о невозможно
представить. Ах вы, бедняга.
     -- Да, Фредерик, это было тяжело. Мы  с Деборой, как вам известно,  уже
довольно  давно  были  не  слишком  близки,  но  все  равно  это было  вроде
землетрясения.
     -- Я уверен, это было просто чудовищно.
     Между нами пролетел тихий ангел.
     -- Полагаю, на университет обрушились газетчики?
     -- Они как муравьи, -- ответил Фредерик. -- Я  в самом  деле  убежден в
том, что они муравьи, разъедающие плоть западной цивилизации.
     Второй тихий ангел оказался к тому же паралитиком.
     -- Хорошо, Стивен, что вы позвонили. Я уважаю ваши мотивы.
     -- Да мне  и самому  хотелось  позвонить. По телефону мне сейчас  проще
разговаривать.
     --  Стивен, вы знаете,  что я не  слишком набожный человек, но  сегодня
утром я пошел в церковь. Чтобы помолиться за Дебору.
     Я словно  увидел, что его седая пресвитерианская совесть ведет  его  за
руку  под  утренним  дождем. Он  виделся  с  Деборой всего  лишь  однажды на
факультетском обеде, но она буквально очаровала его,  демонстрируя мне,  что
готова ради меня на что угодно.
     -- Что ж, как  вам  известно, Дебора была набожна, -- ответил  я, -- и,
может быть, ей дано было услышать вашу молитву.
     Теперь  мы  оба  были  растеряны.  Я  буквально   чувствовал,  как  ему
мучительно трудно сказать мне: "О, Господи, надеюсь, что нет".
     --  Доктор  Тарчман,  я   понимаю,  что  нам  надо  обсудить  несколько
практических  вопросов, и в создавшейся ситуации  начать, наверное,  следует
мне.
     -- Благодарю вас, Стивен, нам действительно надо поговорить. Знаете ли,
будет  лучше,  если   университет  сможет  дать  простое  объяснение,  чтобы
удовлетворить этих чертовых муравьев. Я боюсь,  что они начнут  приставать с
расспросами  к профессорам  и, не дай Бог, к самым паршивым нашим студентам.
Вы ведь знаете, что за люди эти  репортеры. Им только дай покопаться в чужом
белье. --  Он прокашлялся.  --  Не хочу притворяться, Стивен, что я очарован
всем набором ваших  идей,  но  я, чего  вы  скорей всего просто не замечали,
всегда пытался оказывать вам  протекцию. Мне отвратительна даже сама мысль о
том, каким вас могут изобразить  в  прессе. Сегодня утром мне позвонил  один
наш профессор,  я  не  буду называть  его имени, и передал, что  один из его
аспирантов, участвовавший в вашем  семинаре  по водуизму,  полагает, что  --
боюсь, мне придется поставить вас об этом в известность, -- полагает, что вы
с Деборой практиковали водуистские ритуалы. И уже довольно долго.
     -- Господи помилуй!
     -- Этого достаточно, чтобы у публики создалось превратное впечатление о
наших профессорах. Высокая эрудиция, добродетель и вдруг такой бред.
     -- Никогда не думал, что обо мне ходят такие слухи.
     -- Вы, Стивен, живая легенда.
     Его сухой голосок на двух последних словах чуть запнулся -- дисциплина,
завистливость  и порядочность были тремя составляющими натуры моего  декана.
Впервые в жизни я испытывал к  Фредерику  нечто вроде симпатии. Он приехал в
город  несколько лет  назад, откуда-то со  Среднего Запада,  и был  назначен
деканом:  он не  хватал звезд  с  неба,  но был неплохим  управляющим  нашей
фабрикой философских наук. Хотя ему, вероятно, порой бывало и весьма трудно.
Добрый  старый протестантский  центр  спятившей  нации. Я  услышал, как  его
пальцы барабанят по крышке кафедры.
     -- Хорошо, Фред, что вы предлагаете?
     -- Первый вопрос заключается в том, в состоянии ли вы сейчас вести свой
курс. Я думаю,  на него следует ответить отрицательно. -- Его голос затворил
эти врата почти безупречно.
     -- Не знаю, -- ответил я. -- Мне надо недельку подумать.
     --  Как  раз  в этом и заключается главная трудность.  Мы должны что-то
объявить газетчикам прямо сейчас. Масс медиа не выносят вакуума.
     -- Но, Фредерик, я не могу решать сегодня.
     -- Да, действительно, это трудно себе представить.
     -- Но, кажется, я все же предпочел бы работать.
