не буду... -- Она
не  договорила фразу, но речь шла  кой о чем,  чем она  занималась только со
мной  и ни с кем другим.  -- Нет, -- продолжала Дебора, -- я решила:  больше
мне этого не надо. Во всяком случае со Стивом.
     Этому  научил ее  я,  но потом  в  ней проснулся  воистину  королевский
аппетит. Это небольшое действо, похоже, стало для нее главным удовольствием.
     -- Никогда больше? -- спросил я.
     -- Никогда.  Меня  тошнит  от  самой мысли об  этом,  во всяком  случае
применительно к тебе, дорогуша.
     --  Ладно, давай завяжем  с этим.  Честно  говоря, ты  была не такой уж
искусницей.
     -- Не такой, как твои малышки?
     -- Ты и в подметки не годишься как минимум пятерым из них.
     Она опять пошла красными пятнами. Я почувствовал исходящий от нее запах
гнили, мускуса и еще  чего-то куда более  жестокого. Это  был запах случки в
зоопарке.  И  этот  последний  запах  таил  в себе опасность, он напоминал о
горящей резине.
     --  Вот ведь как странно, -- сказала Дебора. -- В  последнее время я ни
от кого таких нареканий не слышала.
     С  тех пор как  мы  разъехались, она не рассказывала мне  ни о ком.  До
сегодняшнего дня.  Острая, печальная, почти приятная боль  пронзила меня. Но
ее сразу сменил откровенный ужас.
     -- У тебя есть любовники?
     -- На сегодняшний день, милый, всего трое.
     -- И ты... -- Я был не в силах договорить.
     --  Да,  дорогой. Ты даже  не представляешь,  как они  были шокированы,
когда я к  этому приступила. Один из них спросил:  где ты  этому  научилась?
Всегда думал, что такое практикуется только в мексиканских борделях.
     -- Заткнись, сука.
     -- И благодаря широкой практике в последнее время я в отличной форме.
     Я  отвесил ей  пощечину. Я  собирался -- так подсказывали  мне  остатки
сознания, еще  не  охваченные пламенем, --  дать ей только  пощечину, но мое
тело говорило стремительней, чем мой  мозг, и удар пришелся ей по уху и едва
не скинул ее с постели. Она воспряла, как  бык, и начала действовать подобно
быку.  Она ударила меня головой  в живот (вспышка в зарослях моих нервов), и
тут же заехала  сильным  коленом  мне  в пах (приемы боя у нее  были  как  у
школьного надзирателя), и, не  попав,  потянулась туда же  руками,  стремясь
ухватить мой корень и раздавить его.
     Это  все  и решило.  Я  ударил ее сзади  по затылку,  мертвым  холодным
ударом, опрокинувшим  ее на колени, а  затем обвил  рукою  ее шею  и стиснул
горло. Она была сильной,  я  всегда знал это, но сейчас  ее сила была просто
чудовищной. Какое-то  время  я не понимал, смогу ли удержать ее,  она  почти
сумела  подняться  на  ноги  и  отшвырнуть  меня  в  сторону, что,  учитывая
стартовую  позицию, было бы достижением  даже для  профессионального  борца.
Секунд десять --  двадцать она пыталась сохранить  равновесие, но  затем  ее
сила  начала иссякать,  истекать из нее в  меня,  и  зажим у нее на шее стал
крепче. Я действовал с  закрытыми глазами. Мне  виделось,  будто я  прошибаю
плечом гигантскую дверь, которая поддается лишь дюйм за дюймом.
