ассчитывал.
   Раньше ему казалось, что полгода безупречного поведения вполне
достаточно для того, чтобы зарубцевались старые раны. Но люди пользуются,
видно, другим мерилом жизни. На самом доле эти полгода оказались никем не
замеченными и не учтенными, бесследно растворились в чужой памяти, как
щепотка соли в огромной бочке воды. Только теперь Туркачев до конца
осознал, как легко и быстро можно потерять доверие и с каким трудом
приходится восстанавливать его заново...
   Маша Потапенко, со вспухшей губой и заплаканными глазами, диковато
озираясь по сторонам, сидела у левой входной двери. Кругом - сочувствующие
подружки. Все в черных сатиновых халатах, плотно повязаны косынками.
   Он сидел обособленно, в первом ряду напротив стола, за которым
восседали "судьи". Длинные волосы прикрывали сзади всю шею, а когда он
поворачивал голову, вплотную касались воротника куртки.
   Председательствовала за столом член месткома Клавдия Егоровна
Румянцева. У нее мальчишеская стрижка седеющих волос, совсем нестарое
лицо, но темные тени под глазами выдают возраст - ей около пятидесяти.
   Олег знал ее младшего сына Владьку. Вместе учились до девятого класса,
дружили только до пятого. Кажется, недавно все это было. Но сейчас Владька
Румянцев учится уже на втором курсе Кораблестроительного института...
   Вопреки ожидаемым нападкам, председательствующая дружелюбно посмотрела
на Олега, зачитала "обвинительное заключение" и потребовала объяснить
товарищам причину такого поведения.
   Туркачев молча встал, одернул куртку. Может быть, ему понравился тон
Клавдии Егоровны или просто он обрадовался, что депо наконец пришло в
движение, глаза его просветлели.
   Он пожал плечами и бойко начал, обращаясь к сидящим за столом:
   - А чего говорить много? Я не хочу...
   - Выйдите сюда, - прервала его Румянцева, - повернитесь лицом к
товарищам и им рассказывайте.
   - Можно и так, - согласился Олег, умеряя пыл.
   Он рассказал, что девчата в цехе недолюбливают его, часто поднимают на
смех, ехидничают, прячут инструмент. А позавчера их поведение превысило
всякую меру, Во время работы Потапенко подошла к нему сзади и начала
состригать волосы.
   - Вот, полюбуйтесь, - Олег приподнял с воротника грязные волосы. Повыше
затылка сияла небольшая плешь.
   В зале засмеялись.
   Румянцева постучала карандашом по графину, требуя тишины.
   - Что было дальше? - спросила она.
   - Ну, я не рассмотрел точно, кто это был из девчонок, и наугад
размахнулся рукой... попал Потапенко по лицу... Какое она имеет право
стричь меня?
   - Так он говорит, Маша?, - спросила Клавдия Егоровна девушку.
   - Не совсем так, - робко начала с места Потапенко. - Мы, то есть все
девочки, давно ему предлагали, чтобы он подстригся. А то что это такое, не
голова, а копна какая-то...
   - Правильно, - поддержал ее старый мастер Кузьмич. - По технике
безопасности с такими волосами работать на станке запрещается! Я не знаю,
куда смотрит Монастырский... В общем, девчата правы на сто процентов,
такое мое мнение, - закончил он.
   - А почему ты после этого сбежал с работы и прогулял три дня? - спросил
комсорг цеха Михаил Григорьев.
   - Пропьянствовал, - объяснил Туркачев.
   Тут уж стук карандаша по графину не помог. Заговорили все сразу, каждый
по-своему.
   - Почему мы не прогуливаем?
   - Ему наплевать на честь цеха...
   - Гнать таких с завода грязной метлой!
   - Как выгонишь - он преимущество имеет, в тюрьме сидел. Таких
перевоспитывать надо, а не гнать, товарищ дорогой...
   Выступающие говорили много. Приводили примеры добропорядочности молодых
рабочих, бросали упреки парткому, комитету комсомола, которые плохо ведут
воспитательную работу среди молодежи. Излагали свои наскоро придуманные
рецепты воспитания.
   Олег неподвижно сидел на своем месте, вобрав голову в плечи, будто
стараясь смягчить сыпавшиеся на него удары. Он прислушивался к некоторым
советам, про себя соглашался с ними или нет, но раскрыть рта не смел.
Пусть уж бьют до конца...
   Слово взял старик Николаев:
   - Для этого молодого человека есть единственный путь спасения: побольше
работать и, не скажу поменьше, а совсем перестать пить...
