то  было  страшно
скучно", -- сказала  мамочка. "Нет, -- ответил он, -- на этот  раз скучно не
было, потому что мне пришлось здорово рисковать". Ну вот, сейчас он выглядит
точно так же.  -- Она  вздрогнула.  --  Мне  невыносимо  находиться  тут.  Я
сочиняла стихотворение, когда  утром  мне сообщили  об  этом. Но  внизу меня
никто не  ждал, только дедушкин лимузин  с шофером. Она писала замечательные
стихи.
     -- Ты помнишь стихотворение? -- спросил я.
     --  Только  последнюю  строчку.  "И  хлебу  раздай дураков".  Такая вот
строчка.  --  Она словно обнимала  меня своим  взглядом. -- Мамочка ведь  не
хотела умирать.
     -- Мы уже говорили об этом.
     -- Стив, я ненавидела ее.
     -- С девочками такое бывает. Иногда они ненавидят своих матерей.
     --  Нет, все  совсем не так! -- Мое  замечание явно обидело  ее.  --  Я
ненавидела ее за то, что она чудовищно к тебе относилась.
     -- Мы оба чудовищно относились друг к другу.
     -- Мамочка однажды сказала,  что у тебя душа молодая, а у нее старая. И
оттого все беды.
     -- А ты поняла, что она имела в виду?
     -- По-моему, она говорила  о том,  что живет  на земле  не впервые. Что
она,  быть  может,  жила  во  времена  французской  революции   и  в   эпоху
Возрождения, и даже  была римской матроной, и смотрела, как мучают христиан.
А у тебя душа молодая, сказала она, ты еще ни разу не жил на земле. Это было
очень интересно, но она постоянно твердила, что ты трус.
     -- Наверно, так оно и есть.
     -- Нет. Просто люди с молодыми душами  испытывают страх, потому что  не
знают, суждено  ли им родиться  на  свет еще  раз. -- Она  вздрогнула.  -- А
теперь  я боюсь  мамочки. Пока она была жива, я ее все-таки немножко любила.
Время от времени она  бывала со мной  добра, очень добра. Но все равно я  ее
страшно боялась. Когда она уехала  от тебя,  я сказала ей все,  что об  этом
думала,  -- мы поскандалили.  Она задрала  сорочку  и  показала мне шрам  на
животе.
     -- Да, я знаю этот шрам.
     -- Жуткий шрам.
     -- Да, очень большой.
     -- Она сказала: "Это проклятое кесарево сечение сделали для того, чтобы
ты, детка, могла  появиться на свет. Так что не хнычь. Дети, рожденные таким
образом,  всегда причиняют  много хлопот. Ну, а  ты Деирдре, стала настоящей
крысой". А я сказала:  "У тебя на животе крест". Так оно и было, Стив. У нее
там складка поперек живота  и шрам кесарева сечения рассекает ее пополам. --
Что-то вдруг остановило ее, грустное  желание не говорить о таких вещах.  --
Стив,  те  несколько  минут  были сущим кошмаром.  Мамочка повторяла снова и
снова: "Мне очень жаль, Деирдре, но ты стала настоящей крысой". И я  страшно
обиделась, ведь она  говорила  правду  -- я похожа на крысу. Ты ведь  знаешь
мамочку, когда она  что-то  говорит о тебе,  ты  чувствуешь себя  насекомым,
насаженным на  булавку. И никуда не спрятаться. Я  знаю, что  теперь  всегда
буду смотреть на себя ее глазами. Ох,  Стив,  и тогда я сказала  ей: "Если я
крыса, то ты жена Дракулы". Что было совершенно нелепо, потому что я имела в
виду не  тебя, а дедушку, и мамочка поняла, что  я говорю именно о  нем. Она
замолчала и заплакала. Я никогда прежде не  видела ее плачущей. Она сказала,
что  в нашей  крови живут  вампиры и  святые.  Потом  сказала, что  жить  ей
осталось  совсем  немного.  Она  была  уверена в этом.  А еще  сказала,  что
по-настоящему любит тебя. Что  ты единственная любовь ее жизни. И тут мы обе
заплакали. Никогда раньше  мы не бывали  так  близки с нею. Но она, конечно,
все испортила. Она сказала: "Да, несмотря ни  на что, он, в сущности, любовь
всей моей жизни".
