отдавал себе отчет в  том,  что жизнь с  ней,
ответственность за эту жизнь будет тяготить его и будет ему не по силам. Ему
уже и  сейчас не нравились его обязанности и  его постоянное беспокойство за
Надю и  за ее отношение к  нему,  а предстоящие заботы и подавно пугали его.
Кроме  всего прочего,  он  снова почувствовал сладость грусти,  благополучие
разочаровывало из его,  оно требовало не слов и не грез,  а действий,  он же
был неумехой по-влахермски,  и  ему доставляло удовольствие чувствовать себя
обиженным,  даже несчастным,  страдающим ради других, в дурманящих приступах
тоски   он   часами  рисовал  себе   картины  будущих  реваншей  и   будущих
самопожертвований,  и  в  картинах этих  он  был  великодушен,  справедлив и
прекрасен.  "Вот тогда все узнают...  Вот тогда все пожалеют..." Он и сейчас
чуть было не принялся раздумывать о  том,  кем он станет и что он совершит и
как пожалеет Надя,  о чем -  не важно,  встретив где-нибудь его,  Олега, лет
через пять, и как локти будет она кусать в раскаянии.
     "Опять ты  за  свое!  -  раздраженно сказал он самому себе.  -  Это все
детство,  детство!  Не  пора ли мужчиною стать!  Лучше разберись,  почему ты
всего  боишься,   почему  ты  находишь  удовлетворение  в  сочиненных  твоим
воображением картинах очищенной жизни,  а реальная жизнь тебя пугает. Почему
ты,  как  жалкий гоголевский Шпонька,  боишься женщины и  уже  заранее готов
потерять ее, чтобы о ней же и тосковать потом. Почему ты такой неспособный к
делу человек!"
     Выпалив это,  он и  не думал спорить с самим собой,  наоборот,  он стал
вспоминать многие эпизоды из корявой своей жизни,  в которых, как он считал,
двигала им осторожность,  а  то и  на самом деле трусость или просто желание
отделаться от тяготившего его занятия.
     Он вспомнил "снежный поход",  куда сам напросился,  потому что надеялся
переломить себя и быть как все,  но на второй же день замерз и,  продрогнув,
потеряв веру в то,  что выберутся,  выползут из проклятой белой ловушки,  он
растерялся,  скис,  ходил среди горячившихся десантников унылой сгорбившейся
тенью.
     Без  всякой  связи  со  "снежным походом" вспомнил он  и  позавчерашний
случай с  анекдотом,  который рассказал ему  его сосед по  бригаде Коротков.
Анекдот был смешной, и, выслушав его, Олег рассмеялся искренне. Но тут же он
стал оборачиваться по сторонам и успокоился, заметив, что вокруг никого нет.
Ему  хотелось,  чтобы анекдот этот  услышали и  другие люди,  но  люди  были
разные, и кто знает, что там у них на душе, а потому Олег всюду говорил, что
Коротков рассказал ему смешной анекдот,  но у него такая особенность,  он не
запоминает анекдотов,  вот  если  Коротков  напомнит...  И  Коротков начинал
рассказывать, а Олег как бы оставался в стороне, и в случае чего пожурили бы
за болтовню Короткова,  а  Олега бы и не вспомнили.  Впрочем,  два дня назад
Олег не думал об этом,  он просто подбивал Короткова на рассказ, и все. "Так
всегда", - вздохнул Олег.
     И  тут  он  подумал,   что  его  вечная  бескрылая  жизнь  с  оглядкой,
неутихающая в  нем боязнь отличника из  седьмого класса "как бы  не принести
домой тройку" -  все это неистребимо,  и  не он виноват в  этом.  "А кто?  -
подумал он со злостью.  -  Кто? Мать, дрожавшая за каждый мой шаг и водившая
меня за ручку в школу и на фабрику? Страх из моего детства? Или парта героя,
к которой я был прикован и которая давила меня правилами хорошего тона?"