   - И не курить! - вставил острый на язык Витька Мотюхин, известный в
цехе лодырь.
   Вспыхнувший смешок тут же погас под серьезными взглядами рабочих.
Витька поспешил спрятаться за чью-то спину. Собрание продолжалось...
   На трибуну вышел комсорг Михаил Григорьев.
   Настроен он был агрессивно. По его мнению, с прогульщиками и пьяницами
типа Туркачева ни в косм случае не следует церемониться.
   - Здесь упрекали комитет комсомола и комсомольцев в плохом
воспитании... таких вот, - он небрежно кивнул в сторону Олега. - А дайте
нам рецепт воспитания?
   Например, я согласен взять индивидуальное шефство над Туркачевым. В
роли няньки, правда, никогда еще не выступал, но для пользы дела можно
попробовать. А то он всех девчат поочередно изобьет. К нам в цех никто из
них не пойдет работать.
   Эти слова вывели Олега из оцепенения. Он, словно проснувшись, приподнял
низко опущенную голову. Глаза, устремленные до этого в одну точку, вдруг
беспокойно забегали, будто нащупывали поддержку среди окружающих. Не слыша
ничего, кроме издевательски-ехидного голоса Григорьева, он запротестовал:
   - Не надо! Не надо мне таких воспитателей! Какнибудь сам разберусь...
   - Как-нибудь нас не устраивает, - наседал Мишка. - Как-нибудь ты уже
показал. Нужно так, как коллектив желает!..
   Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения. Правда, Олег не
посмел уйти с собрания немедленно, но уже больше никого и ничего не слышал.
   Он возненавидел сразу всех этих людей и заранее начал обдумывать самые
разные планы мести им. С Григорьевым он решил рассчитаться особо. Сегодня
же, после собрания, он встретит его на улице и изобьет. Изобьет лихо, с
удовольствием. Пусть знает, щенок, кого на смех поднимать. Тоже мне, - от
горшка два вершка, а туда же, поучать...
   Он как во сне воспринимал последующие выступления. Кто-то говорил зло и
отрывисто, кто-то унизительножалостливым тоном пытался защищать его. Затем
Олега попросили встать и опять что-то спрашивали. Он механически отвечал.
Единственная фраза, которую он услышал под конец отчетливо, была
сформулирована так: "Объявить общественное порицание и предупредить..." О
чем предупреждали, он не помнил...
   Только когда Туркачев покинул душное помещение красного уголка и на
заводском дворе жадно вдохнул полной грудью сырой, пахнущий жженым углем и
каленым железом воздух, сознание происшедшего начало отчетливее дох.одить
до него. Соблюдая хронологическую последовательность, он припоминал себе
ход событий:
   "Когда вернулся из заключения, на работу нигде не принимали. Пришлось
идти в милицию за помощью. Уже с работниками уголовного розыска побывали
не в одном отделе кадров. Наконец здесь на работу приняли. Отношение со
стороны администрации - напряженно-подозрительное. Дружелюбия совсем мало.
При всяком удобном случае давали понять, что я не такой, как все.
Терпеливо переносил унижения. Работал честно. Спустя полгода стукнул эту
назойливую девчонку. Стукнул за дело. Кто ее просил стричь? Парикмахерша
сыскалась бесплатная! Побоялся ответственности и прогулял три дня. И
загорелся сыр-бор. Сразу нашлись судьи, обвинители, покровители, даже
"шеф". А кто со мной поговорил по душам за эти полгода? Не было такого...
   А может, они правы. Ведь я взрослый человек и зачем мне покровители и
учителя? В свое время много раз пользовался скидками на несовершеннолетие,
молодость, неопытность... Может, это меня и губит - не привык думать сам
за себя. Почему это кто-то должен ставить меня в свое стойло, а я, как
норовистая лошадь, становиться? Чем же все-таки я от них отличаюсь? Ах да,
я бывший вор, принес людям много хлопот и должен теперь все
компенсировать... Плохо, что нет определенной гаксы, сколько же времени
требуется, чтобы загладить свою вину, - год, два или до бесконечности... А
этого экспериментатора я проучу, обязательно проучу. Пусть почувствует..."
   - Не унывай, Олежка. Пропусти для успокоения стаканчик и иди спать.
