оя жизнь еще  только  начиналась.  "Погоди-ка",  -- без
обиняков сказала мне моя голова.
     Но все  было не  так  просто. Стоило  мне закрыть глаза, и передо  мною
возникала сияющая полная луна -- неужели  мне  так и не удастся освободиться
от нее? Я опять чуть было не поднял трубку.
     Внутренний голос сказал мне: "Погляди-ка сначала в лицо Деборе".
     Я опустился  на колени  и перевернул  ее. Тело ее издало какой-то шорох
протеста,  какой-то обиженный  шепот.  В смерти  она была  ужасна.  На  меня
смотрело  лицо   зверя.  Зубы  оскалены,  жуткие  искорки  света  в  глазах,
разверстый рот  казался  пещерой. Мне  почудилось, будто я слышу, как  некий
ветер пронизывает самую  толщу не ведающей  солнечного  света земли. Струйка
слюны тянулась у нее изо  рта, зеленая слизь под носом смешалась с кровью. Я
ничего не чувствовал. Что не означает, будто  со мной ничего не происходило.
Подобно привидениям,  чувства,  оставаясь  невидимыми, проходили  через поры
моего тела. Я знал, что  когда-нибудь в будущем я буду  оплакивать Дебору  и
бояться ее. Сейчас я был уверен в том,  что смерть разорвала Дебору на части
-- и все лучшее,  что было  в ней, отошло по наследству  ко мне (ибо чем еще
можно было объяснить чистое дыхание моего внешнего спокойствия?), а все, что
ненавидело меня, сосредоточилось в этой  посмертной  маске, --  и  если хоть
что-то, не доставшееся мне, все  же пережило Дебору, то это было отмщение. И
во мне пробудилась  зыбкая тревога,  от которой трепещут  ноздри. Ибо Дебора
непременно выйдет встретить меня в мой смертный час.
     Приговор становился меж тем все яснее. Я не собирался вызывать полицию,
во всяком случае пока  не  собирался, -- и решение совершенно иного рода уже
созревало  во мне,  приходило посланцем  того кудесника, который разгадывает
любые загадки,  поднимаясь по бесконечным маршам из подземных  игорных залов
моего подсознания в высокую башню мозга. Посланец поднимался, и я понял, что
моя надежда завершить работу в тюрьме обречена  на провал. Ибо на мне лежало
проклятие Деборы.
     И вдруг я почувствовал, что она все еще здесь. Может быть, после смерти
душа человека отлетает очень медленно, как лениво парящее в воздухе перышко?
Я кинулся к окну и хотел распахнуть его, словно надеясь, что дыхание  ночной
прохлады выманит ее наружу, но потом передумал. Потому что почувствовал, что
меня тронули за плечо, как раз в той точке, куда барабанили ее  пальцы, моля
ослабить зажим на горле. Что-то коснулось меня и резко толкнуло к двери. И я
вновь оказался в магнитном поле, где некая сила, лишенная иных примет, кроме
собственного присутствия, цепко  держала,  уводила меня от Деборы и выгоняла
прочь из комнаты. И я покорился этой силе: в ней таилось какое-то  обещание,
как в запахе виски за стойкой, когда в баре сидят богатые  молодые девицы. В
голове у меня нарастал шум, во мне вспыхивали ожидания, две округлые  полные
груди  благословенной  тяжестью прижались  к  моим  глазам,  а затем  нежным
движением  заскользили  по  кривой  вниз,  обвили шею,  потерлись  о  грудь,
вздыбили  шерсть  на животе и, как две  собаки, набросились на  мой  корень.
Поцелуй плоти,  удар бича нежно  хлестнул  меня,  наполняя жизнью склеп моих
чресел.   Нечто  яростно   алчущее  наслаждения  пробудилось  во  мне.  И  я
выскользнул из двери и помчался вниз по лестнице, все еще подгоняемый силой,
вышвырнувшей  меня из  Дебориной спальни. Остановившись на  нижнем  этаже ее
двухэтажной квартиры, я вдохнул запах букета тропических бархатных цветов на
стене  и почувствовал  себя  словно  на краю трясины,  над  которой  порхали
бабочки и тропические птицы --  над головами  хищников,  алчущих плоти, -- и
поплыл  на  ветру, поднятом  вегетативным  ростом  болота  и  прозябанием  в
сырости. У лифта я помедлил,  развернулся на  сто  восемьдесят  градусов  и,
влекомый  силой,  державшей меня  в  своих крепких объятиях,  пересек  холл,
открыл дверь в комнату, где обычно спала служанка, и вошел.
