озабоченным.  Он  выглядел  как  человек,  на  которого  обрушились
несколько неприятностей сразу, и сейчас  он просто не знает,  которой из них
заняться  в  первую очередь. Он протянул  мне для  рукопожатия вялую руку  и
искоса глянул на меня. От него шибало ненавистью, запахом мрачным и сильным,
квинтэссенцией  всего,  что я почувствовал в Шерри за мгновение до того, как
чуть было не вырубился.  И сейчас, стоя  лицом к лицу  с Тони,  лицом к  его
круглому лицу,  я  почувствовал  тошноту:  в  нем таилась угроза,  столь  до
мелочей угадываемая (как будто  бы задыхался в  пластиковом мешке), что меня
охватило  паническое желание покинуть их обоих, и я остался лишь потому, что
некий инстинкт говорил мне: при  удушении первый миг  всегда самый страшный.
Обратясь к Шерри, я с улыбкой сказал:
     --  Можете  себе  представить?  В полиции решили,  что мне  пора отсюда
сматываться.
     -- В полиции служат умные люди, -- сказал Тони.
     --  Так  или  иначе,  они  хорошо  обо  мне  заботятся.  Они  были  так
встревожены, что даже побеседовали с барменом после разговора со мной.
     --  Здесь, в клубе, никогда ничего не бывает, -- сказал Тони, -- другое
дело в  переулках. На  улице. -- Но на лице у него вновь появилось выражение
озабоченности, словно  ему предстояло  отправить пять посылок,  а  под рукой
было только трое рассыльных.
     -- В наши дни трудно на кого-нибудь положиться, -- сказал я.
     -- Только на друзей, -- откликнулся он.
     -- Друзьям это тоже надоедает. -- Это мое замечание не стоило ни гроша.
     -- Ладно, ступай на сцену и пой, -- сказал Тони.
     -- Я не в настроении.
     -- Я тоже не в настроении. Не вешай на меня еще и это.
     Она следила за выражением моего лица.
     -- Расскажите анекдот, мистер Роджек.
     -- Я расскажу стишок.
     -- Давайте.
     -- "Колдуньи-бздуньи -- сказал бздун-колдун".
     -- Это первая строка вашего стишка?
     -- Да. А хотите послушать вторую?
     -- Хочу.
     -- Но это будет уже самая последняя.
     -- Давайте.
     -- "От бздуна и слышим, -- ответили колдуньи".
     Она разразилась таким веселым хохотом, как будто  серебряная колдунья и
черная колдунья принялись биться друг о дружку крыльями.
     -- Повторите, -- попросила она.
     --  "Колдуньи-бздуньи,  -- сказал бздун-колдун.  От бздуна и слышим, --
ответили колдуньи".
     Она  заставила  меня  прочитать  стишок  еще раз,  чтобы  запомнить.  И
ласковой улыбкой озарила мрак на лице Тони.
     -- Ты собираешься петь? -- спросил он.
     -- Я спою только одну песню.
     -- Что это значит -- только одну песню?
     -- Стишок мистера  Роджека немного развеселил  меня. Но  я спою  только
одну песню или же не буду петь вовсе.
     -- Ступай на сцену, -- сказал Тони.
     Когда она уже поднялась на эстраду, Тони повернулся ко мне и сказал:
     -- Исполнит все отделение.
     Но Шерри о чем-то шепталась с пианистом. Я видел, как он затряс головой
и  улыбнулся слабой улыбкой слабого человека.  Пока они  разговаривали,  его
пальцы  нервно барабанили по клавишам, выстукивая  мотив: "Дружок., не дури,
дружок не дури, и в голову это себе не бери".
     Шерри подошла к микрофону и улыбнулась. "И в голову  это себе не бери",
--  пробормотала  она  и,  кажется,  поймала  какую-то  электронную  нить  в
микрофоне, потому что звук вдруг широко разлился и сразу же перешел на визг.
Она прикрыла микрофон рукой, улыбнулась десятку клиентов, еще остававшихся в
заведении, и сказала:
     -- Пора завтракать.
     Раздались жидкие хлопки.
     -- Понятно, что нам всем страшно выйти на улицу и увидеть солнышко.
     -- Там дождь, -- крикнул судья, и кто-то хохотнул.
     -- Да, ваша честь,  но в суде уже взошло  солнышко, -- ответила  Шерри,
что вызвало новые смешки. -- Да, нам всем страшно идти завтракать, но я спою
вам одну песенку, а потом мы разойдемся по домам. Точка.
