друзья,  самые близкие,  все на Сейбе уже давно
догадывались об  их  отношениях,  и  Терехов  расплылся в  улыбке,  выслушав
Рудика. Однако было странным, что новость эту ему пришлось узнать от Рудика.
Сегодня Терехов уговаривал себя не  думать об этом,  и  все же перед глазами
стояло вчерашнее лицо Олега,  как будто незнакомое,  и  Терехов видел снова,
как дергалось левое веко Олега и его левая щека.
     "Ну и что!  Ну и что тут такого?  -  подумал Терехов.  - Ну, волновался
человек..."
     - Терехов! Павел! Иди кидать железку!
     Он был уже у крыльца общежития,  и парни,  окружившие штангу, окликнули
его. Терехов, любивший возиться по утрам со штангой и двухпудовиком, помотал
головой и пошел в свою комнату.
     Он  открыл дверь и  увидел Олега.  Плахтин стоял у  этажерки и  отбирал
книги.
     - Доброе утро, - улыбнулся Плахтин.
     - Здравствуй, - сказал Терехов.
     - Ты чего такой мрачный? - удивился Плахтин.
     - Мрачный? - спросил Терехов. - Устал, наверное.
     Он снял с гвоздика желтое вафельное полотенце и стал медленно растирать
кожу. Кожа горела, и было приятно.
     - Забираю вещи, видишь, - Плахтин показал на открытый чемодан, - книжки
и еще кое-что.  Знаешь, мы ведь решили с Надей пожениться... Заявление вчера
подали...
     - Слышал, слышал, - стараясь предупредить Олегово объяснение, заговорил
Терехов.
     - Ты чем-то расстроен, - сказал Олег, - я ведь вижу...
     - Ничем я не расстроен, - буркнул Терехов.
     - Ты обиделся? - спросил вдруг Олег.
     - На кого?
     - На меня и на Надю... Мы ничего не сказали...
     - Какие тут могут быть обиды!
     - Я ведь вижу...
     - Слушай, перестань! - раздраженно сказал Терехов.
     Он  даже сам  удивился,  что  может говорить таким неприязненным,  даже
враждебным тоном  с  Олегом,  как  с  чужим,  и,  смутившись,  протянул  ему
ермаковский приказ.
     Олег рассмотрел листок и покачал головой:
     - Да-а-а... Большой начальник...
     Терехов подошел к  стулу и стал надевать рыжую ковбойку.  Ковбойка была
сшита из грубой,  шершавой ткани,  способной пойти на мешки для гвоздей.  Он
надевал ее лениво, потому что спешить было некуда.
     - Слышал радио? - сказал Олег. - Было новое покушение на де Голля.
     - Страшно меня волнует де Голль, - сказал Терехов.
     - На этот раз хотели из пулемета...
     - А-а!  -  Терехов поморщился.  - У французов все серьезное кончилось в
девятнадцатом веке. Теперь осталась одна оперетта.
     Он  ворчал,  словно злился на французов,  словно всерьез верил,  что им
осталась одна оперетта.  А злился он на себя,  потому что соврал Олегу, да и
себе самому, - вовсе не ермаковский приказ был причиной его расстройства.
     - Вот и все,  -  Олег взял набитый чемодан и пошел к двери.  -  Слушай,
приходи к нам. И Надя просила. А то будешь скучать. У нас веселее...
     - Вам теперь хорошо, - сказал Терехов.
     - Да, нам хорошо, - сказал Олег. И вдруг щека его снова задергалась.
     Он быстро открыл дверь и сказал уже с порога:
     - Я не прощаюсь. Ты заходи...
     - Ладно...
     Терехов застегнул длинную,  как  удар рыцарского меча -  от  шеи  и  до
пояса,  молнию лыжной куртки,  причесался -  перед зеркалом поводил янтарной
полиэтиленовой щеткой по мокрым волосам,  и  надо было идти в  столовую.  Он
сунул в  карман листок с  приказом Ермакова и  пять серебристых канцелярских
кнопок.