Утро вечера мудренее, - пользуясь тем, что никто, кроме Туркачева, его не
слышит, ободряюще посоветовал Витька Мотюхин. - Вот "шефа" прихвати с
собой, - уже совсем тихо закончил он, кивая головой в сторону приземистой
фигуры Мишки Григорьева.
   "Пустой человек, а дельные мысли подсказывает", - подумал про себя Олег.
   Минуя проходную, он сбавил шаг, поджидая, когда с ним поравняется
Григорьев.
   Мишка, как ни в чем не бывало, обернулся. Его ктото грубовато взял за
локоть.
   - Ты что? - спросил он в недоумении у Туркачева.
   - Поговорить охота.
   Только сейчас, подойдя вплотную, Олег впервые рассмотрел, что шея у
Григорьева короткая и плотная, длинные, как у обезьяны, руки, а плечи до
предела растягивают просторную стеганую фуфайку. Однако это открытие не
отпугнуло его. Он даже не насторожился и не подумал, что в комсорге
встретит опасного противника. Не с такими хмырями разделывался, а с
этим... Улучив удобный момент, когда все прошли и они остались вдвоем,
Олег зажал между пальцами холодную металлическую пуговицу фуфайки,
настойчиво притягивая к себе "шефа".
   - Вот что, раз ты решил меня перевоспитывать, давай сразу и выясним
отношения... Идет?
   - Давай, - не раздумывая, согласился Мишка.
   Они молча свернули с асфальтированной дорожки, направляясь за густые
кусты сирени. Туркачев, как инициатор задуманного, шел впереди. Миша
неторопливо, вразвалочку следовал за ним.
   Углубившись метров на тридцать от центральной аллеи в парк, Олег
остановился, критически осмотрел невысокую фигуру комсорга. Григорьев
поправил берет и с любопытством рассматривал Туркачева, прикидывая, каким
бы неплохим боксером мог стать этот ершистый па"
   рень. "А может, стоит его пригласить записаться в нашу секцию бокса?"
Напористость Туркачева ему даже нравилась. Туркачев был на добрых
полголовы выше Григорьева. Стройный, кривоватые ноги затянуты в узкие
зеленые брюки, модная куртка на молнии. Не красила его лишь лохматая,
давно не стриженная голова. До этого дня они никогда не имели стычек между
собой, и правы были выступающие на собрании, что комитет комсомола обошел
вниманием этого молодого рабочего...
   Туркачев, без сомнения, считал себя более сильным.
   Он и не подозревал, что Григорьев имеет разряд по боксу и может легко
справиться с двумя такими, как он.
   - Сморчок, чего ты петушишься? - начал Олег. - Я тебе могу сосчитать
ребра, зубы, если желаешь. Но дальше этого у нас с тобой дружба не пойдет.
Разного поля ягода. Тебе сначала следует научиться сопли вытирать.
   - Про ягоду ты верно говоришь. А насчет ребер в зубов можешь
помолчать... Это ты с девчонками герой.
   - Что?! Что ты сказал, мусор вонючий?
   - То, что слышал. Тюрьма и завод - не одно и то же. Пора понять, если
ты умный человек, - спокойно продолжал Григорьев.
   Остывший на какое-то мгновение Туркачев засиял от удовольствия. Его
оскорбили. Он сжал зубы и коротко стукнул снизу в подбородок Григорьева.
На траву упал берет. Миша проворно отскочил на шаг назад, стал вполоборота
к противнику, тряхнул коротким чубом, чтобы волосы не лезли в глаза, и
подтянул к груди увесистые кулаки.
   Распаленный хорошим началом, Олег невозмутимо двинулся на сближение. Он
хотел схватить Мишку за шиворот и бросить вперед через ногу. Пусть
уткнется в грязь лицом и попробует ее на вкус. Но плану этому на суждено
было сбыться. Как только он приблизился на доступное - для удара
расстояние, Григорьев нанес сильный удар с левой руки в грудь. Олег
раскрыл рот, беспомощно хватая воздух, и почувствовал, как земля начала
уходить из-под ног. На короткое мгновение глаза запечатлели росшие, как
ему показалось, горизонтально стволы молодых тополей, а между ними, так же
горизонтально, подобно закрытому шлагбауму, тянулся фонарный столб...
Дыхание захватило, и он мешком рухнул на землю в липкую холодную грязь.
   Очнулся он скоро. Григорьев стоял над ним и хладнокровно отсчитывал
секунды:
   - ..пять, шесть, семь...