     -- Она так сказала?
     --  А я заявила ей,  что она тварь. А она  говорит: "Берегись тварей. В
них есть качества, которые остаются живы еще три дня  после  того, как тварь
умирает".
     -- Что?
     -- Это она так сказала, Стив.
     -- О, Господи!
     -- И сейчас у меня нет чувства, что она уже действительно мертва.
     И  тут  над  нами словно  затворились какие-то  ворота. Я огляделся  по
сторонам.
     -- Знаешь, детка, я просто сопьюсь и умру под забором.
     -- Ты не имеешь права. Обещай, что не станешь сегодня пить.
     Это было невыполнимым требованием, после уже выпитого я не мог не пить.
Но я кивнул.
     -- Великий грех нарушить обещание, -- с серьезным видом сказала она.
     -- Капли в рот не возьму. А теперь пора спать.
     Она улеглась послушно, как дитя. И снова стала ребенком.
     -- Стив, ты возьмешь меня к себе жить?
     -- Прямо сейчас?
     -- Да.
     Я немного помолчал.
     -- Знаешь, Деирдре, с этим придется немного обождать.
     -- У тебя роман? Ты ее любишь?
     Я заколебался. Но с Деирдре можно было говорить о чем угодно.
     -- Да.
     -- А как она выглядит?
     -- Она блондинка, очень красивая. С юмором и поет в ночных клубах.
     -- Поет? --  Деирдре была очарована. -- Стив, она поет в ночных клубах!
Это  чудо, найти  такую девицу. --  Она  была  просто потрясена.  --  Я хочу
познакомиться с нею, Стив. Можно?
     -- Через пару  месяцев.  Понимаешь, у  нас все началось только  прошлой
ночью.
     Она мудро кивнула головкой.
     -- Смерть вызывает в людях желание заняться любовью.
     -- Замолчи.
     -- Стив, я не смогла бы жить с тобою. Я только сейчас это поняла.
     Тучи  печали сгустились до одной-единственной слезы,  перетекшей  из ее
узкой груди в мою. Я снова любил Шерри.
     --  Благослови  тебя  Господь,  детка,  --  сказал  я и, к собственному
удивлению, заплакал. Я плакал по Деборе, и Деирдре плакала вместе со мной.
     -- Пройдут годы, прежде чем удастся осознать все  до конца,  -- сказала
Деирдре и одарила меня детским слюнявым  поцелуем в  ухо. -- "Чаши зачаты  в
печали". Это первая строчка стихотворения о хлебе и дураках.
     -- Спокойной ночи, малышка.
     -- Позвони мне завтра утром. -- Она приподнялась на постели, охваченная
внезапным приступом страха. -- Нет, завтра похороны. Ты на них будешь?
     -- Не знаю.
     -- Дедушка просто взбесится.
     -- Послушай меня, детка.  Едва ли я завтра  буду в состоянии  прийти на
похороны. Я не стану пить всю ночь, но и на похоронах быть не обещаю.
     Она откинулась на подушки и закрыла глаза, веки ее дрожали.
     -- Не думаю, что твоей  матери  хотелось бы, чтобы я был  на похоронах.
Мне кажется, она предпочла бы, чтобы я просто думал о ней. Так будет лучше.
     -- Ладно, Стив.
     Я на этом и ушел.
     Рута поджидала меня,
     -- Что, было очень скверно? -- спросила она.
     Я кивнул.
     -- А нечего было убивать мамочку.
