авить. Но она
шагнула  на  подоконник  и  бросилась вниз.  И мне почудилось, будто  что-то
отхлынуло от нее, когда она бросилась  вниз, и ударило меня по лицу. -- Меня
начала бить дрожь, картина, нарисованная мною, казалась  вполне реальной. --
А потом я не помню, что случилось. Кажется, я чуть не прыгнул  вслед за ней.
Но, как  видите,  не  прыгнул.  Вместо  этого  я  вызвал  полицию и позвонил
служанке, а потом,  наверно, на какое-то мгновение потерял сознание,  потому
что очнулся на полу. И тогда я подумал: "Ты  виновен в ее  гибели". Так что,
Робертс, полегче на поворотах. Все это было страшно трудно.
     -- Да, -- задумчиво протянул Робертс, -- кажется, я вам верю.
     -- Прошу  прощения, -- сказал О'Брайен. Он неловко поднялся с  кресла и
вышел.
     -- Остаются некоторые формальности,  --  сказал Робертс. -- Если вы  не
против, надо поехать в морг для официального опознания тела, а затем заехать
в участок и составить протокол.
     -- Надеюсь, мне не придется рассказывать эту историю по многу раз.
     --  Только один  раз, для полицейского стенографиста. Все детали можете
опустить.   Никакого  рая,  ада,  рака,  ничего   в   таком  духе.   Никаких
подробностей. Просто что она совершила это у вас на глазах.
     О'Брайен вернулся с другим  детективом, которого  мне  представили  как
лейтенанта Лежницкого. Он был поляк. Ростом  примерно  с  Робертса, пожалуй,
даже  более  сухощавый,  похоже  он  страдал от  тяжелой  язвы,  потому  что
перемещался  короткими   скованными  движениями.  Его  глаза  были  мрачного
желто-серого    цвета    с   почти   стальным,   тусклым   блеском.   Волосы
серовато-черные, как чугун, и серая кожа. Ему было лет пятьдесят. Как только
нас познакомили,  он втянул в  себя воздух  быстрым вдохом  боксера. А потом
натянуто улыбнулся.
     -- Почему ты убил ее, Роджек? -- спросил он.
     -- В чем дело? -- вмешался Роберте.
     -- У  нее сломан шейный  позвонок. -- Лежницкий  посмотрел  на меня. --
Почему ты не сказал, что задушил ее, прежде чем выкинуть из окна?
     -- Это неправда.
     -- Экспертиза показывает, что это правда.
     --  Не  верю. Моя  жена  упала  с десятого этажа, а потом  ее  переехал
автомобиль.
     Робертс вернулся  в кресло. Я посмотрел  на  него,  словно  он был моим
главным союзником и  самым верным другом, и он подался вперед по направлению
ко мне и сказал:
     --  Мистер  Роджек,  каждый год мы имеем  дело с массой самоубийц.  Они
принимают таблетки, вскрывают вены, стреляют себе в рот из пистолета. Иногда
они выбрасываются из окна. Но за все годы, что я состою на службе, я ни разу
не слышал, чтобы женщина выбросилась из окна на глазах у собственного мужа.
     -- Чего не было, того не было, -- сказал О'Брайен.
     -- Тебе, старина, пора обзавестись адвокатом, -- сказал Лежницкий.
     -- Не надо мне никакого адвоката.
     -- Вставайте, -- сказал Робертс, -- и поехали в участок.
     Они  все разом поднялись, и я почувствовал их настроение. Это был запах
охотников,  сидящих  в  чересчур натопленном  охотничьем домике  в  ожидании
рассвета, в стельку  пьяных после бражничанья всю  ночь напролет. Я уже стал
для  них просто  дичью.  Встав,  я  почувствовал,  как  на меня накатывается
слабость. Адреналин в крови не просыпался. Я претерпел больше, чем ожидал, и
испытывал сейчас такое же удивление, какое испытывает боксер, в самый разгар
поединка обнаруживший, что ноги у него стали ватными, а руки утратили силу.
     Они  провели  меня  через  холл, Руты там  не было, но  из  ее  комнаты
доносились голоса.
     -- Специалисты уже прибыли? -- спросил Лежницкий у полисмена, стоявшего
при входе.
     -- Они уже там, -- ответил тот.
     --  Передайте  им, что  я  даю стопроцентную  гарантию  насчет этого  и
стопроцентную гарантию насчет истории наверху.
     И он вызвал лифт.
     -- Надо бы вывести его черным ходом, -- сказал Робертс.