     -- Не  знаю.  Я размышлял  над этим все  утро. Если  бы  мы преподавали
органическую  химию или  статистику, я сказал  бы: валяйте! Работайте, чтобы
забыть  обо всем на  свете. Но ваш лекционный курс  сугубо личного свойства.
Вам приходится расходовать на него собственное "я".
     -- Глупости, Фред, я не первый год преподаю.
     -- Не  такая уж глупость. Магия, страх и смерть как основы мотивации --
это не того сорта предмет, чтобы сохранять душевное равновесие. Думаю, что и
аудитория, слушая вас, будет излишне накалена. Вас это сломает.
     -- То есть вы хотите сказать, что некий ангел из попечительского совета
полагает, что я не удержусь и прихвачу на лекцию бутылочку?
     --   Вы  не  можете  отрицать   того,   что  мы   обладаем  не  меньшей
независимостью от попечителей,  чем любой другой университет страны.  Но  уж
вовсе-то наплевать на них мы не можем!
     -- Фред, вы понимаете, какой разговор мы ведем?
     -- Не уверен, доводилось ли мне когда-нибудь вести подобные разговоры.
     -- В конце концов, -- сказал я, -- чем вы рискуете?
     -- О,  все это совершенно непредсказуемо.  Университет  может пригасить
один скандал, другой, третий.  А потом какая-нибудь мелочь -- и последствия,
которых никто не мог себе представить. -- Он  прокашлялся. -- Стив,  все это
представляет чисто  академический интерес. Я  совершенно уверен, что вам  не
хочется возвращаться к работе прямо сейчас.
     -- А если хочется?  Фред,  а  что,  если  я  буду  настаивать?  Как  вы
поступите?
     -- Ну, если вы будете  настаивать, мне придется обратиться к президенту
совета и сказать ему, что это ваше законное право.
     -- И что произойдет тогда?
     -- Он  меня  не  послушается. --  Церковный  юморок.  Я услышал  клекот
смешков в трубке.
     --  Поскольку я  нахожусь  на  договоре,  мне, боюсь,  придется пойти и
дальше и подать на университет в суд.
     -- О, так вы не поступите,  -- сказал Фредерик. -- Дело будет в  высшей
степени неприятным.
     -- К чему вы ведете?
     -- Мне  не  хочется больше распространяться на  эту  тему. Смерть вашей
жены  достаточно трагична сама по себе, чтобы  не касаться прискорбнейших...
опаснейших, самых двусмысленных аспектов всего этого.
     -- Ради Бога!
     -- Стив, это самый  неприятный и  неприличный разговор из  тех, что мне
доводилось вести на протяжении многих лет.  Мы  с вами никогда не сможем его
друг другу простить.
     -- Не сможем.
     -- Я его отвратительно провожу. Но давайте не уходить от реальности, от
суровой действительности. Попробуйте посмотреть с точки зрения университета.
Предположим, нам кажется, что мы сделали все, что в наших силах, и заплатили
самую  высокую  цену  за еще более дорогое удовольствие иметь в  наших рядах
творческую личность и интеллектуала, который внушает наиболее уважаемым нами
людям  вполне обоснованное  чувство  тревоги. Учтите, что  далеко  не каждый
университет  смирился бы  с  телепрограммой,  которую  вы  ведете. Стив,  не
закончить  ли нам  на том, что  сегодняшний  денек  одинаково паршив для нас
обоих?
     Молчание.
     -- Ладно, Фред. Чего же вы хотите?
     --  Возьмите отпуск до начала осеннего семестра. Мы объявим о пережитом
вами потрясении и уходе от  активного преподавания на неопределенный период.
А потом посмотрим.
     -- Фред, так или иначе, ваша взяла.
     --  Вот уж нет, поверьте мне. -- И  затем он быстро добавил: -- Стив...
-- Ему  хотелось  выговориться  как можно скорее.  Его  голос  в первый  раз
задрожал. -- Стив, понимаю, что это крайне неуместно, но я должен задать вам
один  вопрос.  Может  быть,  вам  и  неизвестно,  но  моя  жена  тяготеет  к
оккультизму.
     -- Вот  уж не знал. --  Хотя  на самом деле  я об этом догадывался. Мне
доводилось встречать Глэдис Тарчман этим летом в Вермонте -- красное платье,
очки в серебряной оправе, белесые волосы и  горбик вдовствующей королевы  на
тощем теле.
     -- Ей нравятся некоторые ваши идеи.
     -- Что?
     --  Ну, за вычетом  секса, разумеется. -- Он  хихикнул, мы с ним  опять
беседовали.  -- Она, знаете ли, верит, что  последняя пища,  которую человек
съел перед смертью, определяет направление, в котором удаляется его душа.
