и подействует на  меня
как  опиум.  Мне нужно прожить  этот  день, продержаться, продержаться и  не
пить, не пить,  пока я не вернусь к Шерри -- это было первым пунктом  нового
контракта, который  я  мысленно заключил сегодня утром. Я  вдруг вспомнил  о
Руте,  желание  выпить  было  связано  с  воспоминаниями   о  ней.  Больной,
вспотевший, дрожащий  от  ужаса, я все же  явственно представил  себе  Руту,
прижатую  к  цветам  из  красного  бархата,  красного  перца  моих  желаний,
сатанинские  бездны  разверзлись  предо  мной при  мысли о  том,  что я могу
нырнуть в бар и позвонить ей.
     -- Рута,  припоминаете ли вы вашего доктора, безумного доктора, который
был ничуть не лучше, чем его пациент?
     Короткая пауза.
     -- Ах, да. Гений.
     -- Гений представляет себе вас на коленях у парней в синей форме.
     -- Нью-йоркская полиция -- ребята приятные, если дело того стоит.
     -- А вы не хотели бы ненадолго расстаться с ними?
     -- Только ради еще более тщательного осмотра, дорогой герр доктор.
     -- Почему бы вам не прийти ко мне на прием?
     -- Но ваш кабинет нынче закрыт.
     -- А как насчет ирландского бара на Первой авеню?
     И  мы пили  бы  там с нею  несколько часов подряд, а затем исчезли бы в
каком-нибудь  немецком клоповнике, именуемом гостиницей, и  забрались бы  на
постель,  испоганенную рехнувшимися  молекулами  многих  тысяч совокуплений,
сотен  педерастических  совокуплений  и  дьявольскими наречиями всех языков,
какие  только  есть  на  свете.  Мы  уставили бы  пол  возле постели пустыми
бутылками из-под виски: в первый день -- одна, во второй -- две, на пятый --
пять.
     И снова сердце мое забилось, как пойманная птица.  Я находился в бегах.
Как  мелкий уголовник, я  продал  прошлой ночью свои драгоценности Сатане, а
уже на  следующее утро пообещал подарить их, услышав чей-то детский шепот. У
меня возникло  ощущение, будто я  заронил свое  семя в два  разных  места во
время двух путешествий. В морскую глубину  лона Шерри  и  в  пряную кухоньку
Руты.  А во второй раз с Рутой -- куда? Я не мог вспомнить, и тот акт -- раз
Сатане, раз Богу, -- казалось, приобрел  для меня сейчас огромное  значение,
куда  большее, чем Лежницкий, чем Дебора и отец  Деборы, --  мое сердце было
все в мыле, как загнанная лошадь, -- и даже большее, чем желание выпить.
     Знаете  ли  вы,  что такое психоз?  Доводилось ли вам  исследовать  его
катакомбы? Я дошел до самого конца моей путеводной нити, она натянулась, и я
чувствовал, что она вот-вот оборвется.
     -- Он голосует, а я даже не гляжу на  него и еду мимо. А на перекрестке
стоит полицейский...
     Моя душа пустилась  в погоню за миллионами  рыб, в которых превратились
исторгнутые мною сперматозоиды, а мозг парил где-то позади, собираясь уплыть
прочь.
     -- И он задает мне жару. Легавые тут просто помешаны на неграх.
     -- Остановитесь здесь.
     -- Ладно, короче говоря...
     -- Вот вам за проезд.
     Свежий воздух вернул меня к жизни. Я подходил к бару. Подошел к нему. И
ноги пронесли меня мимо.
     Пот  уже не  стекал  с  меня каплями,  он струился ручьями. Я был очень
слаб,   но   понемногу   возвращался   к    своим   многочисленным    ролям:
университетского профессора, ведущего телепрограммы,  маргинальной личности,
писателя,  человека,  находящегося   на  подозрении   у  полиции,   пьяницы,
новоиспеченного любовника малютки по имени  Шерри. У меня снова были  корни,
семейные корни: отец из евреев-иммигрантов, мать из протестантов --  банкиры
из Новой Англии, правда второразрядные.  Да,  я снова вернулся  к жизни  и к
живущим.  И  поэтому мне  удавалось проходить  мимо  баров.  Они  оставались
позади, словно верстовые столбы, я радовался расстоянию, пройденному мною от
того перекрестка, где меня подстерегала опасность.  Мои чувства съежились до
забот бизнесмена, которому грозит банкротство.
