парень,   --  сказала  Шерри,  --  где   твое  хваленое
спокойствие?
     Ее  лицо порозовело, глаза сияли, она  выглядела лет на восемнадцать --
юная, дерзкая и прекрасная. Они стояли, уставившись друг на друга.
     --  Спокуха!  Я могу  успокоить  этого  твоего профессора так,  что  он
двадцать лет здесь не объявится. Послушай-ка, ты, -- обратился он ко мне, --
я  ведь  могу  привести сюда свою  армию.  Могу тебе  зубочистки  под  ногти
загнать,  понял?  Я ведь на этой территории князь, понял?  Но я пришел один.
Потому что  знаю  эту  сучку.  Я  знаю  эту запродавшуюся мафии  сучку,  она
ложилась под уголовников, под негров, под важных шишек, теперь она подцепила
тебя,  профессор,  чтобы отсюда  выбраться, ей  надо  кого-нибудь  глупого и
надежного, чтобы пальчики на  ногах ей  грел. Ты ведь небось уже целовал их,
засранец? -- И с этими словами он  шагнул ко мне, уперся рукой мне в грудь и
презрительно толкнул.  --  Сматывай  отсюда, хер собачий!  --  И отвернулся,
оставив запах марихуаны у меня на одежде. Давление у меня в  затылке  прошло
само  собой, мозг  налился кровью, свет вдруг стал  красным.  Я схватил  его
сзади, обхватил руками за талию, поднял и швырнул  наземь с такой силой, что
его ноги зацепились за мои, и мы приземлили