     --  Она дурачится,  -- сказал Тони. Его  голос был заботливо закутан во
что-то  мягкое,  и все  же  глухо звенел,  как крышка канализационного люка,
поднятая со своего места  и брошенная рядом на асфальт. -- Только дурачится,
-- повторил он.
     -- Вот именно, -- сказала Шерри. -- Давайте похлопаем?
     Она хлопнула  в ладоши, и несколько ленивых  хлопков ответило ей. Затем
вступил пианист. Шерри решила исполнить церковную песнь.

     Каждый день с Иисусом
     Слаще, чем вчера.
     День за днем все слаще.
     Я его сестра.

     Она сделала паузу между куплетами,  посмотрела на  публику и молитвенно
сложила руки. Казалось, она вот-вот расхохочется во все горло.

     Своего Спасителя
     Повстречать пора.
     Каждый день с Иисусом
     Слаще, чем вчера.

     Изо всех  спетых ею в  ту ночь песен эта была самой лучшей.  В  ней она
выражала  себя полней всего.  Военизированным  отрядом  в мое сознание вошла
Южная Баптистская  Конгрегация женщин  из маленького городка,  свет  играл в
стекле бокалов,  как  играл бы  на стеклах их очков,  полотняно-белые лица с
вертикальной  складкой  над  верхней  губой,  страсть,  лишь чуть  спугнутая
праведностью,  безумье в глазах, то нездоровое вожделение, что  свищет своим
бичом над пустыми могилами, богобоязнь, запертая в ревматические суставы.
     "День за днем все слаще. Я его сестра", -- пела Шерри, время от времени
опережая не поспевавшего за нею аккомпаниатора, с плотской радостью в горле,
бальзам  для  крапивных волдырей, которые эти люди, должно  быть, оставили у
нее на теле, и все же исполнение было по-настоящему искусным, потому что она
не испытывала  к  ним  никакой ненависти,  ведь  они  тоже были  колдуньями,
отвратительными старыми маленькими  колдуньями  или ведьмами, но и они умели
кого-то любить: племянника, или братца, или нестарого  дядюшку, давным-давно
уже  умершего,  они  держали чьи-то  старые  письма  в  связке,  перетянутой
резиночкой,  или  заботились о  какой-нибудь  забеременевшей греховоднице; в
ледяных  замках  их  старческой подагры расцветал  цветок  Иисусовой  крови,
романтически напоминая им о некоем слабосильном, умершем любовнике и о жизни
на  ветру этой давней потери.  "Каждый  день  с Иисусом слаще, чем вчера..."
"Пойте со мною",  -- сказала Шерри, и я,  словно став  в свои немолодые годы
подростком, воссоединившимся со своим возрастом после стольких лет ожидания,
вскочил на ноги и  запел  с нею, раскачивая стакан  с двойным виски широкими
движениями руки,  как камень,  используемый в качестве маятника. "Слаще, чем
вчера".
     Мы были  наедине друг с другом.  Испарения дурмана струились  от нее ко
мне  и  затем  парили,  улетая  обратно, а  пианист  лишь время  от  времени
вторгался в наше  одиночество, подобно  мыши  из мультфильма, суетящейся  на
брачном пиру здоровенных котов. И никого это не оставило равнодушным. Только
что  вошедший  в  кабак  пьяница  бормотал  за нами  последнее  слово каждой
строчки,  а  потаскушки, сидевшие  с судьей, начали  подпевать нежным  тихим
фальцетом, отчего  судья чуть  не  испепелил  их  своим взглядом.  Остальные
пребывали в молчании. Тони кипел от ярости. Шерри сошла с эстрады, подошла к
нему и сказала:
     -- Ну вот и конец. Увольняюсь.
     --  Ты не увольняешься, -- сказал Тони, --  тебя выгонят. С треском. Ты
просто спятила.
     --  У  меня, Тони,  есть  американский флаг,  и  я  подарю  его тебе на
Рождество. Чтобы тебе было на чем кушать.
     -- Теперь, детка, ты будешь петь в ванной. И больше нигде. Я позабочусь
о том, чтобы тебя в этом городе ни в один кабак и на порог не пускали.
     -- Мне надо переодеться, -- сказала Шерри.
     -- Я подожду, -- ответил я.