     -- То есть вы хотите сказать,  что если вы  умерли,  перепившись виски,
ваша душа попадет на пшеничное поле?
     --  На  ее  взгляд,  все  это  гораздо  сложнее.  Как-то  перепутано  с
благодатью, жребием, знамениями и тем, потребил ли  ты мясную душу или рыбью
душу, и, разумеется, все это зависит от фаз луны и от гороскопа.
     -- Деметра и Персефона. Ах вы, бедняга.
     -- Моя жена изумительная женщина, и по сравнению с ее достоинствами это
не самый тяжелый крест. Но, признаюсь вам, она не даст  мне спуску, если я у
вас не спрошу. Потому что  она с самыми добрыми намерениями хочет вступить в
контакт с Деборой. Дебора произвела на нее неизгладимое впечатление -- и для
этого ей необходимо узнать...
     -- Что съела Дебора?
     -- О, Господи, Стив, да. Этого требует Геката. --  Теперь в его  голосе
был налет непристойной веселости, как будто он  был лихим  мальцом, который,
замирая  от предвкушения,  просит взрослого  парня пересказать  ему до конца
пахабную шутку. -- Да, Стив, что у нее было в желудке?
     И я не смог сдержаться.
     -- Ладно, Фред, я скажу вам.
     -- Пожалуйста.
     -- Ром.  Бутылка  рома, почти полностью  опорожненная. --  И я  повесил
трубку.
     Через десять секунд телефон зазвонил опять. Это был Тарчман.
     --  Вам не стоило  бросать  трубку, Стивен,  потому что  есть  еще один
вопрос, -- сердито сказал он.
     -- Какой же?
     В его голосе появилась интонация типа:  "Нечего, дружок, со мной дурака
валять". Он даже облизнулся.
     -- Мне  кажется, вам  следует знать, что  меня сегодня по вашему поводу
официально допрашивали.
     -- Полиция?
     -- Нет. Кое-кто поважней. В какие дела вы с Деборой  ввязались, а? -- И
теперь уже он бросил трубку.
     И  буквально  в  ту  же  секунду  телефон зазвонил  вновь. Пот  ручьями
струился по моему телу.
     -- Алло, это Стив? -- спросили меня едва слышным голосом.
     -- Он самый.
     -- Стивен, мне приходится говорить шепотом.
     -- А кто это?
     -- Маленькая курочка.
     -- Кто?
     -- Курочка. Овечка. Гиго!
     -- Гиго, как вы себя чувствуете?
     -- Я спятила, совершенно спятила.
     -- Ну и подите на...
     Грех, конечно,  говорить так,  но я был крайне возбужден.  Странное это
было возбуждение  -- вроде того, как если  бы мы все были гражданами страны,
только что вступившей в войну.
     -- Ну и подите на... -- сказал я еще раз.
     -- Нет  уж, -- ответила Гиго. -- И на самом деле я вовсе не спятила. Но
мне  приходится говорить  шепотом.  Блейк в соседней комнате,  и он не хочет
разговаривать с вами. А мне просто необходимо.
     -- Что ж, говорите.
     Гиго была одной из десяти самых  близких  подруг Деборы. Что  означало,
что она  была ее ближайшей подругой один  месяц в году. К тому же  она  была
огромной, под метр восемьдесят, и весила  килограммов девяносто. У нее  были
роскошные   белокурые  волосы,   ниспадавшие   до  пояса   или  уложенные  в
двадцатисантиметровую  башню на  голове,  а голос как  у худенькой белокурой
пятилетней малышки.
     -- Блейк думает, что меня пора  опять сажать в дурдом. Я  сказала  ему,
что  если он так  со мной  поступит, то я попрошу Мино пристрелить его, а он
ответил: "Твой братец Мино и ширинку-то расстегнуть не умеет". Блейк  жуткий
похабник. Мне кажется, он сошел с ума. Такого он себе раньше не  позволял. И
вдобавок, он знает, что Мино весьма сексапилен. Я сама ему об этом говорила.
     -- Крайне утешительно это слышать.
     --  Блейк думает,  что я  рехнулась  из-за Деборы.  А  это не так. Я ей
сказала в прошлом году, чтобы она выбросилась из окна.  Я сказала: "Душечка,
подойди к  окну и выбросись, а то  ты толстеешь".  И  Дебора в ответ  только
засмеялась, знаете,  на  свой  манер,  как свинка,  хрю-хрю-хрю, и ответила:
"Беттина, твое предложение великолепно, но если ты немедленно не заткнешься,
я позову Блейка и скажу ему, что тебя  опять пора упрятать в дурдом".  И она
так  бы и  поступила. Однажды она выполнила свою  угрозу. Я сказала  ей, что
знаю,  что  она спала со  своим папочкой, и она вызвала моих родных, и через
шесть часов меня туда упрятали; в Париже, знаете ли, мы с ней жили вдвоем.