     Я купил несколько газет, снова взял такси и поехал  домой.  По дороге я
просмотрел газеты. Мне не пришлось  перелистывать их в поисках  интересующих
меня новостей. Они кричали о себе с  первой полосы, сообщали о самоубийстве,
приводили  различные сведения  обо  мне  и о  Деборе, половина  из них  была
верными, половина неверными, они обещали,  что история эта будет занимать их
еще  дня  два и,  может быть,  станет главной  темой субботнего выпуска, они
намекали  --  но  весьма туманно,  --  что  полиция расследует это дело, они
объявляли,  что  я не желаю давать  каких бы  то ни было  комментариев,  что
Барней  Освальд  Келли  тоже не  желает  давать никаких комментариев  и  что
телестудия и университет также от них воздерживаются.  Какой-то не названный
по имени университетский коллега сказал  им, если верить газете, что мы были
"превосходной  парой". В  двух  газетах  была  опубликована  одна  и  та  же
фотография Деборы.  Чудовищный снимок,  и  к тому же очень  старый. "Одна из
красивейших дам высшего света начинает новую жизнь", --  гласил заголовок, а
под  ним  была изображена Дебора. Она  казалась толстой и уродливой и  почти
идиоткой,  потому что  ее снимали на выходе из лимузина в день свадьбы в тот
момент, когда она улыбалась замороженной высокомерной улыбкой,  словно желая
спросить фоторепортера:  "Может  быть, я должна именно такой предстать перед
читателями?"
     Я  обратился  к  странице, посвященной  общественной  жизни.  Там  была
колонка  "Светские  вожжи", которую вел  Фрэнсис  "Бак" Бахенен и которую  я
регулярно  прочитывал.  Он был  другом Деборы  и,  как мне  всегда казалось,
бабником, и за тот год, что  мы прожили врозь, мне порой удавалось угадывать
настроение Деборы из его заметок,  поскольку  он  писал  именно то,  чего ей
хотелось, и, например, изящный комплимент мне  означал, что я опять у нее  в
фаворе, тогда как отсутствие моего  имени  в  списке  особо  заметных персон
среди приглашенных говорило о том, что она мною недовольна.
     "Деборы  нет  больше с нами", --  гласил заголовок  Бахенена, набранный
сверху на всю полосу:
     "Общество и  свет  сегодня утром были потрясены печальным  известием  о
трагическом уходе  из  жизни  Деборы  Келли Роджек. Никто из  нас не в силах
поверить,  что  с  нами больше нет  очаровательной Деборы, наследницы хорошо
известного во многих странах мира "создателя королей" Барнея Освальда  Келли
и   царственной   матери  из  Ньюпорта  Леоноры  Кофлин  Мангаравиди  Келли.
Прекрасная Дебора мертва. Никогда больше мы не услышим патрицианских ноток в
ее веселом смехе и не увидим ее умного и лукавого взора. Девизом Деборы была
фраза:  "Я  не  устану  плясать, пока играет музыка". А  друзьям  она  часто
говорила: "Зеленые  годы  юности не миновали,  они просто слегка  увяли, эти
несчастные зеленые годы".  Слишком гордая  для того, чтобы  кому-то поведать
свою печаль,  Дебора, должно быть, услышала этой ночью, что музыка  смолкла.
Те из  нас,  кто был  с нею хорошо  знаком, помнят,  что в  душе  она  очень
страдала  от того,  что ее  брак  с  бывшим конгрессменом Стивеном Ричардсом
Роджеком оказался неудачным. Если  верить  прессе,  Стив находился  там же в
комнате, когда Дебора сделала свой  последний шаг. Может быть,  ей хотелось,
чтобы и он услышал, что музыка кончилась. А может быть... Уход Деборы окутан
тайной. Невозможно  поверить, что она умерла. Она слишком  любила  жизнь.  И
жаль Тутси Хеннигер... Тутси предоставила Деборе свою прелестную двухэтажную
квартиру на тот месяц,  что  собиралась  провести  в Европе. Бедняжке  Тутси
будет нелегко".
     И так  далее в два столбца на целую полосу и даже немного на  следующей
полосе. Несколько историй, связанных с Деборой, перечень ее ближайших друзей
-- человек пятьдесят,  -- и  затем подобно фанфарам,  прославляющим  величие
насильственной смерти,  --  словно достоинство  такой смерти в  том, что она
открывает некие таинственные  врата перед внимательным читателем, -- Бахенен
завершал  свой некролог списком учреждений и  организаций, к которым  Дебора
имела  то или иное  отношение, --  благотворительность, лиги,  балы,  фонды,
сестры милосердия и всевозможные  общества с такими причудливыми названиями,
как   "Предостережение   Наполеона",   "Грешники",   "Багамские   винтовки",
"Восхождение",  "Кройденские  сердца",  "Филадельфийские  наездники",  "Фонд
Весеннего дуба".