     И  вот мы с Тони остались вдвоем. Мы старались не глядеть в глаза  друг
другу и стояли рядом, словно испытывали один другого; он был здесь, и я тоже
был здесь, два исчадия бездны в глубоководном  океанском  гроте, избегнувшие
назойливого внимания прочих обитателей моря.  Тони был сер лицом, кожа цвета
асфальта. Я почувствовал, что под этим асфальтом он меня мысленно и хоронит,
и тогда  я  призвал на помощь Дебору.  Сколько  раз, беседуя  с  Деборой,  я
хватался рукой за горло -- вне  всякого сомнения, она проводила воображаемым
лезвием по моей шее от одного уха до другого. Что ж удивляться тому, что она
верила в чудеса. А теперь  я,  в свою  очередь, сунул руку в карман, нащупал
там  нож,  неким мыслительным  усилием  переместил  его в  ладонь, раскрыл и
вонзил  стремительно рванувшееся  вперед лезвие  в  шею  Тони, как  раз  под
адамово  яблоко. "Так и  надо,  --  сказал голос Деборы  в  моем  мозгу,  --
наконец-то ты чему-то  научился. Теперь  присыпь  рану солью".  --  "Где мне
взять соль?"  --  спросил  я  у нее.  --  "Выдави из  слез у того, кого этот
человек способен унизить. Там ты найдешь соль. И вотри ее в рану".
     И  вот  я  взыскал  некоей   дистиллированной   печали,  и  игра  моего
воображения была так сильна, что кончики пальцев почувствовали прикосновение
белых  кристалликов,  которые надлежало  перенести  на  шею  Тони,  а  затем
какая-то часть моего мозга принялась старательно втирать их.
     Я почувствовал, что ему стало не по себе. Он переступил с ноги на ногу.
Затем заговорил:
     -- Душно здесь.
     -- Да.
     -- Скверная история с вашей женой.
     Этого ему показалось мало.
     -- Я ее знавал, -- сказал он.
     -- В самом деле?
     -- Я держу еще один  кабак в другом конце города.  И там  она  бывала с
друзьями. Довольно часто.
     Шерри вышла из своей уборной. На ней было деловое платье и плащ, в руке
-- чемодан.
     --  Пошли отсюда, --  сказала она  мне  и,  не удостоив  Тони взглядом,
направилась к двери.  Я последовал за нею,  но  в центре позвоночника у меня
возникло ощущение, будто Тони раскрыл нож и сейчас вонзит его мне в спину.
     -- Да, мистер Роджек, --  сказал Тони, -- ваша жена была баба что надо.
Первый класс.
     -- Знаете  ли, -- ответил я ему, --  мне очень жаль, что у  вашего дяди
такие неприятности.
     -- Он с ними разберется, -- сказал он мне в спину.
     Это было последним, что я услышал там, и мы с Шерри вышли на улицу.
     Мы завтракали в какой-то забегаловке маленькими английскими булочками с
чаем и почти все  время молчали. В какой-то момент, поднося чашку к губам, я
заметил, что рука у меня дрожит. И Шерри это тоже заметила.
     -- Ну и ночка у вас была, -- сказала она.
     -- Дело не в ночке. А в том, какое мне предстоит утро.
     -- Вы боитесь того, что произойдет в ближайшие часы?
     -- Я всего боюсь, -- сказал я.
     В ответ она не засмеялась, а просто кивнула.
     -- Я ходила к психоаналитику, -- сказала она.
     -- А была причина?
     -- Суицидальное настроение.
     -- С красивыми женщинами это бывает.
     -- Все было куда паршивей.
     -- Вот как.
     --  А вам не кажется, что порой наступает момент, когда разумнее  всего
совершить самоубийство?
     -- Возможно.
     -- Особенно, если это ваш последний шанс.
     -- Пожалуйста, объясните.
     --  Вам случалось  жить  с  мертвецами?  --  спросила  она  с деловитым
выражением на лице.
     -- Нет. Не знаю. В самом деле не знаю.
     -- Ну, ладно. Я жила у отца с  матерью, и все  время, пока я росла, они
были мертвецами. Они умерли, когда мне было пять лет и пять месяцев. Погибли
в автомобильной катастрофе. И я осталась со старшим братом и сестрой.
     -- Но они о вас заботились?
     -- Какое там, -- сказала Шерри. -- Они оба полусумасшедшие.
     Она закурила сигарету.  Круги у  нее под  глазами  казались черными  от
усталости, зеленый  цвет на  кромке  век  переходил  в пурпурный и выцветал,
струясь по щекам, в бурую желтизну.
     --  Если  живешь  с  мертвецами, --  сказала  она,  --  то со  временем
начинаешь понимать,  что  в определенном году есть  определенный день, когда
они ждут тебя и готовы  принять тебя с распростертыми объятиями. И этим днем
нужно  воспользоваться. Потому  что  иначе  ты можешь умереть  в такой день,
когда тебя никто не ждет, никто не встречает, и тогда тебе приходится просто
скитаться. Поэтому-то, когда этот день настает, ощущаешь столь сильный порыв
к  самоубийству.  И  я  поняла,  что  такой  день для  меня  наступил. И  не
воспользовалась им. Вместо этого кинулась к психоаналитику.