     Возле  постели горела лампа. Окна были закрыты,  воздух сперт, комнатка
казалась воплощением мещанского уюта -- и, о приятный сюрприз! -- здесь была
Рута, фройляйн Рута из Берлина, она лежала на неразобранной постели в пижаме
со спущенными штанами,  держа в одной руке  иллюстрированный журнал (цветное
изображение обнаженной натуры  на обложке), а другую запустив всей пятерней,
всеми  пятью  пальчиками, похожими  на червячков, в свои  жаркие  недра. Она
пребывала в чертогах своего либидо,  где была воистину королевой, а  пять ее
пальчиков были лордами, наперебой спешащими услужить ей.
     Мы не произнесли ни слова. Ее лицо, казалось, было готово распасться на
два:  лицо  королевы,  уверенной и  всевластной  в  своих  прихотях,  и лицо
девочки,  застигнутой  за  непристойным  занятием.  Я раздевался спокойно  и
методично, стараясь не мять одежду. И атмосфера в комнате, такая удушающая в
момент  моего  появления,  стала  понемногу разрежаться.  Служанка  положила
журнал и протянула мне руку ладонью вниз, пальцы у нее были длинные и тонкие
с легкой  кривизной,  подобной  двойному луку; кривизна  ее пальцев, ее губ,
изгиб  ее бедер были  как  бы  частью  того  косого,  яркого  и  горячечного
излучения, которое от нее  исходило, и в порыве неожиданной дерзости, словно
именно дерзость была ее профессиональным  качеством, ведь  именно дерзость и
привела  меня к  ней,  она  протянула  и вторую руку  (всех  своих лордов) и
поднесла ее к моему лицу, требуя поцелуя. Я  повиновался, вдохнув весь набор
разгоряченной секреции, полный цветов, полный запахов земли и некоего намека
на хитрую  мышь,  крадущуюся по саду с кусочком рыбы в зубах. Моя босая нога
сошла с ковра, и все мои пять пальцев  оказались там, где только что была ее
рука, выдавливая из  нее влажную пряную премудрость всевозможных хитростей и
уловок  земной  жизни.  Она  издала  громкий носовой  вопль  кошки,  которую
отрывают от игры, я что-то похитил у нее, и она готова была дать  мне отпор,
но выражение моего лица -- был способен сейчас убить ее, не моргнув  глазом,
мысль о том, что я сейчас способен  убить кого угодно, вселяла в меня  некое
душевное равновесие -- и  мой взгляд погасили сопротивление в ее глазах. Она
покачала  головой  и предалась моим пальцам,  шевелящимся во  влажной тьме с
радостью  змей,  пересекших безводную  пустыню. Мною  двигало новое чувство,
некая мудрость рук: я ощущал, где ее плоть оживает под моими пальцами, а где
остается мертвой, мои пальцы играли на грани между жизнью и смертью,  своими
прикосновениями  пробуждая  ее.   Впервые  в   жизни  я  почувствовал   себя
здоровенным  котярой  и  припал  к ней  с  нежной  ненавистью, разгоравшейся
небольшим костерком на хворосте моих вожделений. Прошло не менее пяти  минут
прежде, чем  я  решился поцеловать  ее,  но потом  схватил  губами  ее губы,
царапая  их  зубами, и наши лица  столкнулись  тем  движением, каким вратарь
рукой в перчатке ловит мяч. У нее был рот подлинной виртуозки, губы тонкие и
живые, чуть кусачие и лихорадочные, легкий лесной ветерок, который вдохнул в
меня обещания,  да, эти губы говорили о том, в какие странствия им случалось
пускаться и в какие  они готовы пуститься сейчас,  нечто  жаркое и подлое, и
жаждущее  вступить  на  нижнюю  тропу  исходило  от  ее  плоского  живота  и
обманчивых грудок,  которые вырывались из  моих пальцев, пока мне не удалось
совладать  с  ними, и  в обоих  уголках  ее рта было  по крошечной ямочке, в
которые хотелось вцепиться зубами. Да, она была лакомым кусочком. И  видения
перетекали из ее мозга  в мой: розовато-золотистые фотографии из журнала,  и
ее  тонкие губы трепетали теперь на моих,  тепло ее тела было  розовым, и ее
рот  стремился  соскользнуть  вниз. Я  откинулся  на спину и предоставил  ей
делать то,  что  она  хотела. У  нее  был настоящий  талант.  Я  очутился  в
сладчайшем  сне ночных клубов Берлина с их телефончиками и сумасшедшими шоу,
их надувательствами и  выкрутасами,  она прочла  мне своим язычком небольшую
лекцию  о  сексуальных  нравах немцев,  французов,  англичан  (последнее  --
довольно болезненно), итальянцев, испанцев, наверняка у нее был один, а то и
парочка арабов. Все  привкусы  и ароматы  слились  в  единый  мощный  запах,
победительно  приказывающий  нам  приступить.  Я был близок  к  тому,  чтобы
разгрузить трюмы, но не хотел, чтобы это кончалось, только не это, только не
сейчас, ее жадность заражала меня, мне хотелось продолжать и продолжать, и я
отпрянул и опрокинул ее на спину.