     Какую же таинственную жизнь вела Дебора! Я не знал и трети организаций,
в которые она входила. Бесконечный поток интимных обедов в женской компании,
в  который  она  ныряла  день  за днем на протяжении  многих лет,  --  каких
властителей  они  там, должно быть, выбирали, каких претендентов  на престол
отправляли на гильотину, какие браки устраивали или расстраивали! И тут меня
посетила  мысль, прозрачная, как ледяная вершина, что я проиграл собственный
брак, не получив даже  шанса сразиться за него  в открытом бою. Все эти дамы
на  всех своих приемах душили меня гарротой, может  быть, те же самые  дамы,
которые (или же их матушки) так старательно способствовали моей политической
карьере  восемнадцать лет назад. Но это  было не важно.  Сейчас прошлое было
для меня выжженным полем, по которому совсем недавно прошел пожар.
     Я пережил скверное мгновение, вставляя  ключ  в  замок. Я  ощущал  себя
игроком, которому  страшно открыть свои  карты.  Карта  была "дамой  пик", и
каждый  раз, когда она  приходила,  беда еще  на шаг  приближалась ко мне. И
каждый раз  я  ощущал  присутствие  Деборы, как будто  эту  карту сдавал мне
шулер. И в моей квартире она была повсюду:  эхо всех ночей, которые я провел
здесь  без  нее,  и  изнурительных  боев по  утрам,  когда каждая моя клетка
кричала мне о том, что я теряю ее все более и более бесповоротно, тогда  как
гордость  внушала мне, что  я не должен притрагиваться  к телефонной трубке.
Теперь в квартире что-то умерло -- воспоминания о живой Деборе. Запах смерти
поднимался  из корзин, переполненных окурками, из  мусорного ведра на кухне,
запах подгнивших воспоминаний в подгнившей  обстановке, смерть  точно бестия
витала  в воздухе. Надо  ли зарываться в гору  пепла в кремационной печи,  в
этот  прискорбный  конец  прискорбного  праха?  Меня снова  залихорадило  от
желания выпить. Я прошел через гостиную, отвратительную  гостиную с диванами
цвета шампанского  и обоями  цвета  шампанского  -- еще один плод  увлечения
Деборы  неким дизайнером,  серебряно-серая,  бледно-зеленая, кремовая,  всех
оттенков пудры,  высокохудожественная элегантность: в  этой комнате я всегда
чувствовал себя лакеем Деборы. Я сжал кулаки.
     Зазвонил  телефон. Прозвонил  четыре раза, пять раз,  потом  включилась
служба ответа, я услышал этот сигнал -- телефон заверещал, как  избалованный
ребенок на чердаке.  Должно быть, уже было не менее сотни звонков, но мне не
хотелось о них  думать. Я  не знал, сколько времени смогу  оставаться в этой
квартире, -- страх пенился во мне, как мыльная вода в  стиральной машине.  В
ванной мне показалось, будто я  по  пояс погрузился в  мутную  воду  страха,
только в  прикосновении  бритвенного  лезвия  чудилось  что-то  живое -- оно
подарило ощущение  свежести моим щекам, схожее  с запахом моря летним утром.
Мои щеки были  окнами, в которые  светит солнце, но сам  я по-прежнему сидел
взаперти в темной кладовке.  Телефон зазвонил опять. Я заколебался, не зная,
что  делать  --  одеться или  послушать  сообщения  службы  ответа.  Решение
оказалось простым -- надо одеться, чтобы я мог в любую минуту уйти отсюда. Я
выбрал серый  костюм, черные туфли,  серо-голубую сорочку,  черный  галстук,
платок в нагрудный карман, тщательно оделся и даже почистил туфли, судорожно
дыша, словно астматик перед очередным приступом.
     И вновь  зазвонил телефон. На этот раз я взял трубку. Это  был продюсер
моей телепрограммы.
     -- Стив, дружище, как вы себя чувствуете?
     -- Артур, я холоден как лед.
     Вмешалась служба автоответа:
     -- Мистер Роджек, будьте любезны перезвонить нам, как только  закончите
разговор. У нас есть для вас несколько сообщений.
     -- Хорошо, Глория, благодарю вас.
     --  О,  Господи,  дружище,  вся  студия  просто  в панике.  Прими  наши
глубочайшие соболезнования.