     -- Когда это было, Гиго?
     -- О, давным-давно, не помню, страшно давно. Я так и не смогла простить
ей этого. Французские психлечебницы просто чудовищны. Я чуть не осталась там
навсегда. Мне  пришлось пригрозить  своему семейству, что я  выйду  замуж за
заведующего клиникой, маленького смешного старичка из французских евреев, от
которого несло  как от Британской энциклопедии, клянусь, именно так и несло,
и  только  тогда они  меня извлекли оттуда. Им вовсе не хотелось, чтобы в их
компанию  затесался маленький  грязный французский жидок, стал бы хлебать  с
ними из одной кастрюли и поучать их, как надо охотиться на дикого кабана, вы
ведь  знаете французов, они  всегда поучают, не  важно, разбираются в чем-то
или нет. Господи, как я ненавижу французов!
     -- Душечка, интересно бы знать, что вы хотите мне сообщить.
     -- О, многое. Но  сейчас не  могу. У меня лоб зачесался, а  это значит,
что Блейк сейчас войдет в комнату.
     -- Ну, пока он не вошел.
     --  Да я не могу  вспомнить.  Хотя нет,  вспомнила. Слушайте,  когда  я
сказала  Деборе,  чтобы она выбросилась  из  окна,  она  эдак стервозно  мне
улыбнулась  и  налила  стаканчик  шерри,  хотя  нет,  это была  мадера, зато
стопятидесятилетней выдержки, и сказала: "Давай-ка прикончим эту мадеру, это
мадера  Стива, и  он всегда бесится, когда она кончается".  А потом сказала:
"Дорогуша, я не собираюсь выпрыгивать из окна, меня и без этого убьют".
     -- Что?
     -- Да. Именно это она и сказала. Она сказала, что такой у нее гороскоп.
Сказала, что смерть ее будет чудовищной, потому что Венера вместе с Сатурном
и Ураном находится в знаке  Водолея.  И хуже того.  Расположение всех планет
для ее знака Скорпиона очень дурное.
     -- Вы хотите сказать, что сегодня ночью ее убили?
     -- Я в этом убеждена.
     -- Она покончила жизнь самоубийством. Не забывайте, Гиго!
     Она громко вздохнула.
     -- Стив, это ведь не вы ее убили? Скажите, не вы?
     -- Я ее не убивал.
     -- Стив, я так рада, что  позвонила вам.  А то  я думала, что мне нужно
позвонить в полицию.  Но Блейк сказал, что  расквасит  мне  нос, если я туда
позвоню,  и  мои  фотографии  появятся  во всех газетах.  А раз  сказал,  то
непременно расквасит. Он ненавидит мой поразительный нюх -- однажды я учуяла
на  нем легчайший налет духов, хотя он после свиданья отправился в  сауну  и
вернулся  домой, благоухая, как березовая ветка.  Но я учуяла запах духов  и
даже запах рук той негритянки, которая делала ему массаж. Как это находите?
     -- Феноменально.
     --  Стив, вы ведь меня  не обманываете?  Я  знаю,  что вы хорошо ко мне
относитесь.
     -- Ладно, Гиго, ну, а если б я сделал это,  я бы сказал вам правду, как
вы считаете?
     -- Но вы же этого не сделали!
     -- А может и сделал. Вам ведь нравится так думать.
     --  О,  я  вполне  допускаю,  что она  могла покончить с  собой. Ее так
тревожила Деирдре,  да вы знаете. Она не понимала, как объяснить той  насчет
ее отца.
     -- Насчет Памфли?
     -- Откуда вам известно, что это Памфли? Мы этого не знаем и не узнаем.
     -- У меня никогда не было ни малейших оснований сомневаться в этом.
     --  Ну,  знаете,  посреди  всего, в чем уверен  или может  быть  уверен
мужчина, зияет здоровенная пустота. Да, дорогой  Стив, я знаю,  что  это  не
могло  быть  самоубийством.  Дебора  знала, что  ее убьют.  Она  никогда  не
ошибалась в таких вещах. Стив,  может быть, кто-то отравил ее, и этот яд дал
сигнал ее  мозгу броситься  из окна. Знаете, какой-нибудь новый галлюциноген
или в таком  роде. Все доктора нынче с ума  посходили.  Круглые сутки  варят
всякие варева вроде этого. А подумайте, не могла ли ее служанка подмешать ей
в ром такое снадобье?