     -- Нет уж, -- ответил Лежницкий, -- пусть посмотрит в глаза газетчикам.
     Они  ждали на улице, человек восемь-десять, и  сразу  же в  причудливой
пляске закружились  вокруг  нас, засверкали лампы-вспышки, вопросы  сыпались
один  за другим, их лица  были  напряжены  и жадны.  Они  напоминали  стайку
двенадцатилетних нищих в каком-нибудь итальянском городке: истеричные, почти
одичавшие, заранее предвкушающие, что им швырнут монетки, и поскуливающие от
страха, что монетки могут и не перепасть. Я не пытался спрятать от них  лицо
-- более всего я боялся увидеть себя завтра на газетной полосе, прикрывающим
лицо руками или шляпой.
     -- Ну что, Лежницкий, он укокошил ее? -- закричал один из них.
     Другой протолкался  ко мне, его лицо лучилось  благожелательностью, как
будто он пытался внушить, что из всей толпы я могу доверять только ему.
     --  Не хотите  ли  сделать  заявление для  прессы,  мистер  Роджек?  --
настойчиво спросил он.
     -- Никаких заявлений, -- ответил я.
     Робертс усадил меня на заднее сиденье.
     --  Эй,  Робертс,  --  закричал  один из  газетчиков,  -- что ставить в
заголовок?
     -- Самоубийство или как? -- уточнил другой.
     -- Формальности, -- ответил Робертс, -- обычные формальности.
     По  толпе  прокатился  легкий  ропот  недовольства, какой  возникает на
спектакле, когда объявляют, что в главных ролях сегодня занят второй состав.
     -- Поехали, -- сказал Робертс.
     Он уселся на  переднее сиденье рядом с водителем, а я оказался зажат на
заднем сиденье между Лежницким и О'Брайеном. Это  был потрепанный седан  без
опознавательного  знака, и, как только  мы  тронулись с места, на меня через
окно обрушились новые вспышки, и  я услышал, как газетчики бросились к своим
машинам.
     -- Зачем ты это сделал?! -- заорал Лежницкий мне в ухо.
     Я  ничего  не ответил.  Я старался  казаться подавленным, как и  должен
выглядеть человек,  на глазах  у  которого  выбросилась из окна его жена,  а
докучливый сыщик был в этом случае  не более  чем дворнягой, лающей на меня,
но  мое молчание было, конечно,  злобным, потому  что от  Лежницкого исходил
запашок насилия,  сходный  с гниением, а  сидевший по  другую  руку от  меня
О'Брайен, прежде источавший что-то приторно  сладкое и  несвежее,  благоухал
теперь  по-иному:  легким  бздежем легавого  перед поединком с преступником.
Руки ерзали у них по  коленям. Они рвались в бой. У меня было ощущение, что,
стиснутый этой парочкой, я не продержусь и тридцати секунд.
     -- Ты задушил ее чулком? -- спросил Лежницкий.
     -- Голыми руками, -- мрачным и гулким голосом отозвался О'Брайен.
     Пошел дождь. Легкая морось, почти туман, в нежном освещении повисла над
улицами. Я ощущал биение собственного сердца так, словно оно было канарейкой
у меня  в  руке. Оно билось не  сильно, с какой-то безнадежной усталостью, я
казался  себе барабаном, внутри  которого колотилось,  случайно угодив туда,
сердце,  отзвуки  его биения проникали наружу, и каждый сидящий в машине мог
их  расслышать. За нами  следовали несколько  машин, разумеется, фотографы и
репортеры,  свет  их  передних  фар придавал  поездке  причудливый  комфорт.
Подобно птице, запертой в клетке в темной  комнате,  я  принимал эти огни за
напоминание  о  родном   лесе,   я  чувствовал   себя  раздавленным  биением
собственного сердца,  словно только сейчас начал испытывать настоящий страх,
способный  гнать  меня  через  все  барьеры  волнения,  пока  сердце мое  не
разорвется  и я не вылечу наружу на свидание со  смертью. Люди в машине были
залиты красным светом, затем зеленым, затем снова  красным.  Я, похоже,  был
готов потерять сознание. Сидеть  между ними было сродни удушению -- я ощущал
себя лисой  на болоте, обложенной со всех сторон собаками. Во мне пробудился
сладкий испуг загнанного зверя, потому что, если опасность разлита в воздухе
и твои ноздри  воспринимают ее столь же  отчетливо, как прикосновение чужого
языка к твоей плоти, сладка становится  и надежда на то, что, может быть, ты
все-таки останешься в живых. Из глубины  города доносилось что-то,  подобное
шепоту чащи,  и, как мартовская  ночная весть, через  раскрытое окно до меня
донесся первый запах весны,  похожий на  запах  первого пробуждения любви  к
женщине, которая до этой минуты всего лишь уступала твоей любви.