     -- Ладно. Спасибо, Артур.
     -- Нет, Стив, в самом деле, все просто с ума посходили. Такого не  было
с тех  пор,  как Кеннеди  сцепился  с Хрущевым из-за ракет. Бедная Дебора. Я
видел ее лишь однажды, но она великая женщина.
     -- Да. Была великой.
     -- Стив, ты, наверно, в шоковом состоянии.
     -- Да, слегка не в себе.
     -- Не сомневаюсь. Не сомневаюсь.  Мы  всегда привязываемся  к  женщине.
Потерять ее это все равно что потерять родную мать.
     Если бы Дебора не умерла, а удрала с любовником  в Европу, Артур сказал
бы: "Это все равно что потерять материнскую титьку".
     -- Ты уже повидался со своим аналитиком? -- спросил я.
     --  Да  уж  будь уверен. Я был там  в восемь  утра. Я узнал обо всем из
ночного выпуска последних известий.
     -- Понятно.
     Его  голос на мгновение чуть поплыл, как будто  ему вдруг что-то пришло
на ум.
     --  Слушай,  Стив,  а  ты  действительно  в  полном порядке?  Ты можешь
говорить?
     -- Да, я в полном порядке.
     --  Мой аналитик утверждает,  что  теперь мне  нужно с тобой считаться.
Одной из  главных особенностей нашей  программы было то, что мне  никогда не
удавалось  войти с  тобой  в персональный  контакт.  Меня  заботили  главным
образом  социальные  контуры  программы,  а не  ее  личностный  фактор.  Мне
кажется, я старался защититься от чувства социального превосходства, которое
от тебя исходило.
     -- Артур, не надо этой херни. Говори по делу.
     --  Я пытался дозвониться до тебя сегодня  шесть  раз.  Я  набирал твой
номер шесть раз и все  время нарывался на твою проклятущую службу  ответа. А
теперь  я в жуткой панике, Стив. У меня истерика.  Атмосфера  здесь  сегодня
утром была просто чудовищная. Газеты требуют извещения о судьбе программы.
     -- Я не могу сейчас думать об этом.
     -- Малыш, но  ты  просто вынужден. Послушай, мне  кажется, я всегда был
недостаточно деликатен, я  мыслил  скорее  в категориях социального отзвука,
статуса, общественной реакции...
     -- Брось.
     --  ...а  не  пытался   декларировать   фальшивое  псевдоджентльменское
милосердие в щекотливых ситуациях вроде этой...
     -- Слушай, ты засранец, -- заорал я на него. -- Говнюк!
     -- Ты в душевном волнении.
     Я  убрал   трубку  от  уха.  Из  трубки  доносились  его   разъяснения,
переходящие  в резолюции,  затем  хорошо  выверенные  интонации  самооценки,
аденоиды  в  его перебитом  носу  вызывали  дрожание  тембра, который звучал
сейчас  с   благодушием  тростниковой  дудочки.  Потом  я  услышал,  как  он
остановился, словно заколебавшись, -- наша беседа переходила на другую тему.
     --  У  нас  тут  банка  с тараканами, согласен, но  местная телестанция
постоянно  испытывает  давление, к которому  телевидение  не привыкло.  Тебе
известно, что из-за твоей программы на нас нападают больше,  чем из-за любой
другой, а  сейчас, знаешь  ли,  у нас есть парочка  новых проектов и  помимо
твоего, и это для нас слишком большая нагрузка. Ты знаешь, что со следующего
месяца мы  начинаем  программу  с Шаго  Мартином? Это  наш  вклад в борьбу с
дискриминацией,  в первый раз  за  всю историю у нас  будет шоу,  в  котором
негритянский певец поет интимный дуэт с белой бабенкой.
     -- А как звать эту бабенку? -- спросил я.
     -- Розалия... Кажется, так.
     -- А не Шерри?
     -- Нет, Шерри Мелани должна была петь, но ее зарубили.
     -- А как пишется Мелани? Передай по буквам.
     -- М-е-л-а-н-и. Слушай, ты пьян?
     -- А почему ее зарубили?
     -- Потому что Розалия угостила своими прелестями нашего шефа.
     -- Доддса Мерсера Меррила?
     -- Доддса,  старину Доддса, нашего старого пидера, хочешь  верь, хочешь
не верь. Он время от времени и в эту дыру вставляет. --  Артур захихикал. --
Знаешь, что он мне однажды сказал? Все это просто трение.