     -- Листья клена падают с ясеня.
     -- Нет, служанка наверняка была соучастницей.
     -- Ангел Беттина...
     --  Я знаю  кое-что, о чем  вы и  не догадываетесь. Дебора вам  никогда
ничего не рассказывала. Как вы думаете, почему  я была  ее лучшей  подругой?
Потому что начни  я пересказывать, что  она говорила, мне все равно никто бы
не поверил. И кроме того, мне об этой служанке кое-что известно.
     -- Что же?
     -- Обещаете мне поверить?
     -- Обещаю.
     -- Она любовница Барнея Келли. Ну знаете,  любовница того  сорта, какие
бывают у мужчин в этом возрасте. Любовница с эдакими тонкими губами, которые
гуляют где угодно.
     -- Ну, а почему  же Барней Келли был так заинтересован в  делах Деборы,
что отказался от любовницы?
     -- Единственное, что мне известно, -- присутствие  служанки было частью
сделки, по которой Дебора получала от него содержание.
     -- Она не брала у него ни гроша.
     -- Келли выдавал ей пятьсот долларов  в  неделю. Или вы  полагаете, что
могли обеспечить ее сами?
     -- Не знаю, что и думать.
     -- Кто-то убил ее.
     -- Гиго, я действительно сомневаюсь в этом.
     -- Ее укокошили.
     -- Не думаю.
     -- А я не думаю, я знаю.
     -- Тогда вам нужно обратиться в полицию.
     -- Мне страшно.
     -- Почему же?'
     -- Потому что я думаю, дело на этом не кончится, -- Беттина перешла  на
такой шепот, по сравнению  с  которым прежний казался криком. -- Дебора была
шпионкой.
     -- Беттина, вы сошли с ума.
     -- Лучше, дружок, поверьте мне.
     -- Ради всего святого, с какой стати Деборе быть шпионкой?
     -- Стив, она так скучала. Она всегда  так скучала.  Она  была готова на
все что угодно, лишь бы не скучать.
     -- И в чью же пользу она шпионила?
     -- Этого я не знаю.  Но она была способна буквально на  все. Однажды  я
обвинила ее в том,  что она работает на  ЦРУ, и она расхохоталась.  "Они  же
идиоты, --  сказала она. -- Они все университетские профессора или гориллы в
десантной форме". Но все-таки  мне известно, что она  работала на британскую
разведку.
     -- Когда же?
     -- Когда мы воспитывались в  монастыре  в  Лондоне. Благодаря  этому ей
удалось оттуда вырваться. Во всяком случае, у нее был любовник из британской
разведки.
     -- Гиго, вы действительно маленькая глупышка.
     -- А вы болван. Блейк болван, и вы тоже болван.
     -- Курочка, я обожаю вас.
     -- Вот это лучше.
     -- Мне всегда казалось, что Дебора коммунистка, -- сказал я.
     -- Агнец небесный, а я вам о чем толкую. Я могу побиться об заклад, что
она была чем-то вроде двойного агента, ну, знаете,  шпиона,  который шпионит
среди шпионов. У меня есть что порассказать вам об этом.
     Я застонал. Существовала чудовищная возможность того, что во  всем этом
вздоре  затесался  тончайший  волосок  истины.  Я   чувствовал,  как   тайны
оборачиваются все новыми и новыми тайнами, подобно едва только формирующимся
галактикам, и с  грустью и обидой сознавал,  что никогда не узнаю и  десятой
доли того, что имело место на самом деле, никогда.
     --  А  вот и  полиция,  -- прошептала Беттина.  --  Ну  что, Блейк,  --
продолжала она громким голосом, -- ну что, жеребчик ты  мой ненасытный,  и с
кем это, как ты  думаешь, я беседую? Да это же  Маргарет Эймс. Она позвонила
мне из  автомата.  Давай-ка,  Маргарет,  Блейк хочет с тобой поговорить. Ах,
дорогая,  живо  брось  еще  монетку  или  сразу  же   перезвони...  Ну  вот,
разъединилось.
     Я повесил трубку как раз в тот момент, когда он уже брался за свою. Моя
сорочка промокла от пота. Я был похож на человека в горящем доме, у которого
остается три минуты для того, чтобы собрать и вынести все самое ценное. И те
же  три минуты были нужны мне, чтобы прийти в себя, а не то  желание  выпить
прорвет все  плотины. Я содрал