     Ее  рука  взметнулась  к  моему плечу и  слегка  забарабанила  по  нему
пальцами.  Как будто гладиатор признавал свое поражение. Я  ослабил давление
ей на горло, и дверь, которую я открывал, начала затворяться. Но я успел уже
заглянуть и за эту  дверь -- и там были небеса, биение  прекрасных  городов,
сияющих  в темных тропических сумерках, --  и я еще раз надавил на дверь изо
всей силы и почувствовал, как ее рука покидает мое плечо, я колотился теперь
в эту дверь что было  мочи; судороги пробегали у меня  по телу,  и  душа моя
закричала:  назад!  ты зашел  слишком далеко!  Назад!  Я почувствовал  серию
падавших, точно  удары бича,  команд, сполохами света  летевших  из мозга  в
руку, и готов был  повиноваться  им. Я пытался остановиться,  но  импульс за
импульсом  со всей  неумолимостью вели  к  грозовой  разрядке:  некая черная
страсть,  некое  желание  продвинуться вперед, довольно  схожее с  тем,  как
входишь  в женщину  вопреки  ее  крикам о  том, что она  не  предохраняется,
налившись бешенством,  взорвалась во мне, и душа моя лопнула под фейерверком
ракет,  звезд  и  жестоко   ранящих  осколков,  рука,  сдавившая  ей  горло,
отказалась  повиноваться шепоту, который все еще доносился оттуда, и раз! --
я сдавил тверже, и два! -- я сдавил еще  сильней, и три -- я заплатил ей  за
все, и  теперь уже не было удержу, и  четыре! -- дверь  полетела с петель, и
проволока порвалась у нее в горле, и я ринулся внутрь,  ненависть накатывала
на  меня волна за волной, болезнь тоже, ржавчина, чума и  тошнота. Я плыл. Я
проник  в самого себя так  глубоко,  как мне всегда  мечталось, и  вселенные
проплывали предо мною в этом сне. Перед моим внутренним  взором  плыло  лицо
Деборы, оно оторвалось от тела и  уставилось  на меня  во тьме.  Взор ее был
злобен, он говорил:  есть пределы зла, лежащие  в областях,  которые превыше
света. И затем она улыбнулась,  как молочница, и уплыла  прочь, и исчезла. И
посредине  этого  исполненного  восточной  роскоши ландшафта  я почувствовал
утраченное прикосновение ее пальцев к  моему плечу, излучающих некий зыбкий,
но  недвусмысленный  пульс  презрения.  Я  открыл глаза. Я устал так, словно
поработал на славу, и вся моя плоть была освежена этой работой. Так хорошо я
не чувствовал себя с тех пор, как мне стукнуло двенадцать. В эти минуты  мне
казалось невероятным, что жизнь может приносить не только  радость. Но здесь
была  Дебора, она лежала мертвая на цветастом ковре на  полу, и на этот счет
не  оставалось никаких сомнений.  Она была  мертва, она и  в самом деле была
мертва.

2. БЕГЛЕЦ ИЗ КАЗИНО

     Шестнадцать лет  назад,  ночью, когда я занимался любовью с Деборой  на
заднем сиденье моей  машины,  она,  едва мы  кончили, взглянула  на  меня  с
загадочной и растерянной улыбкой и спросила:
     -- Ты ведь католик?
     -- Нет.
     -- А я думала, что ты польский католик. Роджек -- звучит похоже.
     -- Я наполовину еврей.
     -- А что со второй половиной?
     -- Протестант. А собственно говоря, вообще ничего.
     -- Вообще ничего, -- повторила она. -- Ладно, отвези меня домой.
     Но она помрачнела.
     Восемь лет потребовалось мне для того, чтобы выяснить, почему она тогда
помрачнела: семь  лет  без нее и год в браке с нею. Весь первый  год ушел на
то, чтобы понять, что у Деборы есть предрассудки, столь же сильные, как и ее
пристрастия.  Ее  презрение к евреям-протестантам и просто  евреям не  знало
границ. "Им совершенно чуждо милосердие", -- наконец пояснила она.
     Как  и   у  любого  истинного  католика,  у   Деборы  были  собственные
представления  о милосердии. Милосердие  было налетчиком на свадебном  пиру,
призраком на нашем супружеском ложе.  После очередного скандала она говорила
печально и  как  бы отрешенно: "Меня всегда переполняло милосердие, а сейчас
его  нет  во мне". Когда  она забеременела, милосердие  вернулось к ней. "Не
думаю, что я все еще омерзительна Богу", -- говорила она. И действительно, в
иные мгновения от нее исходила нежность,  проливая  теплый  бальзам  на  мои
нервы, но бальзам этот не  был  целительным: милосердие Деборы зиждилось  на
глубинном  родстве  с  могилой. Я был  уверен в  ее любви, и все  же в такие
мгновенья душа моя взмывала на безжизненную горную вершину или же готовилась
низринуться  в бушующее  море,  в  трехметровую  волну,  оскалившуюся  косой
ухмылкой в своей седой бороде. Таково было любить Дебору, совсем  не то, что
заниматься  с ней любовью: вне всякого  сомнения, она определяла эти занятия
как милосердие и похоть. Переполненная любовью, она  внушала ужас, занимаясь
любовью, она оставляла вам на память ощущение случки со стреноженным зверем.