     --   Ну,  хорошо,   --  сказал   я,  --  возможно,  вам  и  надо   было
воспользоваться  шансом,  который  вам в этот день  представился. Но если вы
осознали это  и через это прошли,  то, может быть, в  следующий раз  вас  не
потянет на самоубийство  так  сильно. А  может быть, всему  этому просто  не
стоит придавать чересчур большое значение.
     --  Вы оптимист, -- сказала она и дотронулась  до моей руки. -- Вам все
еще страшно?
     -- Уже не настолько, -- ответил я  и солгал. Страх  и угроза витали над
моей утешительной речью. Не бояться  смерти, быть  готовым к  ее приходу, --
иногда мне казалось, что  я боюсь смерти сильнее, чем кто-либо другой. Я был
не готов к ней, совершенно не готов.
     -- Сейчас полнолуние, -- сказал я, -- сколько оно еще продлится?
     -- Еще три дня.
     -- Понятно.
     -- Вы сказали, что боитесь. Вы имели в виду женщин?
     -- Порой мне кажется, что мне нечего с ними делать.
     -- Нечего делать?
     Я  чуть было  не  поведал  ей того,  о  чем никогда  не  говорил никому
другому.
     -- Мне бы не хотелось это обмусоливать, -- сказал я.
     Я  не  решился  сказать ей, что, находясь  в  постели с женщиной, редко
представлял  себе,  что  созидаю  жизнь,   напротив,  ощущал  себя  пиратом,
совершающим разбойничий налет на жизнь, и что в тайниках моей души жил страх
-- да,  там была  самая  сердцевина  моего страха, -- перед  судом,  который
должен был  состояться в  глубине женского лона. Я  почувствовал, что у меня
чуть вспотела спина.
     -- Как  насчет того, чтобы  немного выпить? -- спросил я. -- У вас дома
найдется выпить?
     -- Ко мне  нельзя,  --  сказала  Шерри. --  Тони будет  звонить  каждые
четверть часа. Потом пошлет кого-нибудь, чтобы тот барабанил в дверь.
     -- Да  и ко мне нельзя. Там покоя не дадут.  Репортеры, друзья, коллеги
и, так сказать, родственники.
     Барней Освальд Келли возвращался в город. Он возвращался в  город, если
Робертс мне не  солгал, но с какой  стати он стал  бы  лгать? Мысль  о  моем
тесте, которого я  за все время супружества не видел  и восьми раз, но  знал
достаточно хорошо, чтобы  его опасаться, была чрезвычайно серьезна, но,  так
или  иначе,  я отбросил ее --  примерно так  же,  как  отбрасываешь мысль  о
возмущении народных масс где-нибудь в Азии.
     -- Да, -- сказал я, -- от моего дома лучше держаться подальше.
     -- А в отель я не хочу.
     -- И я тоже.
     Она вздохнула.
     -- Есть еще одно место. Совершенно особое. Крайне интимное.
     -- Я пойду туда с величайшим почтением.
     -- Слишком рано нам там появляться.
     -- Но у нас нет выбора, принцесса.
     -- Ох, Стив, -- сказала Шерри. -- "От бздуна и слышим".

5. СЦЕПКА СТИЛЕЙ

     Холодным туманным  утром,  под небом столь серым,  словно  оно  тщилось
сравняться с дыханием  мокрых городских улиц,  мы  поехали на такси в Нижний
Ист-Сайд и там, вскарабкавшись на шестой этаж какого-то дома, минуя сладкий,
с примесью гнилого дерева, запах  дешевой винной лавки, вверх по лестнице, с
грязной лампочкой на каждой площадке, одетой в проволочную клетку с налипшею
на нее пылью,  такой же  плотной и пышной, как  мох.  Мусорные баки стояли у
дверей  -- острый проперченный запах  пуэрториканской стряпни, запах  тмина,
свиной  требухи и  загадочных приправ, запах  откровенной нищеты. На  каждой
площадке зияла распахнутая  дверь  уборной, пол  вокруг  унитаза был влажен.