   Зверея от ярости, Олег не поднялся, а вскочил на ноги. Вскочить-то
вскочил, а драться не мог. Правая сторона груди была как парализованная. А
Григорьев молча принимал боевую стойку. Было бы безрассудством вновь
бросаться в атаку. Еще подобный удар, и ему вообще будет не встать. Но
признать поражение тоже не хотелось.
   Сделав два коротких прыжка, Олег оказался у молодого клена и с силой
потянул на себя забитый в землю для опоры дерева кол. Привязанный веревкой
клен погнулся и затрещал, роняя остроконечные лапчатые листья.
   - Не смей ломать деревья, подонок! - закричал Миша, подбегая.
   Теперь злость охватила и его. Здоровенный кулак уже готов был
опуститься на раскрасневшееся лицо Туркачева.
   Он струсил окончательно. В последний момент он отпустил дерево и
бросился наутек. Григорьев все-таки успел стукнуть его кулаком сзади, но
удар был несильным...
   Олег быстро бежал вперед. Вскоре он начал задыхаться. Прислушался. Нет,
погони за ним не было. Да и к чему гнаться? Разве мало сраму после такого
избиения?
   Пошатываясь, он шел вперед по скверу. Увидел впереди два невысоких
деревца, привязанных к кольям. С ожесточением вырвал их и отбросил в
сторону.
   - Субботники... комсомольские... У-у-у, гады! Ненавижу...
   На детской площадке в центре небольшого аквариума мирно бил фонтанчик.
Олег в изнеможении нагнулся, вымыл руки, лицо, очистил грязь с куртки и
брюк. Напился холодной воды. Подошел к садовой скамейке, шлепнулся на нее.
   Долго он сидел в одиночестве, стараясь обдумать свое положение. Изредка
на крутом повороте скрипел колесами по рельсам трамвай да доносился рев
МАЗов, возвращавшихся в соседний гараж на ночь.
   "Что ж это такое? Сговорились все против меня, что ли? Мать мной
недовольна - мало зарабатываю, по дому ничего не помогаю. На работе меня
учат уму-разуму молокососы вроде этого... Мало того, они меня еще и бьют!
Где же выход?"
   Невдалеке послышались пьяные голоса гуляк. Два нестройных мужских баса
пели "Шумел камыш..." Олег почувствовал знобящий холод. Неплохо бы сейчас
и ему выпить стаканчик водки и забыть все хлопоты и обиды.
   Запеть вот так же громко и бесшабашно... Но где взять денег? Мать,
конечно, не даст, об этом нечего и думать.
   Идти к старым дружкам ему не хотелось. Стыдно самого себя, да и
отвыкать от них начал. Во всяком случае, к ним его не тянуло.
   Съежившись от озноба, он поплелся на остановку трамвая. Проехал до
столовой. Матери на работе не оказалось.
   - Домой пораньше собралась, - сообщила певучим голосом пожилая
официантка тетя Феня. - Клиентов мало, буфет пуст, всем тут делать
нечего... Ой, совсем забыла, - зашептала тетя Феня, - она ж тебе плащ
купила!
   Моднющий!..
   - Тетя Феня, вы мне до завтра три рубля не дадите?
   Лицо официантки преобразилось. Улыбка исчезла, брови насупились.
   - Какие ж у меня деньги? Откуда?
   Дома матери не было. Плащ он нашел в шкафу. Действительно, плащ что
надо. Зеленый с голубоватым отливом. На петле висела опломбированная
бумажка-ценник.
   Стоил плащ сто семнадцать рублей. У них с матерью, по его подсчетам,
было собрано сто сорок рублей. Значит, если мать не делала других покупок,
два червонца должны быть где-то в шкафу. Он принялся лихорадочно
прощупывать карманы пиджаков и кофт, выложил на стол две стопки чистого
белья, отрез штапеля, приготовленный матерью для штор, еще какие-то
тряпки. Под руку попал клетчатый носовой платок, в нем что-то хрустнуло.
Так и есть, три пятерки...
   В магазине продавались только поллитровые бутылки водки. "Осилю", -
решил Олег и заплатил в кассу за "Московскую", пиво и двести граммов
колбасы.
   Когда подходила очередь получить в отделе покупку, его кто-то дернул за
рукав. Бог мой! Перед ним стоял вытянувшийся, повзрослевший Роб.
Сплюснутая в виде пилотки шляпа коромыслом лежала на рыжей, коротко
стриженной голове. Необыкновенно длинный пиджак с золотистыми пуговицами.
Все в его стиле!
   - Какими судьбами?! Робертино!