        "2"

     Дождь усилился,  и  Терехов по  армейской привычке двигался к  столовой
короткими перебежками -  от сосны к сосне.  По дождь был нахальный,  и капли
его прыгали за шиворот.
     У домика конторы Терехов остановился.
     Метрах в пяти от него, прибитая к двум планкам, мокла доска объявлений.
За  стеклом,  забрызганным дождем,  желтели  сводки  и  приказы,  сочиненные
прорабом Ермаковым.
     Терехов,   угрюмо  сбычившись,  нерешительно  прошагал  пять  метров  и
отодвинул стекло вправо.  Он  достал из кармана белый листок и  канцелярские
кнопки.
     И  тут  он  вороват  оглянулся,  словно  делал  что-то  запрещенное или
постыдное,  чего другим не следовало видеть.  Словно бы прикреплял к  фанере
ругательную листовку с матерными словами.  "Вот ведь ты какой стеснительный,
- подумал Терехов, - застенчивый какой".
     И все же он был рад,  что никто не видел,  как он прикрепляет приказ на
самого себя,  обошелся двумя кнопками, резко сдвинул стекло влево и прыжками
побежал в столовую.
     Столовая пыхтела,  стучала ложками и  ножами,  выщелкивала куцые  чеки,
дымила,  теплая,  шумная,  светлая,  посмеивалась над  непогодой и  угрюмыми
ватными облаками.
     Терехов потоптался на пороге,  стряхивая холодные капли,  взял поднос и
встал в очередь.
     Он  здоровался со всеми,  потому что незнакомых не было в  этом теплом,
сытом зале.  Он кивал,  говорил мрачно:  "Привет...  Доброе утро...",  тоном
своим отбивал у  всех охоту перекинуться с ним привычными шутливыми словами.
И к подавальщице Варе он обратился мрачно,  и черные Варины глаза удивились,
и плечи ее дернулись, изобразили: "Вот тебе раз!"
     Терехов отнес  тарелки с  хлебом,  вареной теплой  вермишелью,  жареной
печенкой,  посыпанной луком,  и  два  стакана  кофе  на  свободный столик  и
плюхнулся на  желтое фанерное сиденье.  Он  загреб вилкой вермишель и  понял
тут,  что у  него нет аппетита и  что зря он взял два вторых -  обычную свою
утреннюю порцию, вполне мог бы обойтись стаканом кофе и куском хлеба.
     Он  жевал лениво,  нехотя,  мял пальцами черный липкий мякиш,  а  когда
поднял голову, увидел на стене, напротив, зеленоватых лебедей.
     Лебеди плыли  парами,  тянули свои  лебединые шеи  к  белым  кувшинкам,
похожим на лотосы, отражались в черной болотной воде.
     Лебеди были зеленоватые, как белок подтухшего яйца.
     Мохнатые,  склонялись над ними пальмы, на их ветвях танцевали мартышки,
а  за  пальмами,  облапив  желтые  стволы  двух  сосен,  улыбался толстый  и
добродушный саянский медведь.
     Выскочивший из-за  голубых гор,  спешил  к  лебедям красный паровозик с
дымом,  тащил по фиолетовой насыпи четыре игрушечных вагона -  мышиный поезд
из уголка Дурова,  и  машинист с чубом,  похожим на паровозный дым,  высунув
голову из окна, курил важную коричневую трубку.
     Розовое  солнце,  четырехугольное,  похожее  на  флаг,  выползало из-за
голубых  гор,  предвещало теплую  сонную  одурь  и  всеобщее  благолепие под
пальмами и соснами.
     Лебеди плыли,  улыбался медведь,  спешил паровозик,  и  так уже в сотый
раз,  и всегда Терехов,  входя в столовую, старался не наткнуться глазами на
пятиметровый саянский мираж и  все же каждый раз видел зеленоватых подтухших
лебедей и розовое солнце.