И дело было не только в  запахе дикого кабана,  налившегося дурной кровью, в
горячем запахе звериных клеток  в зоопарке, было тут и  нечто иное, ее духи,
легкий намек на  святость, нечто  столь же хорошо просчитанное и  греховное,
как  двойная  бухгалтерия,  да -- от  нее пахло банком, господи, в ней  было
слишком много всего  для одного мужчины, и в самой сердцевине таилось что-то
скользкое, возможно,  змея, я часто  именно  так  и  воспринимал это:  змея,
стерегущая вход в  пещеру с сокровищами, с богатством, с бесстыдной роскошью
всего  мира, --  и  очень редко выпадали мгновения, когда  я мог  воздать ей
должное, не испытывая при этом острых уколов боли,  словно в меня  вонзалось
жало. Отдыхая  после объятий, я  плыл по течению, меня  куда-то нес  тяжелый
поток  пламени,  больного и отравленного  пламени, горящего  масла,  которое
вытекало из нее и  охватывало  меня. И каждый раз из груди у меня  вырывался
стон, похожий на  бряцанье цепей, и губы мои прижимались к ее губам, пытаясь
глотнуть немного воздуха.  И мне казалось,  что из  моей души  вырвали некое
обещание и взяли его как выкуп.
     -- Ты бесподобен, -- говорила тогда она.
     Да,  мне  пришлось  поверить и в  милосердие, и  в отсутствие  оного, в
указующий  Перст Божий  и в сатанинский бич, мне пришлось прийти  к научному
обоснованию  реальности  ведьм.  Дебора верила  в  бесов.  В ней говорит  ее
кельтская  кровь, пояснила она как-то раз, кельты  жили в согласии с духами,
занимались  с  ними любовью  и охотились вместе.  Она  и в  самом  деле была
первоклассным охотником. Со своим первым мужем она бывала  на сафари и убила
подраненного льва,  изготовившегося вцепиться  ей  в горло, и двумя пулями в
сердце  (винчестер  30/06)  уложила белого  медведя,  но  я  подозревал, что
однажды она  все же  утратила  хладнокровие.  Как-то раз  она намекнула, что
бросилась  бежать от какого-то зверя и проводнику пришлось самому прикончить
его. Но я не знаю этого наверняка -- она никогда не договаривала до конца. Я
предлагал  ей  вместе  отправиться на охоту -- в Кодьяк, в Конго,  все равно
куда, в первые годы нашего супружества я был готов помериться силами с любым
героем,  профессионалом и  чемпионом,  -- но она  постаралась  развеять  мое
романтическое настроение. "Нет, дорогой, с тобой я не поеду никогда. Памфли,
-- таково было с трудом выговариваемое  уменьшительное  имя ее первого мужа,
--  был великолепным  охотником. Охота -- это лучшее,  что было у нас с ним.
Неужели  ты  думаешь,  что  я захочу  осквернить свои  воспоминания? Это  не
принесет радости ни тебе, ни мне. Нет, я никогда больше не решусь на большую
охоту. Разумеется,  если  только  не  влюблюсь в кого-нибудь,  кто  охотится
божественно".  Как   и  большинство  ее   друзей,  она  с  аристократическим
безразличием  относилась  к любым способностям,  кроме  врожденных.  Цветком
можно  полюбоваться и, если  захочется, сорвать его, но выращивают его пусть
другие.
     В конце концов она взяла меня на охоту -- на кротов и сурков. Мне снова
продемонстрировали дистанцию между  мною и ее ненаглядным Памфли, но даже во
время  этой  охоты,  обычной  прогулки по  вермонтским  лесам неподалеку  от
домика,  который  мы  сняли  на  лето,  я убедился в  ее мастерстве.  Дебора
по-особому умела  видеть лес.  Именно  там, в  прохладе  и в  сырости, среди
пряных и нежных и напоенных гниением запахов леса,  она  чувствовала  себя в
своей  стихии: ей  был  внятен дух, таящийся в какой-нибудь группе деревьев,
она сказала мне, что чувствует, как  этот дух наблюдает  за ней, а когда его
вытеснял или подменял кто-то другой, тоже наблюдавший за нею, то этот другой
и оказывался зверем.  Так было  и  сейчас.  Какое-нибудь  маленькое существо
выбиралось  из  своего  укрытия,  и  Дебора  укладывала его  на  месте.  Она
истребляла множество зверушек, больше, чем любой другой охотник. Чаще  всего
она стреляла от бедра  -- спокойно,  словно указывала на зверька пальцем. Но
некоторым позволяла спастись. "Этот твой", -- говорила она,  и  я мазал. Что
вызывало  смешок  благородного,   но  мрачноватого  сочувствия.  "Купи  себе
винтовку с оптическим прицелом, дружок", --  шептала она. Мы охотились всего
несколько раз, но я успел понять, что больше никогда не отправлюсь на охоту.