     Он  вспомнил свою парту,  вспомнил даже ее  запах.  Все  парты стояли в
классе ободранные и в кляксах,  а Олегову парту красили каждой осенью,  а то
еще весной,  да с такой любовью,  зачищая капельные царапинки, как будто все
средства,  отпускавшиеся на ремонт школы, директор рад был отдать деревянной
драгоценности.  Правым своим локтем Олег боялся задеть табличку с  надписью:
"Здесь сидел  наш  доблестный земляк Герой  Советского Союза  Николай Царев.
Будьте на него похожи!"
     Но сидение на парте было не легким, хотя он к нему и привык. Находилось
много людей,  которые напоминали ему о том,  что он удостоен высокой чести и
не имеет права бросать тень на имя героя. Стоило ему с шумной толпой ребятни
пробежаться  на  переменке  по  коридору,  как  учительница  пения  взглядом
сокрушающимся выхватывала его  из  толпы и  говорила строго:  "Олег,  как вы
можете,  ведь вы  же  сидите на  парте..."  "Как ты  можешь,  Олег,  как  ты
можешь..." -  только и слышал он на людях и в накуренной учительской, слышал
поначалу,  а  потом в  его кровь,  даже в его движения и его слова так вошли
правила парты,  что он  перестал огорчать и  учителей,  и  совет дружины,  и
гороно,  и мать и только радовал их своим соответствием памяти героя. И даже
ребята,  сбегая  с  уроков или  затевая розыгрыш учителя или  просто выясняя
кулаками отношения между классами,  Олега не звали, не потому, что презирали
его или считали выскочкой и зубрилой,  а потому,  что, по их понятиям, он не
имел права сбегать с  уроков или списывать контрольную по геометрии;  они бы
очень огорчились,  узнав,  что он такой же,  как и  они,  они позволяли себе
озорничать в уверенности,  что есть все-таки святые, замечательные люди. Они
гордились им и любили его, в походах ли, в тяжелых ли делах они принимали на
себя заботу о нем и не отягчали его ничем, а если случалась вдруг драка, его
потихоньку,  вежливо отталкивали назад,  чтобы не расквасили невзначай нашей
гордости нос.
     А Олег завидовал,  помалкивая, им. Завидовал их беспечности и тому, как
они  сдирают сочинения,  как  они  зарабатывают синяки,  как  они  ныряют  с
бетонных лотков в  черную воду канала,  как  они дуются в  футбол,  как они,
спрятавшись от  взрослых,  пробуют водку,  как гуляют они с  девчонками.  Он
завидовал им,  чувствовал себя порой ничего не умеющим,  скованным жестокими
правилами,  но потом приходили оправдания, ловкие и умелые, и Олег доказывал
себе,  что  он  несет в  себе черты будущего,  что  он  должен быть во  всем
показательным,  как говорит директор, и в этом прекрасный смысл его бытия на
земле,   а   вольная  жизнь  его  сверстников  казалась  ему  эгоистичной  и
неправильной.  В  душе он  понимал и  то,  что,  как это ни  странно,  парта
облегчает ему жизнь,  освобождая от рискованных и трудных затей приятелей, и
если бы его ссадили с парты, это было бы для него ужасным позором.
     Но потом пришла весна жестокая и  счастливая для Олега.  И надо же было
ему  той весной в  деревне,  в  семи километрах от  Влахермы,  наткнуться на
нестарую еще говорливую женщину с детишками вокруг,  мать Николая Царева. Он
и раньше ее встречал, но в торжественной обстановке, а тут угощала она Олега
мочеными антоновскими яблоками и рассказывала о сыне,  хулиганистом, шальном
парне,  чьи фокусы были известны всей округе.  Глаза ее  повлажнели,  но  об
изобретательном озорстве сына она  рассказывала с  удовольствием.  "Троечки,
троечки он носил, а иногда и двойки, а уж по поведению... Знаете, он однажды
придумал..."