   - Все тем же способом, - буркнул Роб и сунул в руки Олега чек. - Мне
две бутылки красного и пару лимонов.
   - Выглядишь ты франтом, - позавидовал Роб, когда они вышли из магазина.
- Плащик люкс. Работаешь? Жецился?
   - Работаю. А как твои дела?
   - Хуже некуда. Даже прописки не имею. Положение о паспортах. Да ну и
черт с ним! Ты куда направился? Может, компашку составишь? Мы тут с
Димкой, да ты его знаешь - Бацилла, затесались к девчонкам.
   Балдим третий день. Поговорить с ними, то и для тебя можно устроить...
   - Этого добра не хочу. Просто выпить - пожалуйста, зайду, - согласился
Олег.
   Они свернули в соседний переулок, поднялись на третий этаж старого
дома. Роб позвонил.
   Дверь открыла тощая и длинная, как оглобля, девица.
   Обильно напудренная, с папиросой в зубах, она картинно провела сухой
ладонью по чуть заметно выделяющемуся из-под халата бедру и представилась
Олегу:
   - Стелла.
   - Олег.
   - Очень приятно. Мне кажется, я вас где-то встречала.
   - Вполне возможно. Я живу рядом.
   - Вот видите, у меня глаз наметанный...
   - ..На холостяков, - ввернул Роб.
   Из глубины квартиры доносились звуки радиолы, звон посуды, пьяные
голоса.
   - Кого бог принес? Не женатого - женить, женатого - топить! - объявил
Димка Бацилла, появляясь в прихожей.
   - Холостяк, - махнул рукой Олег.
   Бацилла не узнал его или сделал вид, что не узнал.
   Олег снял в коридоре плащ и выставил на стол свой "пай". Кроме девицы,
открывшей дверь, за столом сидела другая, молоденькая, лет восемнадцати.
Бацилла торопливо подсел к ней, как бы заявляя этим полное и безраздельное
свое право на ухаживание.
   На столе лежали грязные ложки, вилки, остатки недоеденной закуски.
Никто даже и но пытался навести хоть относительный порядок. Видимо, все
привыкли к такой обстановке и не считали нужным что-то менять.
   В комнате стоял сизый табачный дым. Окурки валялись и под ногами, и на
столе, и даже на тарелках.
   Сухопарая Стелла выключила радиолу и с любопытством уставилась на Олега.
   - Это мой друг, Олег Турка, - представил его Роб и принялся открывать
бутылки.
   Туркачева смутила такая бесцеремонность. Он уже отвык от своей
сокращенной фамилии, так его называли года три тому назад.
   Теперь, снова услышав свое прозвище, он неприятно поморщился.
   - За опоздание ему полагается штрафная, - объявила Стелла.
   Тем временем Роб принялся за "Московскую". Он налил во все рюмки
понемногу, а Туркачеву наполнил до краев граненый двухсотграммовый стакан.
Олег не возражал. Выпил до дна.
   Настроение понемногу начало возвращаться к нему.
   Вскоре он уже начисто забыл сегодняшнее собрание и то, как был избит
Григорьевым. Исчезла усталость, он оживленнее начал принимать участие в
общей беседе.
   Пьяные девицы претендовали на право поучать ребят.
   Говорилось все в бесстыдно-прямом тоне, они совсем не стеснялись
присутствия мужчин. При этом Оглобля преданно смотрела Олегу в глаза, как
бы ожидая похвалы с его стороны.
   Олег шутил, но поведения девиц не поощрял. Тогда Стелла "меняла
пластинку".
   - Олег, посмотри на меня, не избегай и не обижай, - просила она.
   - К чему этот спектакль?
   - Хотя бы к тому, что я женщина. И мне очень нравится разрез твоих
глаз... Еще у тебя хорошие губы, - ворковала Стелла, когда Роб не мог
слышать ее,
   - Никогда не подозревал, что у меня столько хороших качеств.
   - Сколько тебе лет?
   - Девятнадцать.
   - А сколько мне, как ты думаешь?
   - Что-нибудь около тридцати.
   - Фу, какой нехороший. Явно ехидничаешь. Разве?
   я так старо выгляжу? - нервничала Оглобля.
   Это было занимательно. Олег смеялся, понемногу сбавлял с тридцати и,
наконец, даже соглашался ни шестнадцать лет.
   А между тем водка и вино кончились. Роб ужа дважды недвусмысленно
намекал Туркачеву, не может ли он организовать еще хоть "полбаночки".