     Я  ничего  не ответил.  Я был похож  на боксера, пропустившего  слишком
много ударов. Я  улыбался, но с нетерпением ждал конца раунда, чтобы принять
стаканчик и выстоять следующий раунд.
     -- Послушайте, -- прошептала Рута, -- сейчас нам поговорить не удастся.
Он уже вас заждался.
     Мы вошли в гостиную. Там был Келли и старуха, которую я  сразу узнал. У
нее была репутация самой жуткой ведьмы на Ривьере, не более и не менее. Эдди
Гануччи тоже был  тут.  Но в присутствии Келли  оба они  для  меня не  имели
никакого значения. Он протянул ко мне руки и обнял крепким, весьма удивившим
меня   объятием,  ибо  никогда   прежде  не  снисходил  ни  до  чего,  кроме
рукопожатия, а сейчас  он  обнимал меня,  словно в порыве истинного чувства.
Иногда Дебора встречала меня  точно так же, но такое случалось лишь когда я,
припоздав,  в одиночестве прибывал на вечеринку, а она была уже пьяна. Тогда
она обнимала меня крепко и торжественно, ее  тело замирало в объятии, словно
она чувствовала себя виноватой в самых грязных  изменах и теперь заглаживала
вину,  демонстрируя  рабскую  преданность.  Но  в  глубине  этого  показного
раболепия  всегда таилась легкая насмешка, обнимая меня на глазах дюжины или
даже  сотни людей, она словно  сулила мне союзничество, на которое при  иных
обстоятельствах я не мог бы  рассчитывать. В редкие мгновения, когда ледяное
предательство, чудившееся мне в наших совокуплениях, съеживалось до привкуса
последней   опустошенности,   обладание  Деборой   становилось   похоже   на
величественное  шествие по дворцу, и каждое движение моей плоти было подобно
шагу по красному бархату. Теперь я угодил как раз в такое объятие, я слышал,
как бьется сердце Келли -- подобно могучему источнику в пещере, -- но тут --
как  в  объятиях  Деборы -- я почувствовал намек  на  предательство, которое
можно распознать лишь во сне, когда спишь один, окна закрыты, а листы бумаги
сдувает ветром  со стола.  Под ароматом церемонности и  сдержанности в Келли
таился более глубинный запах, похожий на запах  нечистого кота, напоминающий
о случке, на запах  мяса на  крюке у  мясника и еще некий душок ржави и йода
морской  водоросли, побелевшей на  прибрежном  песке.  А  еще тут  был запах
богатства,  ароматы, таящие  в  себе  скипидар  ведьминого  проклятия,  вкус
медяков  во  рту, привкус  могилы.  Все это напоминало мне  о  Деборе.  -- О
Господи, Господи, -- бормотал  Келли.  А потом вдруг  оттолкнул меня  ловким
движением банкира, предлагающего вам  первым войти в  дверь. В глазах у него
стояли слезы, от взгляда на них заслезились и мои глаза, ибо Келли был похож
на  Дебору, тот  же  широкий изогнутый  рот,  зеленые  глаза  с  булавочными
искорками света, -- и во мне  вдруг поднялась волна любви, которую я никогда
не мог дать ей, и когда  он отпустил меня, мне захотелось обнять его, словно
его  плоть  сулила мне успокоение,  словно то  были  мы с Деборой в  один из
редких случаев,  когда  после  отчаянной  схватки,  доведшей нас  до полного
изнеможения,  мы обнимались с некоей грустью,  когда исчезало мое восприятие
себя как мужчины  и мужа,  и ее  как  жены и женщины, и мы  оба  становились
детьми в той сердечной печали, которая взывает к утешительному бальзаму и на
мгновенье уравнивает между собой мужскую плоть и женскую. И потому, когда он
отпустил  меня,  я чуть  было не обнял его,  ибо  я чувствовал в нем  скорее
Дебору, чем его самого. Но тут я понял, что пребываю в том же состоянии, что
и  Деирдре, что нервы  мои расшатаны,  --  и если то,  что я  ощущал,  можно
назвать горем, то  оно  вдруг взорвалось, как маленькая  бомба. В  следующую
секунду  я  уже  был  холоден  и  бесчувствен,  я ощутил настороженность  по
отношению к  нему, так  как  он,  стерев  слезы с  лица элегантным движением
носового платка, вперил в мои глаза взгляд,  пронзивший меня, как прожектор,
и сразу все понял -- если у него до сих пор еще и имелись какие-то сомнения,
то сейчас они развеялись: он знал, что я убил Дебору.