     И  хмельным было для Олега то время,  время митингов и  сердитых речей,
время все подчинившего порыва.
     Но потом,  когда Олегу заявили,  что он революционер чувства,  а  нужны
неспешные, но и нелегкие дела, он, обидевшись поначалу и хлопнув дверью, все
же  согласился с  этими словами,  почувствовал себя прежним,  неспособным на
многое человеком,  тогда  он  и  дал  клятву,  вспомнив чеховское признание,
выдавливать из себя раба.  И случались моменты, когда он был доволен собой и
никому не завидовал,  но чаще приходилось заниматься самобичеванием,  а  это
был  для  него верный путь обрести душевное равновесие.  Но  особенно пугала
Олега и  свербила ему душу постоянная боязнь,  что в  один прекрасный момент
люди вокруг,  относящиеся к  нему с уважением и с приязнью,  разглядят в нем
голого короля и выгонят его к чертовой матери, посмеявшись. И он всегда ждал
этого дня, ожидание было вечным, оно обострилось теперь, и надо было уезжать
из Саян,  из этого мокрого, недоступного для него мира, не дожидаясь позора,
и так уже Надя и Терехов,  самые близкие ему люди, начинают смотреть на него
с недоумением. Надо бежать, бежать.
     Ему стало жалко себя,  и он представил,  как он,  обиженный и разбитый,
уедет с трассы,  как будут потом жалеть о нем все на Сейбе, а Надя особенно,
как  узнают сейбинцы из  газет,  из  кинохроники или просто из  писем о  его
героической и доброй жизни где-то вдали от них,  а где - не важно, и как они
будут раскаиваться в  своей жестокости и  слепоте.  От  дум этих стало Олегу
хорошо,  и ему хотелось сидеть так долго,  пусть под дождем,  и размышлять о
сладких мелочах своего будущего.
     "Опять, да?! Опять! - взвился Олег. - Опять тебя заносит на старое!"
     И  все же он немного успокоился,  напомнив себе о  том,  что не один он
виноват в  бескрылой своей жизни,  и ноющая неприязнь к матери,  к парте,  к
солнечным, но пугливым годам детства, проснувшись, всколыхнулась в нем. И от
этого  ему  вдруг  стало  легче,  он  словно бы  снова  встал в  кучу  своих
сверстников и был так же упрям и всемогущ, как они.
     Он встал и прохаживался возле пня,  взволнованный, синяя тайга замерла,
прислушиваясь к его думам,  и только Сейба шумела внизу, дразнила его ровным
своим нескончаемым гудом,  но он уже не боялся ее.  Он знал, что сейчас, или
через минуту, или через две он пойдет к мосту, в самое пекло ночной осады, к
ребятам,  которых он любит я  для которых он готов отдать все,  он встанет с
ними и отстоит мост,  все выдержит, пересилит себя, и это будет первым шагом
к новой жизни. Он уже не раз давал себе слово начать новую жизнь или хотя бы
подготовить себя к  ней,  но все это,  как он считал теперь,  было попытками
несерьезными, а нынче, казалось ему, он на самом деле сможет шагнуть в новую
жизнь,  и все будет хорошо,  все встанет на свои места,  и с Надей у них все
наладится.
     Он  даже  заулыбался  и,  пробираясь  в  грязи  к  сейбинскому  спуску,
представлял, как все произойдет, и видел любящие Надины глаза.


        "23"

     - Сапоги у тебя не дырявые? - спросил у Олега Рудик Островский.
     - Нет.
     - А  у  меня дырявый левый сапог.  И  дырочка-то  всего ничего,  как от
гвоздя, через нее вода заходит, а из нее - шиш. И хлюпает, и хлюпает. Дай-ка
я о тебя обопрусь.
     Олег,  обхватив маленького Рудика за плечо,  поддерживал его,  а Рудик,
покачиваясь и поругиваясь, стянул с себя сапог и потом с удовольствием вылил
из него воду.