     Но  тут   внезапно,  как  арест   на  улице,  у  нее  вырвался   тонкий
пронзительный запах (запах, который говорил о скалах и об испарине на камнях
в жалких европейских аллеях). Она была голодна, голодна, как одинокая крыса,
и  это могло  бы польстить  мне, не будь в  тесном колодце ее запаха чего-то
ядовитого, сильного,  упрямого и сугубо интимного,  это  был запах,  который
можно извести, лишь даря меха и драгоценности, она стоила денег, эта девица,
она умела зарабатывать  деньги,  она была  воплощением денег, нечто столь же
неприлично  роскошное,  как  банкетное  блюдо черной  икры, поставленное  на
стодолларовые банкноты, требовалось для того,  чтобы облагородить этот запах
и превратить  его  в  аромат  зимних садов из Дебориного  мира  и Дебориного
окружения. Мне захотелось вынырнуть из моря и  вкопаться в землю,  врыться в
нее, как экскаватор, в этом  бочонке томилось  лукавое, хорошо  припрятанное
зло,  и я знал, где оно. Но  она  воспротивилась,  заговорила  в первый раз,
мешая английские слова с немецкими: "Не сюда! Сюда нельзя!"
     Но я уже проник на дюйм куда было нельзя. Ядовитая ненависть, детальное
знание мира нищеты, опыт городской крысы вырвались из нее,  влились в меня и
умерили мой  пыл. Теперь я смог продвинуться чуть дальше. Что  и  сделал. Ее
второе сокровище  (чреватое  деторождением)  было приготовлено для меня, и я
ворвался туда,  уповая на ответный восторг  и биение крыльев  в чаще, но она
оставалась  вялой, ее пещера говорила о холодных ядовитых газах, плывущих из
утробы,  о складе  разочарований. И я вернулся туда, где начал, ввязавшись в
отчаянный  бой  за  каждый  дюйм,  за каждые мучительные  четверть дюйма,  я
вцепился в ее крашеные  рыжие волосы, судорожно дергая их,  и  почувствовал,
как  боль у нее в голове  ломает,  точно  ломом, все  ее тело и  захлопывает
ловушку, и  я  оказался внутри, а дальше  уже  было  просто.  Что  за нежным
запахом  она  меня одарила  --  не  амбициозным  упрямством  и  маниакальной
решимостью справиться со всем на свете самой, нет, этот запах был нежен, как
плоть, хотя и не вполне чист, немного лжив и полон страха, но юн, как дитя в
перепачканных штанишках. "Ты нацистка", -- шепнул я ей, сам не знаю почему.
     -- Ja*, -- она покачала головой. -- Нет. Нет Да, еще, да!

     * Да (нем.).

     Было на редкость  приятно вкапываться  в нацистку, несмотря ни на что в
этом было нечто чистое -- мне казалось, будто я скольжу в чистом воздухе над
лютеровыми  тайнами,  а  она была вольна и раскована, крайне вольна  и очень
раскована, будто  этим велела  ей  заниматься сама природа; дух наиценнейших
даров Дьявола вошел в меня: лживость,  коварство, скаредность, вкрадчивость,
склонность  к  лукавому  владычеству. Я  чувствовал себя грешником,  великим
грешником. И как грешник, возвращающийся в лоно  церкви, я переплыл от этого
берега наслаждений к ее заброшенным  складам, ее  пустой утробе. Но сейчас в
ней уже что-то  проснулось. Ленивые стены  сомкнулись,  --  закрыв  глаза, я
видел один-единственный  цветок в саду, и вся  ее  способность  любить  была
заключена  в этом  цветке. Все тем же  грешником  я выскользнул  из церкви и
погрузился туда, где наградою было пиратское золото.