     -- Ладно, -- сказал он. -- О, Господи, что за жуткий час для всех нас.
     И я ощутил, как  все  его чувства сходят на нет. Я, точно бык, рванулся
всей мощью на красную тряпку и вот обнаружил, что атаковал пустоту.
     -- Извините меня, -- сказал он гостям.
     --  О чем речь, Освальд, -- откликнулась  дама. -- Мне все  равно давно
пора уходить. Вам надо поговорить с зятем. Это так понятно.
     --  И не  думайте об уходе,  --  ответил  Келли. --  Побудьте еще  хоть
немного. Давайте выпьем. --  Он решил представить мне  гостей. -- С мистером
Гануччи  ты уже встречался, он  рассказал, что вас столкнуло  друг с другом.
Какая странная история. А это наша Бесси -- ты ведь ее тоже знаешь?
     Я  кивнул.  Ее  звали Консуэло  Каррузерс  фон  Зегрейд-Трилаун,  и она
состояла в  дальнем  родстве  с матерью  Деборы.  Когда-то  слыла знаменитой
красавицей  -- и  по-прежнему была  замечательно  хороша собой. Великолепный
профиль, сине-фиолетовые глаза, волосы цвета чего-то среднего между ртутью и
бронзой,  молочно-белая кожа и  искорки земляничных  румян на щеках. Правда,
голос у нее был надтреснутый.
     -- Мы с Деборой были однажды у вас, -- сказал я.
     -- Конечно. Я как раз рассказывала сегодня об  этом Освальду.  Освальд,
если уж мне придется выпить, то плесни мне еще "Луи Трез".
     Рута тут же встала и подошла к столу, чтобы приготовить ей напиток.
     -- С тех пор как мы  виделись в последний раз, вы изменились к лучшему,
-- сказала мне Бесс.
     -- В чем-то к лучшему, в чем-то к худшему, -- ответил я.
     Я пытался  вспомнить одну историю про  Бесс.  В  ее  жизни был какой-то
широко известный всем  эпизод, какая-то скверная история, но сейчас я не мог
вспомнить, в чем там было дело.
     -- О, не трудитесь занимать меня беседой, -- сказала она.
     -- Коньяку за наше здоровье, -- пробормотал Келли.
     --  Не хочу и  слышать  о  коньяке, -- сказала Бесс.  -- Я пью  виски с
тупицами, кока-колу с правнуками, а коньяк оставляю на самые жуткие часы.
     -- Перестань, Бесс, -- сказал Келли.
     --  Нет  уж.  Поплачьте,  поплачьте  оба.  Отрыдайтесь как следует. Вас
покинуло самое  изумительное создание в этом достославном  мире.  Что ж  тут
сдерживаться.
     -- Сущий персик, -- прохрипел Гануччи.
     --  Слышали? -- спросила  Бесс.  --  Даже  этот  старый  макаронник все
понимает.