     Мираж  был  написан  масляными красками на  изнанке  заурядной столовой
клеенки.  В тот день, когда прораб Ермаков притащил с абаканского базара два
произведения искусства,  Терехов стоял  возле них  долго,  а  потом зачем-то
потрогал розовый четырехугольник.  Солнце было шершавое,  все в  пупырышках.
"Ну как?"  -  спросил Ермаков.  Он ждал одобрения и старался быть спокойным.
"Ну..." -  начал Терехов,  а потом спросил:  "Это ты,  Александрыч, истратил
деньги, которые положили на трансформатор?" - "И свои еще добавил! - Ермаков
махнул рукой.  - Такое посчастливится встретить раз в год. В три года. Ни на
одном участке нет, а у нас будут свои картины..." - "Да, - сказал Терехов, -
картины..." - "А что?!" - обиделся Ермаков.
     Он слыл упрямым человеком, этот прораб Ермаков, и уж если что взбредало
ему в голову,  то,  значит,  дело было конченым и решенным. Терехов знал это
прекрасно и  потому  робко  посоветовал прорабу  выкинуть клеенку  подальше.
"Ведь  только  подумай,  -  сказал  Ермаков  с  сочувствием  к  неизвестному
художнику второй половины двадцатого века, любителю мохнатых пальм и розовых
солнц, - из чего он всю красоту добыл..." Он оправдывал его и восхищался им.
"У  Пиросмани красок было  не  больше и  тоже клеенка перепадала,  -  сказал
Терехов,  -  а получалось".  -  "Ну ладно,  какие еще Пиросмани!  -  взвился
Ермаков.  -  Интеллигенты. Формалисты! Правильно вас газеты ругают за всякие
там абстракции...  Вот повесим картину в столовой,  вот посмотрим, что народ
скажет..."
     И  хотя лубок на  клеенке был  ничем не  лучше размалеванного гипсового
кота,  подставившего спину пятакам и гривенникам,  статуэтки с бантиком, все
сейбинские терпимо  отнеслись  к  его  появлению на  стене  столовой.  Пусть
ерунда,  а все-таки как-то веселее стало. Пусть бумажный, но цветок. Ермаков
ходил счастливый и не припоминал Терехову его заблуждений. Он и второй кусок
клеенки, купленный для своей лично комнатушки, не смог удержать дома и решил
им  украсить сырую стену механической мастерской.  Кусок этот  был  поменьше
первого  и  изображал берег  моря,  солнышко,  песочек,  солнышком нагретый,
дырявую покосившуюся хижину и  пальму,  похожую на  сосну.  Море  с  пальмой
принесли хоть чуток тепла и  света в  их дыру с прославленным микроклиматом,
из-за которого отопительный сезон в поселке растягивался на десять месяцев.
     Терехову виделось,  как  сидел Ермаков у  себя  дома в  серой тоскливой
комнате,  попивал  чаек  и  смотрел на  темно-синее  море  и  рыжее  солнце,
причмокивал от удовольствия и  приговаривал:  "Что же я  эту красоту у  себя
запер..."
     Олег Плахтин горячился, нервничал, требовал, чтобы убрали из столовой и
мастерской эту пошлость,  грозился написать в "Комсомолку" или "Литературную
газету".  А  Терехов молчал.  В душе он даже уважал убежденность прораба,  с
которой тот доказывал,  что картины он приобрел нужные народу и красивые.  К
тому же Ермаков искренне хотел хоть чуть-чуть расцветить серость сейбинского
общественного быта,  и  многие парни и  девчата хвалили покупки,  и  Терехов
смирил свой протест.
     - Привет, начальник!
     - Привет, - кивнул Терехов.
     Он  поднял  голову  и  увидел  у  своего  столика  Виктора  Чеглинцева.