Во всяком  случае, с  нею. Потому что  Дебора убивала самых красивых и самых
уродливых зверьков. Она подстреливала белок с  ласковыми мордочками, нежных,
как лань,  в  своей смертельной  истоме,  она разносила норы сурков, гримасы
которых  в агонии были столь  же скульптурны, как горгульи.  Ни один участок
леса не оставался прежним после того, как она проходила там.
     -- Видишь  ли, -- сказала она мне однажды поздно ночью, когда хмель уже
вышел  из нее  и  она  пребывала  в одном из своих редчайших  настроений, не
жестоком, но порочном, не похотливом, а просто задумчивом, задумчивом  самих
размышлений  ради, -- я знаю, что во  мне больше блага  и больше  зла, чем в
любом  другом человеке, но что  было  заложено  в меня  с  рождения,  а  что
привнесено потом?
     -- Ты служишь добру и злу попеременно.
     -- Нет,  просто делаю  вид. --  Она  улыбнулась.  --  Честно  говоря, я
преисполнена  зла.  Но я презираю его, в самом деле презираю.  Просто Дьявол
сильнее меня.
     Что было равнозначно признанию в том, что зло заточило добро в темницу.
После девяти лет брака с  Деборой я  тоже не мог дать точного ответа на этот
вопрос. Я привык  вращаться в кругу людей,  верящих  в  то, что  написано  в
"Нью-Йорк Таймс": "Специалисты возражают против фтора", "Дипломаты критикуют
выводы  комиссии",  "Самоуправление бантустанов",  "Советник  подчеркивает",
"Новый подход к  проблеме  престарелых". Сейчас я  уже  не верю во  всю  эту
ерунду:  я погрузился  в  воды  Дебориной  интуиции,  это  куда  ближе  моим
воспоминаниям  о  четырех убитых мною немцах, чем все перечисленное выше или
там не названное. Но я не мог понять, кто из нас заточил в темницу другого и
как. Сколь ужасен был этот гребень  безумия: лежать с Деборой на супружеском
ложе  и  гадать, кто из нас  виновен в  той туче  гнилой  пагубы, в  которую
сливаются наши дыхания.  Да, я начал  верить в духов  и бесов,  в дьяволов и
демонов, домовых и леших, в инкубов и  суккубов; не  раз я садился в постели
этой  странной  женщины,  ощущая   когти  у  себя  на  груди,  знакомый,  не
перебиваемый  алкоголем, дурной  запах на устах и глаза Деборы, уставившиеся
на меня  во тьме,  и тогда мне казалось, что меня душат. Она воплощение зла,
решал я, но тут же мне приходило на ум, что добро может наведаться в гости к
злу только под личиной зла: да, зло сможет  разгадать добро под такой маской
только благодаря напористости, присущей добру. И  может, воплощением зла был
я сам, а  Дебора  --  моей узницей? Или же я был  просто слеп? Ибо  сейчас я
вспомнил, что нахожусь там, где нахожусь, и что Дебора мертва.
     Это было  очень  странно. Мне  как бы пришлось напомнить себе  об этом.
Казалось, будто она не мертва, а просто перестала жить.
     Итак, я пришел в  себя и обнаружил,  что  минуту-другую, а может, уже и
десять минут или того больше лежу в полусне возле тела Деборы. Я по-прежнему
чувствовал  себя  превосходно.  Я  чувствовал  себя  превосходно,  но что-то
подсказывало  мне,  что не стоит сейчас  думать о  Деборе, именно  сейчас не
стоит, и я  поднялся  с полу и пошел  в  ванную помыть руки.  Вам  случалось
когда-нибудь употреблять пейотль? Ванная была залита  фиолетовым  светом,  и
где-то на краю моего зрения  по кафелю проходила радуга. Стоило мне  закрыть
глаза, как водопад бархатного дождя, красного, как обивка красной коробочки,
обрушился на мою сетчатку. Руки  дрожали в воде. Я вспомнил  пальцы Деборы у
меня на плече, сорвал рубашку и вымыл предплечья. Кусок мыла казался  живым:
оно шлепнулось обратно в мыльницу с низким, сдавленным звуком.  Я готов  был
слушать  его целую вечность.  Но в руке  у меня  уже  было  полотенце, и его
прикосновение  к  моим пальцам напоминало  прикосновение к трухе,  в которую
превращаются поздней  осенью листья.  Так  же обстояло  дело и  с  рубашкой.
Словно кто-то хотел  доказать мне, что я никогда не знал, что такое рубашка.