     Келли на секунду обхватил голову руками, а потом снова поднял глаза. Он
был крепким  мужчиной, хорошего сложения,  с  чрезвычайно  белой  кожей,  не
бледной, а  именно белой, точно пахта, в красную  крапинку. Пожалуй,  он был
чуть  полноват  в  талии,  но очертания  тела  были столь плавными, что  оно
казалось великолепным постаментом для головы. А голова у него была большая с
маленьким острым подбородком, курносым  носом и  высоким лбом. Поскольку  он
уже  наполовину  облысел,   высота  лба  казалась  равной  расстоянию  между
подбородком  и глазами. Порой  он бывал похож на симпатичного малыша из тех,
что в трехмесячном возрасте  кажутся пятидесятилетними здоровяками. На самом
деле ему было шестьдесят пять, и он был в превосходной физической форме, ибо
обладал  тем  здоровым  юмором,  что  царит  в  среде  генералов,  магнатов,
политиков, адмиралов, издателей газет, президентов и премьер-министров. Он и
в   самом  деле   смахивал   на   одного   из   президентов  и   одного   из
премьер-министров, у  него  были две  различные повадки -- одна  британская,
другая американская, которые нужно было уметь различать.
     Английская  была  веселой,   стремительной,  магнатообразной:   он  мог
приказать вас зарезать, но при определенных обстоятельствах подмигнуть вам в
момент исполнения приказа.
     Американской была  твердость его глаз -- они становились  то серыми, то
зелеными,  серыми они были, когда лицо его холодело, эти глаза  могли купить
вас, продать, умертвить, пройти мимо вашей вдовы, они глядели на вас в упор,
они  были  по-ирландски грязными,  они могли подсыпать грязного песку  вам в
бетон.
     Тембр  его голоса  был  богат,  он  играл  на  нем, как  на музыкальном
инструменте: мурлыкал  и журчал  весьма благожелательно.  Лишь в самом конце
высказывания   вы   постигали   его  уничижительный  для  вас  смысл.   Люди
поговаривали, что Келли способен очаровать любого, кто ему понравится, -- но
я ему не нравился никогда.
     -- Выпей коньяку, Стивен, -- сказал он.
     -- Я и так хорош.
     -- Ничего удивительного. Я тоже на взводе.
     Наступило  молчание.  Келли  жестом  отослал  Руту прочь от  бара,  сам
подошел к нему, налил в большой бокал немного "Реми Мартина" и протянул мне.
Его ноготь коснулся моего,  оставив электрический заряд утраты, словно  меня
погладила по руке красавица, и я услышал обещание, что мне предстоит познать
восхитительные тайны. Я взял бокал, но, помня слово, данное Деирдре, даже не
пригубил.  И снова возникла пауза. Я сидел  с  бокалом в  руке,  -- молчание
обволакивало все вокруг своей завесой, от блаженства,  охватившего  меня при
разговоре с Деирдре, не осталось и следа.
     -- Знаете, мистер Келли, -- заговорил Гануччи, голос его скрежетал, как
кулак, скребущий по коре, -- я начинал в нищете.
     -- Ну и что, я тоже, -- ответил Келли, очнувшись от задумчивости.
     -- И я всегда чувствовал себя бедняком.
     -- О себе я, пожалуй, такого сказать не могу, -- заметил Келли.
     -- Всегда чувствовал себя  бедняком в одном отношении -- я любил класс.
Ваша дочь обладала  классом, ну  просто ангел. Она обращалась с  тобой как с
равным,  вот  в  чем  суть.  Поэтому  я и пришел сегодня  принести  вам  мои
соболезнования.
     -- Для меня большая честь видеть вас у себя, мистер Гануччи.
     -- Спасибо, вы очень любезны. Я знаю, что сегодня у вас  побывало очень
много  народу,  и вы,  конечно, устали, но я пришел  сказать вам одну  вещь:
может быть, в глазах некоторых я -- большой человек. Но я себя не обманываю.
Вы  куда  больше, чем я. Вы очень  большой человек. И я пришел принести свои
соболезнования. Я ваш друг. Я сделаю для вас что угодно.
     --  Дружочек,  --  вмешалась  Бесс,  --   вы   уже  все  сказали.  Пора
закругляться.