Чеглинцев возвышался над ним столбом-колокольней,  дымил сигаретой,  смеялся
озорными раскосыми глазами, словно подмигивал.
     - А-а, землепроходимец, - равнодушно сказал Терехов. - Послезавтра, что
ли, сбегаете?
     - Нет,  начальник,  завтра.  А  через пяток дней будем точно в заданном
районе.   -  Лицо  у  Чеглинцева  была  довольное,  глаза  все  подмигивали,
спрашивали: "Ну что, подразнить, что ли, тебя, начальник?"
     Случалось,  Чеглинцев называл его комиссаром,  а  теперь вот нашел иное
слово.
     - Ты чего, - спросил Терехов, - видел приказ?
     - А то как же,  -  сказал Чеглинцев.  -  Увидел -  снял с себя чепчик и
начал  бросать  его  в  воздух.  Вот  ведь,  думаю,  новый  премьер-министр.
Губернатор острова! Начальник грязелечебницы!
     - Ладно, - мрачно сказал Терехов и принялся за вермишель.
     Чеглинцев уходил от  него к  буфетной стойке,  расшаркивался на  каждом
шагу, направо и налево, скалил свои ровные, чересчур хорошие для нашего века
зубы, и его физиономия вызывала у всех улыбки.
     Он подошел к буфету и встал в очередь за Тумаркиным.
     Этот  Тумаркин,  этот унылый губошлеп,  притащился со  своей знаменитой
трубой и теперь держал ее неуклюже под мышкой.
     Чеглинцев  покровительственно  похлопал  Тумаркина  по  плечу,   и  тот
дернулся и скривил губы: ну конечно, какое у него еще могло быть отношение к
подлому дезертиру.
     Они стояли вместе,  Тумаркин и Чеглинцев,  и, оказавшись рядом, смешили
людей, как Пат и Паташон или еще кто-нибудь в этом роде.
     Тумаркина,  наверное,  собирали  из  деталей  детского "конструктора" в
кружке   Дома   пионеров,   создатель   его   был   человеком  рассеянным  и
недобросовестным,  а  потому  в  Тумаркине  все  разваливалось,  все  в  его
костлявой большой фигуре было нелепым и нескладным и, казалось, ждало только
толчка, чтобы разойтись на составные части.
     Грудь у  Тумаркина была  вогнутая,  а  у  Чеглинцева выпуклая.  Если бы
Чеглинцеву  дали  потренироваться  побольше,   он  бы  вполне  мог  схватить
приличный приз на конкурсе культуристов где-нибудь в Польше или во Франции.
     Чеглинцев играл с  двухпудовиком,  как с  котенком,  выдумывал шуточки,
забавлявшие публику.  Терехов не  раз  гонял с  ним мяч в  одной команде,  и
всегда ему  доставляло удовольствие смотреть на  круглые коричневые Витькины
бицепсы и  крепкие быстрые ноги,  пулявшие кожаный шарик с такой силой,  что
штанги, казалось, покачивались от испуга.
     Чаще  всего  Терехову  приходилось с  Чеглинцевым ругаться.  И  все  же
Чеглинцев вызывал  у  него  чувство симпатии и  даже  восхищения.  Это  было
восхищение жизненной силой,  подаренной Чеглинцеву природой,  силой, которая
бурлила в  нем и  ломала его.  Севка как-то  глядел,  глядел на Чеглинцева и
вспомнил строчки из новгородской былины. Он не ручался за точность слов, но,
по его мнению,  сказано о богатыре было так: "Сила по жилочкам переливается,
тяжко от  бремени этой силушки..."  Вот и  Чеглинцева,  как Ваську Буслаева,
тяготила силушка, переливалась по жилам, сосудам и удавьим мышцам.
     Чеглинцева  любили  на  Сейбе  все,  и  особенно  женщины,  и  особенно
подавальщицы сейбинской  столовой.  Терехов  тянул  сейчас  горячий  кофе  и
смотрел,  как  они  обслуживали Тумаркина  и  Чеглинцева.  К  Тумаркину было
проявлено полное  безразличие.  Чеглинцеву девчата притащили самое  лучшее и
даже то, чего в столовой вообще не было.