     - Возьми у меня левый сапог, - сказал Олег и наклонился с готовностью.
     - Зачем, зачем! А ты?
     - Я только пришел,  -  великодушно сказал Олег,  -  а вы тут крутитесь.
Как-нибудь выдержу.
     - Нет,  нет, у тебя и сапог-то больше размера на четыре. Нет, нет, и не
думай. Слушай, прекрати. Я сейчас побегу в сушилку, там мы свалили сапоги со
склада.
     Рудик уходил,  ковылял и прихрамывал,  спешил, как будто без него могли
произойти  здесь  события  чудовищные,  оборачивался часто  и  махал  рукой,
подбадривая Олега.  Олег смотрел Рудику в спину, и ему было жалко, что Рудик
отказался от его помощи,  и все же Олег радовался собственному великодушию и
готовности к жертвам ради других.  "Вот видишь,  -  сказал он самому себе, -
видишь, как все хорошо, а теперь надо встать в цепочку со всеми..."
     Наверху,  в  поселке,  было много суеты и  беготни,  и думалось,  что у
моста,  внизу,  варится большая каша,  от  которой горячие брызги  летят  по
Саянам.  Олег  удивился,  оглядевшись,  спокойствию оберегающих мост людей и
тишине водяной осады,  тишине, потому что к шуму Сейбы привыкли, а люди были
молчаливы и их нынешние враги -  прижавшиеся к воде упрямые, темные стволы -
были  тоже  молчаливы.  Худые  багры  или  просто  ободранные наспех  стволы
молоденьких деревьев без  всякого почтения прыгали на  спины  сытых намокших
великанов и толкали их,  погоняли их,  учили их уму-разуму,  как нашкодивших
недоростков,  за  шиворот тащили их  к  пенистым промывам между бревенчатыми
срубами.  Багров-погонял было много,  и они то и дело, покачиваясь, ныряли в
Сейбу.
     - Ну вот видишь, Олег, сапожок-то ничего! Понял?
     Олег  обернулся.  Рудик  уже  стоял  рядом,  руки  воткнув  в  боки,  с
удовольствием пританцовывал, показывая, какой он раздобыл хороший сапог.
     - Ничего, - сказал Олег, - только у тебя оба правых.
     - Наше дело правое,  -  сказал Рудик, - мы победим. А чего ты стоишь? -
спросил он тут же. - Пошли.
     - Куда-нибудь, где погорячей, - обрадовался Олег.
     - Пошли, пошли.
     Рудик тянул Олега за  рукав к  мосту,  как  будто бы  минуту назад Олег
сопротивлялся и  только силой можно было  заставить его  идти к  воде.  Олег
шагал,   посмеиваясь,   поглядывая  на  суетливого  в  движениях  Рудика  со
снисходительной добротой взрослого человека,  но был благодарен ему,  потому
что,  не  явись Рудик,  проболтался бы  он  без  дела  долго,  неприкаянный,
брезентовой тенью на синем фоне,  растерянным инспектором-надзирателем,  так
бы и не знал,  где ему назло стихии приложить физические усилия.  Бригад тут
не  было,  все  смешалось,  никто никем не  руководил,  да  и  не  надо было
руководить,  подгонять кого-то,  все знали, зачем они здесь, как знали и то,
зачем они отправились в  Саяны из теплых сухих мест с  асфальтом или хотя бы
утоптанной,  желтой  в  зелени тропкой под  ногами.  Каждый сейчас словно бы
импровизировал,  как в изобретательном диксилендовом оркестре, делал то, что
умел,  не суетясь,  но со злостью,  уж если ввязались в передрягу с Сибирью,
недреманным  оком  помаргивающей тайгой,  коренастыми и  крепкоскулыми,  как
Батыевы  всадники,  колючими  горами,  прячущими в  холодных долинах  мокрые
ветры, раз уж пробились в медвежьи хмурые владения, отступать было нельзя ни
на шаг, ни на пядь, ни на пролет моста.