     --  Дорогая,  -- сказал Келли, -- стоит ли сегодня так  разговаривать с
мистером Гануччи?
     -- Я вот-вот взорвусь, -- сказала Бесс.
     Зазвонил телефон. Рута взяла трубку.
     -- Это из Вашингтона, -- сказала она Келли.
     -- Я подойду в другой комнате.
     Как только Келли вышел, Гануччи сказал:
     --  Так я не разговариваю даже с желтолицым мальцом, который чистит мне
ботинки.
     -- У него все в грядущем, -- сказала Бесс.
     -- Вот именно, -- ответил Гануччи, -- а мы с вами уже мертвецы.
     -- Один из нас мертвее другого, дружочек. Одним шипы, другим розы.
     -- Нет. Мы с вами определенно мертвы.
     -- Одним шипы, другим розы, -- повторила Бесс.
     -- Вы  ведь знаете,  что  такое мертвецы.  Они  вроде  бетона.  Из  вас
получился бы неплохой участок Четвертой дороги в Нью-Джерси.
     -- Это та, что ведет к парку Текседо? -- осведомилась Бесс.
     -- Именно та.
     -- Скверная дорога.
     Гануччи закашлялся.
     -- И пожалуйста, не называйте меня макаронником.
     -- Но вы же действительно макаронник.
     Вернулся Келли.
     --  Это был  Кеннеди,  --  сказал он мне.  --  Он  передает  тебе  свои
соболезнования. Сказал, что это было для него страшным ударом и он понимает,
в каком ты, наверно, состоянии. Я не знал, что ты с ним знаком.
     -- Мы встречались в Конгрессе.
     -- А, ну конечно.
     -- Собственно, я и с Деборой познакомился благодаря ему.
     -- Да-да, я теперь вспомнил. Помню даже, как она тогда рассказывала мне
о  тебе.  Она  сказала:  "Следи-ка  за  мной получше, а то  тут завелся один
полужидок, от которого  я без ума". А я ответил ей: "Валяй-валяй". В ту пору
я был против  Кеннеди. Конечно, я был не прав. Чертовски не прав. И я был не
прав с Деборой. О, Господи,  --  внезапно  голос  его упал,  точно  зверь, в
которого угодила пуля. -- Извините меня, -- сказал он и снова вышел.
     -- Ну, уж теперь-то нам определенно пора, -- сказала Бесс.
     -- Не уходите, -- сказала  Рута.  -- Он рассердится,  если не  застанет
вас, вернувшись.
     -- Ты, кажется, неплохо знаешь его? А, дорогуша?
     Рута улыбнулась:
     -- Никто не может похвастаться тем, что хорошо знает мистера Келли.
     -- Глупости, -- возразила Бесс. -- Я знаю его как облупленного.
     -- Неужели, миссис Трилаун? -- спросила Рута.
     -- Дорогуша,  я была его первой великой любовью.  Ему исполнилось всего
двадцать четыре, но он уже был что надо. Тогда-то я и узнала его. Узнала как
облупленного. Я тебе вот что скажу, дорогуша: он на тебе не женится.
     -- О-ля-ля.
     -- Будь умницей  и поставь  ему холодный компресс.  И передай, что  мне
пришлось уйти.
     Едва Рута вышла, Бесс обернулась ко мне:
     -- Будь начеку, малыш. Барней намерен растерзать тебя сегодня ночью.
     -- Барней Келли этим не занимается, -- возразил Гануччи.
     -- Разумеется, мистер Гануччи. И вы тоже, уверена, этим не занимаетесь.
Вы просто  зарабатываете себе на хлеб с маслицем наркотиками, проституцией и
похоронами макаронников в кипящем асфальте.
     -- Прекратите, -- сказал Гануччи и закашлялся.
     -- Боитесь, небось, помереть? -- осведомилась Бесс.
     -- Мертвецы, -- сказал Гануччи,