     Чеглинцев  уже  шел  вдоль  столиков  со  спортивной  сумкой  в  руках,
обаятельный и шумный,  и все улыбались ему,  а Терехов вдруг представил себе
свою  мрачную  физиономию и  подумал:  "Вот  кому  быть  прорабом,  с  такой
улыбкой... А то я... Только портить людям настроение..."
     - Слушай, начальник, - наклонившись, шепнул Чеглинцев, - часа через два
в  нашей  комнате даем  прощальный обед.  Медвежатина в  лучшем виде.  Будем
ждать, как генерала.
     - Как же!  - хмыкнул Терехов. - Сейчас прибегу. Всю жизнь мечтал с вами
отобедать.
     - Ты  не ломайся.  Тебе же лучшего желаем.  А  то скучаешь...  Я  вот и
приправу тащу...
     - Иди, иди. Как-нибудь сам развеселюсь!..
     - Брезгуешь, начальник, рабочим классом?
     - Иди, иди...


        "3"

     А дома,  в общежитии,  было вправду скучно,  и Терехов,  повалявшись на
застеленной кровати,  встал,  убрал  книжку  в  тумбочку,  достал кривоватый
маленький  ящик,  самодельный,  сбитый  из  кусков  фанеры,  заменявший  ему
этюдник,  и  положил в  ящик два листа бумаги и  карандаши.  Он надел плащ и
прихватил  прозрачную  хлорвиниловую  клеенку,   очень   способствовавшую  в
последние дни его творчеству.  Под дождиком, но грязи добирался до деревьев,
и  в  тайге  шагать было  легче.  Минут за  пять  он  добрел до  поляны,  до
светло-зеленой плешины на  склоне сопки,  и  увидел внизу летящую коричневую
Сейбу,  худые  низкорослые березы и  осины  на  ее  берегах и  дальние крыши
Сосновки, вырывавшиеся из клочьев белесого тумана.
     Сначала он  посидел на пне,  на толстом мокром еловом обрубке,  посидел
тихо,  словно проверял,  на месте ли распадок,  Сейба с ее узенькой лесистой
долиной,  сопки, большие и малые, и прочие окрестности, не смылись ли они за
ночь куда-нибудь в  теплые края с  развеселой ослепительной жизнью.  Но  все
было на своем месте, все как полагается, поразительно благонравная досталась
Терехову земля.  И тогда Терехов стал глядеть на молоденькую осину, вылезшую
из  серых замшелых камней на самом краю поляны,  густое,  невысокое деревце,
из-за которого он и приходил сюда в последние дни.
     Осинка была маленькая,  ровная и обыкновенная,  и Терехов вначале никак
не мог понять,  почему его тянет рисовать эту осину.  Тем более что прежними
набросками своими он был недоволен, ворчал на себя, рвал бумагу и все же шел
сюда,  к серо-зеленой проплешине,  словно осинка эта была заколдованная.  Но
потом Терехов понял,  что дело тут именно в заурядности этой осины, уж такой
он человек,  такие уж у  него дурацкие интересы,  его и во Влахерме в студии
фабричного Дома культуры крыли не раз за его привязанность к  обыкновенному.
Он тогда ругался и спорил,  доказывал,  что раз уж ты берешь в руки карандаш
или кисть,  раз уж ты мараешь холст и  бумагу,  ты должен ткнуть людей носом
именно в  обычное,  обратить внимание других на всю красоту и  жестокость их
жизни,  кажущейся заурядной,  жизни со всеми будничными мелочами, чтобы люди
умели ценить ее. Но все это были разговоры, и велись они давно, а вот теперь
он не мог нарисовать осину.