Каждый  из скопившихся  в ней запахов (все эти отдельные молекулы и частицы)
расплескался  по  ткани,  как  стая  мертвых  рыб  на  берегу  моря,  --  их
разложение,  интимный  запах  их  гниения  образует  нить,  связующую  их  с
потаенным  сердцем  моря.  Итак,   я  вдел  в  рубашку  собственное  тело  с
торжественностью  кардинала,  водружающего на  голову  свою тиару,  а  затем
завязал  галстук. Простой  черный галстук с  узлом, но мне казалось, будто я
пришвартовываю корабль  к причалу,  галстук был  грубоват на  ощупь, полоска
манильской  ткани  шириной в  дюйм,  достаточно  длинная, чтобы  можно  было
завязать сложный узел, мои пальцы пробегали по  его поверхности, как мышь по
куче трепья.  Если уж говорить  о  милосердии, то  я еще никогда  не  ощущал
такого покоя. Доводилось ли вам  слушать ночное молчание комнаты или великое
молчание в глубине леса? Вслушайтесь: ибо превыше молчания существует  некий
мир, где каждое из молчаний занимает подобающее ему место. Я стоял в ванной,
закрыв  кран,  и  вслушивался  в  молчание  кафеля. Где-то  на нижних этажах
включился вентилятор и  задребезжал  холодильник: они словно торопились, как
звери,  ответствовать  вызову,  бросаемому  исходящей  от  меня  тишиной.  Я
поглядел в  зеркало, снова  пытаясь  разгадать  загадку  собственного  лица:
никогда мне  не  доводилось видеть лицо  более привлекательное. Это  правда.
Правда  именно того сорта, какую  узнаешь, завернув за угол  и лицом к  лицу
столкнувшись  с  незнакомцем.  Мои  волосы  были  живыми, а  глаза  -- цвета
безоблачного неба над морем, наконец-то это были глаза, способные потягаться
с глазами немца,  стоявшего передо мной со  штыком в  руке,  --  над гаванью
моего  покоя кометой промелькнуло мгновение страха,  и я постарался поглубже
заглянуть  в  глаза  в  зеркале,  как  будто они  были замочной  скважиной в
воротах, ведущих во дворец, и я спросил себя: "Благ ли я сейчас? Исполнен ли
зла вовеки?" -- это казалось очень простым  двуединым вопросом -- но вдруг в
ванной  погас свет, потом он  замигал  короткими  вспышками. Кто-то  давал в
честь  меня  салют.  И  теперь глаза  в  зеркале  были веселыми, хотя и чуть
поблекшими. Я не мог поверить, что только что они казались совсем иными.
     Я вышел из ванной, и мне пришлось вновь взглянуть на Дебору. Она лежала
на животе, уткнувшись лицом в ковер. Мне не хотелось переворачивать ее прямо
сейчас. Покой, владевший мною, был  достаточно  зыбок. Его хватало только на
то, чтобы  стоять возле трупа и озираться по сторонам. Особого беспорядка не
было. Покрывало и одеяло сползли на пол, одна  из подушек упала, кресло было
отодвинуто в  сторону, его ножки оставили борозду  в  ковре. Вот  и  все.  В
бутылке и стопке по-прежнему  был ром, мы  не опрокинули ни одной лампы и не
сорвали со  стены  ни  одной  картины,  ничего  не разбили, на  полу не было
никаких осколков. Мирная сцена --  пустое поле с  пушкой времен  гражданской
войны: она выпалила несколько минут назад, последний клуб дыма, словно змея,
еще выползал у нее из жерла и колечками плыл по ветру. Да, такая вот мирная.
Я  подошел  к окну и с десятого этажа поглядел вниз  на Ист-ривер-драйв, где
быстро  мчались машины. Прыгнуть? Но вопрос этот был не слишком настойчивым:
решение  нужно было  принять  здесь  в  комнате. Можно  было снять трубку  и
позвонить  в  полицию.  Или погодить  с  этим. (Мне  доставляло удовольствие
делать каждый  шаг с той грациозной осмотрительностью, какую ощущает в своих
ногах балерина.)  Да, можно отправиться  в тюрьму, просидеть там лет  десять
или  двадцать и  попробовать написать ту гигантскую  книгу, замысел  которой
почти выветрился из  моего мозга за долгие годы пьянства и Дебориных  игрищ.
Это было  достойное  решение, и  все  же  я  ощутил  лишь  мимолетный  порыв
предаться ему во  власть,  нет,  в недрах  моего мозга уже заработало что-то
иное, там  рождалась какая-то схема,  какое-то  желание -- я чувствовал себя
так хорошо,  словно м