     -- Решил кокнуть жену и жениться на служанке? -- спросил Лежницкий.
     --  Ты  задушил  ее, --  гулким голосом сказал О'Брайен.  --  Зачем  ты
задушил ее?
     -- Робертс, -- сказал я, -- не могли бы вы заткнуть этих ублюдков?
     В этот миг им так не терпелось поколотить меня, что я почувствовал, как
волна безысходности выплеснулась из руки Лежницкого и ударила  меня  по лицу
так же, как била по  глазам лампа-вспышка. Они сидели рядом со мной, положив
руки  на колени,  покачиваясь,  --  Лежницкий  на мускульном  ходу поршня, а
О'Брайен -- трясясь, как выброшенная на берег морская медуза.
     -- Повтори-ка это  еще разок, и  я уделаю тебя рукояткой пистолета,  --
сказал Лежницкий. -- Тебя предупредили.
     -- Нечего угрожать мне, приятель.
     -- Проехали, -- сказал Робертс, обращаясь к нам. -- Кончайте.
     Я откинулся  на  спинку  сиденья,  сознавая,  какую  опасность  на себя
навлек. Теперь адреналин бушевал в их крови, как чернь в часы бунта.
     Остаток пути мы ехали  молча.  Их тела были так перегреты  яростью, что
моя кожа  получила  нечто  вроде ожога,  как  бывает,  если  пересидишь  под
ультрафиолетовой лампой.
     Опознание в морге заняло лишь несколько минут. Мы  прошли по  коридору,
смотритель шел  впереди,  отпирая  одну  дверь  за  другой,  и  очутились  в
помещении, где  на столах  из  нержавеющей стали  лежали  под простынями два
трупа и стояли холодильники, в которых держат тела. Свет был цвета китовьего
подбрюшья,  ненатуральная  белизна  флюоресцентных   ламп,  и  здесь  царило
какое-то новое  молчание,  мертвая тишина,  некая полоса пустоты  без всяких
отголосков событий, оставшихся позади, мертвая тишина пустыни. В носу у меня
свербило  от  запахов  антисептика  и деодоранта и того,  другого  запаха --
вялого запаха бальзама и фекальных вод, прокладывающего себе путь  в спертом
воздухе.  Мне  не  хотелось  глядеть на Дебору.  Когда откинули  простыню, я
бросил лишь беглый взгляд, и все же явственно увидел открытый глаз, твердый,
как мрамор,  мертвый, как глаз мертвой рыбы, -- ее прекрасное лицо распухло,
красота навеки исчезла.
     -- Пойдемте отсюда, -- сказал я.
     Смотритель   вернул  простыню  на   место  профессиональным   поворотом
запястья,  рассчитанным,  чуть небрежным, но неторопливым, не  без некоторой
церемонности. Ему была присуща та же несимпатичная угрюмость, какая бывает у
уборщиков в мужских туалетах.
     -- Доктор прибудет через пять минут, -- сказал он. -- Вы подождете?
     -- Передайте ему, пусть позвонит нам в участок, -- сказал Лежницкий.
     На столе в углу, в конце этого большого помещения, я увидел миниатюрный
телевизор,  размером  не   больше   настольного  радиоприемника.   Звук  был
приглушен, изображение то ярко вспыхивало, то  гасло, то вспыхивало опять, и
у меня возникла бредовая мысль, будто оно беседует с неоновыми лампами и они
отвечают ему. Я был в полуобморочном состоянии. Когда мы прошли коридорами и
покинули госпиталь,  я наклонился  и  попытался  проблеваться  -- но  только
почувствовал вкус желчи во рту, да подарил фотографу еще один снимок.
     По дороге все опять молчали.  Какой бы участи Дебора ни заслужила, этот
морг был для нее неподходящим местом. Я стал размышлять о собственной смерти
и  о том, как моя душа  (когда-нибудь в грядущем) будет пытаться подняться и
вырваться из мертвого тела. В этом морге (ибо видение моей смерти явилось ко
мне  там)  нежные  составляющие  моей  души  задохнулись   под  парализующим
воздействием  дезодорантов,  а  надежда  угасла  в  диалоге между  неоновыми
лампами и телевизором. Я впервые ощутил собственную вину. Было преступлением
отдавать Дебору в морг.
     У входа в участок толпилось еще больше репортеров и фотографов, и снова
они закричали и заговорили все разом.