     А  ему  очень  хотелось  черными  ударами  карандаша и  белыми  пятнами
передать на  бумаге девичью стройность осины,  блеск ее мокрых темно-зеленых
листьев  и  капли,  изумрудинами застывшие на  них,  и  очищенную,  отмытую,
голубоватую кожу ствола,  выделанную из  лесной слюды,  и  косой безнадежный
падающий  дождь,  и  тоску  всей  этой  притихшей,  промокшей  тайги,  тоску
последних ее дней по доброму и жаркому солнцу.
     Дождь все  шел,  и  надо  было устраивать для  бумаги укрытие.  Терехов
отыскал в  траве две осиновые жердины,  заостренные им,  воткнул,  вбил их в
землю у  елового пня  и  чистенькую прозрачную клеенку навесил на  жердинах,
отобрал у дождя пространство для свободной бескапельной республики.  Положил
на  пень  этюдник,  прикнопил лист к  чуть шершавой фанере и  на  корточках,
согнувшись, с карандашом в руке, сидел, смотрел на осину и на распадок за ее
спиной.
     Рисовал неуверенно,  расстраивался,  топтался на месте, как топчется на
желтом песке прыгун,  чувствующий,  что узенькую планку он собьет все равно.
Терехов  прекрасно знал,  что  творчество -  это  сосредоточенность,  может,
кому-то и везет с вдохновением,  а у него - одна сосредоточенность, и никуда
тут не денешься,  просто нужно все,  что есть в нем, поймать, сфокусировать,
свести  в  одно;   как  ловит,  как  сводит  толстое  увеличительное  стекло
рассеянные солнечные лучи  в  колющее  жаркое  шило,  способное воспламенить
дерево,  вот так и сосредоточенность,  только она,  все,  что есть в нем и в
мокрой тайге,  черным графитом карандаша -  черным шилом  -  может  передать
бумажному листу.
     Но  толку от  его усилий было мало,  и  дерево не вспыхивало,  а  мысли
Терехова все скакали, и он потерял надежду, что сегодня у него будет удача.
     И,  поняв это,  он  стал водить рукой рассеянно,  безвольно,  и  уже не
контуры осины оставались после движений его карандаша,  а  какие-то неровные
круги,  которые  потом  стали  превращаться в  женские  лица.  Одно  из  них
показалось Терехову похожим на Надино, и тогда он нарисовал рядом лицо Илги.
Дождь шуршал по клеенке, капли его скатывались по хлорвиниловым ложбинкам, и
брызги  вспрыгивали  на  белый  лист,  измученный  карандашом.  "А  ведь  он
нервничал,  нервничал...  -  подумал вдруг Терехов, и снова встало перед его
глазами лицо Олега Плахтина. - А-а-а! Пошло все к черту!"
     Ему  не  хотелось сейчас думать об  Олеге и  о  причинах своего дурного
настроения, он решил снова попробовать сосредоточиться и приручить карандаш,
но  через минуту он сказал себе:  "Нет,  ничего не получится.  Что тут может
получиться при таком дожде. При таком холоде..."
     Терехов  поежился,  переменил положение ног,  карандаш  все  ползал  по
бумаге и чертил что-то, а Терехов думал о том, как может опротиветь холод, и
вспоминал солнечные дни своего детства во Влахерме.
     Это были хорошие дни,  и  с  ними Терехов связывал свое представление о
тепле.
     Плавилось все:  и воздух, и рельсы железной дороги, и асфальт на шоссе,
пропечатанный,  измятый босыми ногами пацанья,  и солнце плавилось, истекало
маревом,   а  Терехов  валялся  на  горячем  бетонном  боку  лотка  у  самой
зеленовато-черной воды канала и знал,  что в любую секунду он может прыгнуть
в  теплую ленивую воду,  тащившуюся от Волги к  Москве,  и  наслаждался этим
знанием.
     А  вокруг визжали мальчишки поменьше,  шлепались в  воду с трехметровой
стены