     Так я и продолжал, минута здесь, минута там, налет во владения Сатаны и
паломничество к Господу. Я был вроде гончей, отбившейся  от своры и гоняющей
лису в одиночку, меня пьянило мое занятие, она  предавалась мне, как никакая
другая,  ей не  нужно было ничего, только слиться с  моим желанием, ее лицо,
подвижное, насмешливое, знающее что почем, берлинское лицо словно отделилось
от  нее и расплылось, купаясь в наслаждении, жадная самка со вкусом к силе в
глазах, --  присущая каждой женщине уверенность, что  мир принадлежит именно
ей, -- а я меж тем опять проходил эти решающие несколько  дюймов от конца до
начала,  я  опять  был  там,  где зачинают детей, и выражение легкого  ужаса
появилось у нее на лице, как у испуганной девятилетней грешницы, страшащейся
наказания и внушающей себе, что она ни в чем не виновата.
     -- Я не предохраняюсь, -- сказала она. -- Мы продолжим?
     -- Как получится, -- ответил я. -- Помалкивай.
     Я  почувствовал,  что она близка  к финишу.  Мой  ответ подстегнул  ее,
приказ помалкивать спустил курок. Ей нужна была еще хотя бы минута, она была
уже в пути, и когда ее коварный палец вцепился в меня, я вылетел, как снаряд
из  пушки, я  поспешил еще раз  пожать  руку  Дьяволу.  Кровожадная алчность
вспыхнула у  нее  в глазах,  блаженство  расплылось  по губам  --  она  была
счастлива.  Я был  готов завершить охоту и  выпалить, куда приспичит, но  не
знал, куда именно, как  кот, которого  дразнят двумя  веревочками, я метался
туда и сюда, поверял Богу тайны огненных мельниц, принося горестные вести из
этого  печального  лона,  но  тут подошла смена караула, и я  наконец принял
решение.  Теперь  это  прибежище  уже  не было больше  кладбищем  или пустым
складом, оно  скорее походило  на часовню, своды которой были  уютны,  запах
свеж, и вдоль каменных стен была  разлита немая благоговейная сладость. "Вот
такой  будет  твоя  тюрьма",  --  шепнул  мне  слабеющий  внутренний  голос.
"Оставайся тут!" -- грянула команда у меня в душе. Но я чувствовал полыханье
дьявольского пира  внизу, языки пламени пробивались сюда сквозь пол, неся  с
собой хмель  и  угар, и я вновь  воспарил, не зная, какому  ветру предаться,
хотя  уже не  было сил  тянуть с этим,  во  мне  назревал  взрыв,  яростный,
предательский и жаркий, взрыв перед бешеным спуском с  ледяной  горы,  когда
скорость  ног опережает  полет  головы,  и все  чувства разом  вырвались  на
свободу, и  я ринулся в царство Дьявола. Она издала  пронзительный вопль. Ее
уже сотрясал оргазм. И, закрыв глаза, я ощутил, как ленивые воды полуночного
пруда омывают мертвое дерево. Я переметнулся сюда чуть позже, чем следовало,
и меня никто не встречал. Но тут же передо  мною  возникло видение огромного
города  в  пустыне,  какой-то  пустыне, уж  не  на  луне ли? Ибо краски были
неестественно пастельными  и  почти  рельефными, и главная улица в пять утра
была залита светом. Миллионы уличных фонарей озаряли ее. К этому времени все
уже улеглось. Она в изнеможении лежала рядом, и ее  язык вяло лизал мне ухо.
Так кошка, облизывая котенка, учит его, как надо слушать.
     -- Мистер Роджек, -- сказала она наконец с сочным берлинским выговором,
-- я не понимаю, что за проблемы у вас с женой. Вы же просто гений.
     -- Доктор ничем не лучше своего пациента, -- ответил я.
     Она поглядела на меня с насмешливым любопытством.
     --  И все-таки  вы свинья. Нечего было драть меня за волосы. Даже  ради
этого.
     -- Der Teufel* велел мне его проведать.

     * Дьявол (нем.).

     -- Der Teufel! -- Она расхохоталась. -- Разве богачи, вроде вас, знают,
что такое der Teufel?
     -- А разве Дьявол не любит богатых людей?
     -- Нет, -- сказала она, -- богатых хранит Бог.
     -- Но ведь я воздал и Богу.
     -- Вы просто чудовище,  -- и она  дала мне хорошего немецкого шлепка по
животу. -- Как вы думаете, ваша жена слышала? -- забеспокоилась она.
     -- Едва ли.
     --  Думаете,  здесь  такие  толстые  стены?  -- И  она  села, поигрывая
лукавыми грудками. -- Нет, я в этом не уверена. Мне что-то не по себе,  ваша
жена может войти в любую минуту.
     -- Она никогда этого не сделает. Это не в ее стиле.
     -- Мне казалось, вы  лучше  разбираетесь в  женщинах,  -- сказала Рута,
отвесив мне новый шлепок. -- А вы знаете, что кое-чего мне не додали?