     -- Это он ее пришил? -- заорал один.
     -- Вы  его сцапали? -- добивался другой. -- Что же это, Робертс, что же
это было?
     Они пошли следом за нами, их остановили лишь на пропускном пункте,  где
какой-то полисмен восседал у расчерченного на квадраты табло, которое всегда
напоминало мне о трибунале (хотя до сих пор я видел такое только в фильмах),
и  вот мы очутились в чрезвычайно большом помещении, может, шестьдесят футов
на  сорок, стены  которого до  уровня  глаз  были выкрашены в  функционально
зеленый цвет,  а  выше  -- в  столь же  функционально  коричневатый,  краска
выцвела,   а  местами  облупилась,  потолок  же  состоял  из   грязно-белых,
восемнадцатидюймовых в  поперечнике  плит,  каждая из  которых была украшена
цветком,  который,  по  мнению  его изготовителя,  жившего  в  девятнадцатом
столетии,  должен был  изображать собой геральдическую лилию. Кругом  стояли
столы, штук двадцать, и, кроме того,  в помещении было два  маленьких бокса.
Робертс  остановился  в  дверях между пропускным пунктом и  этой  комнатой и
сделал короткое заявление для прессы:
     -- Мы вовсе не  задерживаем  мистера  Роджека. Он просто помогает  нам,
согласившись прийти сюда и ответить на наши вопросы. -- После чего захлопнул
у них перед носом дверь.
     Робертс  подвел  меня к столу, и  мы сели. Он достал  какое-то  досье и
заполнял  его  в течение пары  минут.  Затем  поднял на меня глаза. Мы опять
остались вдвоем, -- Лежницкий и О'Брайен куда-то исчезли.
     -- Вы заметили, -- сказал Робертс, -- что я оказал вам сейчас услугу?
     -- Заметил.
     -- Ладно, но меня от этого просто воротит. Терпеть не могу таких вещей.
И  Лежницкий  с  О'Брайеном,  кстати,  тоже. Должен  сказать  вам: Лежницкий
превращается в  зверя, когда  дело доходит до  такого материала. Он убежден,
что вы ее убили.  Он думает, что вы сломали шейный позвонок шелковым чулком.
И надеется, что вы  сделали это  за пару часов до того, как  выкинули ее  из
окна.
     -- Почему?
     --  Потому что,  друг  мой,  если  она  провалялась  там парочку часов,
вскрытие это покажет.
     -- Что ж, тогда победа за вами.
     -- О, у нас достаточно предпосылок для победы. Я еще кое-что  почуял, я
знаю, что вы путаетесь с этой  немочкой, со  служанкой. -- Его твердые синие
глаза буравили  меня. Я  выдерживал его  взгляд,  пока  мои глаза не  начали
слезиться. И лишь тогда он посмотрел  в  сторону. --  Вам  еще  повезло, что
никто  серьезно  не  пострадал,  когда  столкнулись  пять   машин.  Если  бы
кого-нибудь убило, да мы смогли бы навесить на вас смерть вашей жены, газеты
представили  бы  вас злодеем почище Синей  Бороды.  Скажем,  если  бы  погиб
ребенок.
     И  правда,  над  этой стороной дела я  почему-то не задумывался. Ведь я
вовсе не собирался устраивать на улице свалку из пяти машин.
     --  Так  что,  знаете  ли,  --  продолжил он, -- вы  отнюдь не  в самом
безнадежном  положении.  Но вы  именно в  том  положении,  когда  необходимо
принять решение. Одно из двух. Если вы сознаетесь в  содеянном  -- простите,
если задел вас, -- но сможете привести в качестве смягчающего обстоятельства
факты или факт  измены  со стороны  вашей  жены,  то  хороший адвокат сумеет
добиться для вас  двадцатилетнего  срока.  Что,  как  известно, на  практике
означает двенадцать лет, а может быть сведено и к восьми. Мы поможем вам, мы
объявим, будто признание сделано вами  добровольно.  Мне придется  объяснить
ваше молчание на протяжении нескольких первых часов, но я скажу, что вы были
в  состоянии шока. Я и  словом  не  обмолвлюсь о  той  херне, которую вы мне
несли. И  выступлю на  суде свидетелем защиты. С  другой же стороны, если вы
будете запираться до тех пор, пока мы не соберем все изобличающие вас улики,
и  только  тогда  признаетесь,   вы  получите  пожизненное  заключение.  Что
означает, что даже в самом лучшем случае вы выйдете на свободу не раньше чем
через двадцать лет. Ну а если вы будете стоять на своем и бороться до конца,
мы  вас  одолеем  и  дело  кончится электрическим стулом.  Вам обреют наголо
голову и угостят  вашу бессмертную  душу хорошим зарядом  электричества. Так
что  посидите-ка  да  подумайте.  Подумайте  об  электрическом  стуле.  А  я
позабочусь о кофе.