     -- И он подсунул свою подстилку в программу Шаго Мартину?
     -- Доддс без ума от черномазых, ты что, не знаешь? -- Он чуть помедлил.
-- Стивен, -- сказал  он сдержанным тоном,  -- мой аналитик  дал мне жесткое
указание  не втягиваться в беседу  с тобой. В  болтовню. Мы еще не коснулись
нашей главной темы. У нас, приятель, трудности.
     --  А  почему  бы  тебе  не сформулировать  это проще?  Например,  так:
программа на некоторое время прерывается.
     -- Стив, послушай.
     -- Да?
     --  Помнишь, ты однажды привел изречение Маркса "количество переходит в
качество"?
     -- Помню,  что  пришло пятьдесят писем, в которых меня обвиняли  в том,
что я пропагандирую Маркса.
     -- Вот сейчас как раз  такой случай. Количество скандального интереса и
все эти инсинуации...
     -- На это у телевидения есть юрисконсульт.
     -- Слушай,  Стив,  никто не думает,  что ты выбросил  Дебору  из  окна.
Господи, я сам так  не думаю.  Я целых пять минут защищал тебя сегодня перед
Доддсом, говорил  ему,  что ты, в сущности, прекрасный  парень с  блестящими
способностями, будущий  гений,  и  если у  тебя  возникает  какая-то  личная
проблема или даже парочка проблем, -- так что ж? На телевидении и кроме тебя
есть пьяницы  и ходоки по бабам. Но он был непреклонен. Я никогда  не  видел
его  столь непреклонным. От него веяло холодом, как из морга.  Как с полюса.
Как из морга на полюсе.
     -- Как из морга на полюсе.
     --  Доддс  сказал,  что  решающим  фактором  является то,  что  никакая
аудитория не станет доверять человеку, жена которого выбросилась из окна.
     -- Понятно.
     -- Абсолютно понятно? Никакая аудитория в целом мире.
     -- Ясно.
     -- Мне страшно жаль, Стив.
     -- Понятно.
     -- Это была великолепная программа.
     -- Приятно водить с тобой знакомство, Артур.
     --  Спасибо   тебе,   дружище,  за  эти  слова.  Я  сейчас  преодолеваю
беспокойство,  которое заранее внушал мне этот  разговор. Приказ поступить с
тобой так был для меня совершенно убийственным.
     -- Хватит, Артур. Довольно.
     -- Увы.
     -- Пока.
     -- Чао.
     Телефон снова зазвонил.  Это была служба ответа. Сообщений оказалось не
так много, как я ожидал. Требование декана факультета  психологии немедленно
позвонить  ему,  и  впрямь пять  звонков  от  Артура,  и  еще  несколько  от
приятелей, с  которыми  я не  прочь был бы поболтать,  но  делать  этого  не
собирался,  и  просьба  секретарши Барнея  Освальда Келли  позвонить мистеру
Келли в его апартаменты в "Уолдорфе".
     Не было ни одного звонка  от друзей Деборы и ни  одного  от тех  людей,
которых я считал  нашими общими с Деборой друзьями. У  меня никогда не  было
иллюзий  насчет того, что друзья  Деборы хоть в какой-то степени  лояльны по
отношению  ко  мне,  но их  абсолютное молчание  в  такой  момент  углубляло
молчание, царящее в моей квартире.
     -- Глория, -- обратился я к операторше, когда она закончила свой отчет,
-- сделай  мне одолжение.  Позвони  в  "Уолдорф"  и  назначь  мне  встречу с
мистером Келли. Скажи его секретарше, что я готов встретиться с ним  сегодня
вечером в  половине  восьмого.  Если  это время его устраивает,  пожалуйста,
перезвони.
     -- Конечно, мистер Роджек, конечно, я все сделаю... И знаете что?
     -- Да?
     --   Все  наши  девушки  передают  вам  свои  соболезнования   в  вашей
трагической утрате.
     -- Ох, спасибо, Глория, приятно это слышать.
     Не так  ли было с французами, когда немцы напали  на них сзади, в обход
линии  Мажино, и  им  пришлось вылезти  с  винтовками  из  бетонных  дотов и
повернуться  лицом к  противнику?  Я  был уверен,  что  мне надо  непрерывно
разговаривать по телефону, пока я не буду готов отсюда убраться.
     Я набрал номер декана.
     -- Доктор Тарчман, -- начал я.
     --  Стив, -- сказал он, -- страшно  рад, что вы наконец-то позвонили. Я
так  переживал.  Более  неприятную  для  всех нас  историю прост