     -- Наполовину.
     -- Наполовину.
     Мы  нравились друг другу, и  это было славно. Но я снова  почувствовал,
как из комнаты сверху наползает тишина. Рута занервничала.
     -- Ну и вид у вас был, когда вы ворвались ко мне.
     -- Да и у тебя тоже.
     -- Конечно. Хотя вообще-то  я этим не занимаюсь. Во  всяком случае,  --
добавила она со злобной усмешкой, -- не заперев дверь.
     -- А нынче не заперла.
     --  Я просто заснула. Впустила вас в  дом и  заснула.  Я  еще подумала,
какой у  вас  несчастный  вид. Когда вы  поднимались к ней. --  Она склонила
голову набок и поглядела на меня,  словно прикидывая, спал  ли я сегодня  со
своей  женой,  а  потом  не спросила,  а  уверенно заявила: --  Конечно,  вы
переспали с ней сегодня.
     -- В каком-то смысле.
     -- Ну  и  негодяй  же  вы. Поэтому  я  и  проснулась.  Когда вы  начали
заниматься с ней любовью. Я проснулась и почувствовала жуткое возбуждение --
даже не могу передать. -- Ее язвительный  острый  носик обращал все, что она
говорила, как бы в шутку.
     -- Сколько тебе лет?
     -- Двадцать три.
     Скорее всего ей было двадцать восемь.
     -- Ты просто очаровательна для двадцатитрехлетней.
     -- А вы все равно свинья.
     Ее пальцы начали играть со мной.
     -- Давай соснем минутку-другую, -- сказал я.
     -- Ладно.  -- Она прикурила было сигарету, но  тут же  загасила  ее. --
Ваша жена думает, что вы пошли домой?
     -- Вполне возможно.
     -- Надеюсь, что стены достаточно толстые.
     -- Давай поспим, -- сказал я.
     Мне хотелось выключить свет. Возможно,  что-то ожидало меня в  темноте.
Но  как только  я повернул  выключатель, опять  стало скверно. Тьма  обожгла
меня, как воздух обжигает руку, с которой срывают повязку.  Все  мои чувства
были слишком обострены.  Все,  что  перетекало из  ее тела в мое, ожидало во
мне,  словно  по  моему  телу разбрелась целая  орава  наглых  и  любопытных
туристов.  У  меня  было такое  состояние, что  и  дышать было  трудно: если
вдыхаешь слишком мало воздуха, кажется, что тебя душат, а если слишком много
--  кружится  голова.  Что-то огромное и  сильное находилось  сейчас в  этой
комнате.  Оно приближалось ко мне, у него не было ни глаз, ни когтей, но оно
внушало ужас. Мне стало не по себе.
     -- У тебя есть что-нибудь выпить? -- спросил я.
     -- Не  держу. -- И со  смехом добавила: --  Стоит  мне  выпить,  как  я
принимаюсь искать мужика, чтобы он поколотил меня.
     -- Идиотка, -- сказал я и встал с постели.
     Она слышала, как я одеваюсь в темноте. Ужас прошел, как только я встал,
пальцы слушались  меня, казалось,  они  сами  отыскивали нужный мне  предмет
туалета.
     -- Когда вы вернетесь?
     -- До рассвета.
     -- Вы скажете жене,  что пошли погулять, а потом  вернулись и разбудили
меня?
     -- Нет, скажу, что оставил дверь незапертой.
     -- Не слишком обхаживайте свою жену. Припасите что-нибудь и для меня.
     -- Может быть, я принесу тебе бриллиант.
     -- Вы мне нравитесь.
     И я подумал о  ее пустом лоне, этом кладбище, которое все поставило  на
карту, чтобы расцвести, и проиграло.
     -- Ты мне тоже нравишься, Рута.
     -- Возвращайтесь и увидите, как сильно вы мне нравитесь.
     И я подумал о  том,  что  заронил в нее. Но оно сгниет  на  дьявольской
кухне. Или уже начало действовать проклятие?
     --  Der  Teufel  получил огромное удовольствие. -- И в  уголках ее глаз
вспыхнули искорки внимания.  Ничего удивительного, что она уже начала читать
мои мысли.
     Не  оттуда ли приплыла туча ужаса, подстерегавшая  меня во тьме?  Может
быть, от мысли, что семя упало в бесплодную почву?
     -- В следующий раз, -- сказала она, -- будьте ко мне повнимательней.
     -- Следующий раз будет настоящим праздником, -- сказал я.
     Я  хотел  поцеловать   ее,  но   вдруг   почувствовал  себ