     -- Сейчас глубокая  ночь, -- сказал я.  -- Не пора ли  вам отправляться
домой?
     -- Я пошел за кофе.
     Мне было жаль, что он  оставил меня  в одиночестве. Как-то  легче было,
когда он сидел тут.  А  сейчас мне не оставалось ничего  другого,  кроме как
размышлять  над  тем,  что  он сказал. Я  пытался прикинуть, сколько времени
прошло между тем  мигом, когда я понял, что Дебора  мертва, и тем, когда  ее
тело упало наземь на Ист-ривер-драйв. Никак не менее получаса. А может быть,
и час, и даже полтора. Когда-то  я разбирался в анатомии, но сейчас никак не
мог  вспомнить, как  долго клетки  мертвеца остаются нормальными и когда они
начинают  разлагаться.  И,  должно  быть,  пока  я  сидел  здесь,   они  уже
производили вскрытие.  Свинцовая  тяжесть  лежала  у меня  в  желудке, та же
бездонная  тоска, какую  я обычно  испытывал, не видя Дебору неделю-другую и
вдруг,  по внезапному порыву,  начиная  ей  названивать. Тяжко было сидеть и
дожидаться Робертса еще и потому, что то безжалостное отсутствие милосердия,
в зависимость  от которого я попал  с Деборой (как от спиртного,  способного
унять страх у меня в желудке), теперь было обещано мне следователем. Я знал,
что они, скорее всего, наблюдают за мной и  что  мне  следует оставаться  на
месте. Знал, что, едва  я встану, мое волнение выдаст себя в каждом жесте, в
каждом шаге, и все же не был уверен в том, что у меня хватит воли оставаться
неподвижным: несколько часов  подряд я  палил из  всех орудий, и склад  моих
снарядов был уже почти пуст.
     Я заставил  себя переключиться и стал  осматривать помещение. Детективы
вели допросы за четырьмя  или пятью столами. Какая-то  старуха в потрепанном
пальто деловито рыдала  за соседним столом, а откровенно  скучающий детектив
барабанил  карандашом  по  столешнице,  ожидая, когда она образумится.  Чуть
подальше здоровенный негр с расквашенным лицом отрицательно  тряс головой  в
ответ на  каждый вопрос, а  из бокса  доносился,  как мне  показалось, голос
Руты.
     И тут  в другом конце комнаты я увидел златокудрую женскую головку. Это
была  Шерри. Она была здесь с дядюшкой и с Тони, ее спутники о чем-то горячо
спорили с  Лежницким и еще двумя детективами, которых я раньше  не видел.  Я
находился  тут  уже  добрых четверть часа, но  не видел  ничего, кроме  лица
Робертса.  Только  сейчас  я  услышал,  какой  тут  стоит  шум:  протесты  и
обвинения,  и  настойчивые,  как выстрелы,  голоса  полицейских сливались  в
единый хор, и я  мог бы, пожалуй, ускользнуть сейчас в некое преддверие сна,
в котором мы все  плыли бы по  морю  грязи,  окликая друг  друга под  грохот
крушения о  рифы под темной луной. Голоса словно состязались друг с  другом,
дядюшка  в  другом  конце комнаты  заговорил  запинающимся  и  всхлипывающим
голосом, старуха за соседним столом зарыдала еще громче, голос  Руты  тут же
подцепил  что-то  пронзительное  в  рыданиях старухи, а  негр с расквашенным
лицом  почти затараторил, качая головой в джазовом ритме,  который он извлек
из всеобщего гама. Мне  казалось, что я заболеваю, у меня возникло ощущение,
будто  меня куда-то  тащат в  железной  хватке моей памяти,  будто я изменяю
сейчас  всем счастливым  мгновениям, которые были у меня с Деборой, и прощаю
ей  каждый сгусток моего гнева в те  часы, когда она  умела  посмеяться надо
мной. Мне казалось, что я прощаюсь даже с той ночью на итальянском холме и с
моими четырьмя немцами, да, я ощущал  себя существом, которое страх загнал в
некое  пограничье  меж землей  и водой (страх, вобравший в  себя опыт тысячи
поколений), -- оно  цепляется  когтями за что-то твердое,