Зловоние  трущобной канализации внушало ужас стародавних времен, наводило на
мысль  о  том, сколь болезненна сама  болезнь,  сколь  испорчено  содержимое
испорченных  кишечников. Поднимаясь  по этой  лестнице,  я  был  не  столько
любовником, сколько солдатом, пересекающим вражескую  территорию.  "Разучись
любить, -- говорил запах, -- и  ты не будешь от меня отличаться". Кое-где за
стеной звучали мамбы, какая-то девочка орала в безумном страхе, как будто ее
забивали  до  смерти,  и  на  каждой  площадке из  приоткрытой двери  на нас
таращились  карие глаза -- в пяти футах от полу, в трех футах, всего в одном
футе -- это был годовалый малыш, еще не научившийся твердо стоять на ногах.
     Шерри достала ключи и отперла дверь, вставив два ключа в два замка, они
открылись  со  скрежетом,  на  удивление  замогильным  для  таких  маленьких
цилиндриков,  и  я физически ощутил,  что уши,  составляющие  одно  целое  с
яркими, как у мартышек, глазами, услышали этот звук.
     -- Я обычно бегом взбегаю, -- сказала Шерри. -- Прихожу, бывает и в три
часа ночи, и в час дня, и всегда они на меня смотрят.
     Она  сняла пальто,  закурила,  отбросила  сигарету  в  сторону,  зажгла
газовый  обогреватель,  подошла  к  буфету и  достала  оттуда два стакана  и
бутылку.  Холодильник  был  старый разбитый  двухкамерник,  и  грязный запах
речного  льда шел  от  свинцово-серых кубиков,  которые она  выдавливала  из
ванночки. Я хотел было помочь ей, но она справилась сама,  быстрым движением
вывернув  ванночку,  и продолжала спокойно болтать, моя посуду в раковине, а
водопровод рычал, как пяток старых псов, сон которых внезапно потревожили.
     --  Здесь  жила моя сестра.  Она  хотела учиться  живописи.  Поэтому  я
немножко ей помогала. Совсем немножко. Обставляла все здесь она.
     -- А потом уехала?
     Ответ последовал после некоторой паузы:
     -- Да, теперь это  моя  квартирка. Иногда я  виню себя в том, что держу
ее, хотя редко  ею пользуюсь, а эти несчастные живут друг у друга на голове.
Но здесь жила  моя  младшая  сестра. И  мне  не хочется  расставаться с этой
квартирой.
     Вся  квартира   состояла  из   одной-единственной  комнаты   --  жилой,
обеденной,  спальни и кухни -- площадью двенадцать  футов на  двадцать пять.
Стены  были  покрашены  белой  краской, изрядно  облупившейся, обивка мебели
свидетельствовала о неискушенности,  томатно-оранжевая, красная, зеленая, --
из  тех, что  привлекают молодую особу, впервые оказавшуюся  в  Нью-Йорке  и
ничего  не знающую  о моде  и  стиле.  Здесь  была  двухспальная кровать без
изголовья,  кушетка со  сломанной  ножкой, столик для бриджа, два раскладных
металлических кресла,  походный стульчик кинорежиссера и  мольберт. На стене
висело  несколько  картин без рам, но в  некоем  их деревянном подобье, а из
двух  окон  открывался  вид  на  кладбище  --   одно  из  немногих  кладбищ,
сохранившихся на Манхэттене.
     --  Это  ваша сестра рисовала? -- спросил  я.  Мне не хотелось задавать
этот вопрос, но чувствовалось, что она ждет его.
     -- Да.
     -- Надо бы поглядеть.
     И  вдруг  я  почувствовал  раздражение,   какой-то  признак  усталости:
адреналин в крови загорелся желанием подбавить алкоголя. Когда-нибудь, через
несколько часов или же завтра, наступит момент, когда я  лягу и смогу уснуть
-- если  мне, конечно, этого захочется, -- и тогда воспоминания о только что
прожитой ночи восстанут передо мной,  как изуродованные трупы на поле брани.
А пока я еще пребывал  в магическом  кругу алкоголя,  в  золотой  колеснице,
обитой  красным   бархатом,  и  в  этой  колеснице  мог  проехать  по  полю,
оглядываясь  на каждый поднявшийся  с земли труп, и у  всех  у них было лицо
Деборы.
     Мне не хотелось рассматривать картины. Я уже успел кое-что  разглядеть:
в сестре Шерри было слишком много мрачности, слишком много глупости, воды  и
ваты, маниакальная грань, причем чрезвычайно зыбкая.
     Картины   являли  собой  печальный   контраст   с  томатно-оранжевой  и
ярко-зеленой  мебелью.  Взбалмошная,  должно  быть,  девица.  Я  помедлил  в
нерешительности,  прежде чем продолжать осмотр. Я  ощущал в себе напряжение,
подобное  прикусу  лошади, которой не  терпится  пуститься  в  галоп.  Проще
говоря,  я  чувствовал  себя заядлым кур