     Олег  шагал,  узнавал своих молчаливых товарищей,  кивал им,  улыбаясь,
словно не  видел  их  долго,  и  они  улыбались ему,  вспоминали,  наверное,
вчерашнюю свадьбу.
     - Сюда,  сюда,  -  сказал Рудик. - Тут я стоял. И ты тут пристраивайся.
Вот палки валяются, хватай...
     Здоровые,  неошкуренные жердины  с  отбитыми сучками лежали  на  траве,
порядочных,  всамделишных багров было в  поселке мало,  пришлось в последние
часы  в  суматохе  губить  молоденькие деревья,  времени  не  оставалось  на
сожаления.  Олег выбирал себе шест неторопливо, но все же долго, а Рудик уже
орудовал,  тыкал  в  летящие  стволы,  уворованные Сейбой  из  лесозаводской
запани,  ржавым  костылем,  вбитым в  жердину,  вмятым в  сочную еще  мякоть
осинового туловища.
     Шест,  выбранный Олегом,  был тяжеловат и не слушался его рук, короткая
рогатина шеста  соскальзывала с  мокрых  спин  бревен  или  только чуть-чуть
утапливала темные громадины, но они тут же выныривали и летели дальше, так и
не свернув со своей дороги,  и ребятам,  стоявшим ближе к мосту, приходилось
толкать их усердно к пенистым промывам. Олег огорчался поначалу, но потом он
решил,  что сразу ремеслу плотогона не научишься,  а кто-нибудь исправит его
неловкость, людей стоит за ним много. Сейба била в его сапоги, холодила ноги
и пахла травой и листьями смородины,  за спиной Олега темнел откос уцелевшей
насыпи,  парни,  что теснились ближе к мосту,  вынуждены были шагнуть в воду
глубже,  и  Олег завидовал им.  Он  старался перехитрить ворочавшийся в  его
руках  шест,   подчинить  его  себе,   чтобы  как  пальцами,  деревянными  и
гигантскими,  прихватывать бревна и  тянуть их к  стрежню промоины.  И когда
вдруг он рогатиной шеста ловко ухватился за обрубок сука, когда он словно бы
вцепился в  загривок невиданного сейбинского зверя  и  отволок его  прямо  к
багру своего соседа справа, он обрадовался и закричал Рудику:
     - Видел, как мы их! Мы еще им покажем!
     Рудик закивал и ткнул ржавым костылем в бок соснового кита.
     А  Олег  все  еще  радовался своей удаче,  он  знал,  что  теперь будет
орудовать  ловко  и  умело  и,  пусть  натрет  на  ладонях  волдыри,  спуску
тяжеленным стволам не даст,  повернет их на путь истинный.  И  на самом деле
все у  него пошло хорошо,  редкие бревна ускальзывали теперь от  рогатин его
шеста, Олег тянул их, напрягаясь, вперед и вправо и приговаривал миролюбиво:
"Давайте, голубчики, не подводите, шишек мосту не набейте".
     Теперь,  когда дело у  него пошло и появилось сознание,  что он не хуже
других и пользы приносит не меньше других, Олег успокоился и, орудуя шестом,
стал посматривать по  сторонам,  разглядывать,  что  тут  у  моста творится.
Бревен было все же  не так много,  и  шли они не густо,  деревянное их стадо
разбрелось по водяной дороге.  А  потому люди успевали оберегать ряжи да еще
покуривали по  очереди.  Сейбинские жители  стояли  на  берегу,  на  откосах
насыпи,  на  горбине  моста,  стыли  в  воде  перед  крайними ряжами,  живые
волноломы,  покрепче бетонных,  и Олег подумал,  что возле ряжа расположился
Терехов,  и ему самому захотелось перебраться на то боевое место. Но пока он
все отправлял бревна к багру соседа, и занятие это Олегу стало надоедать.
     - Что-то мало их, - сказал он Рудику, - так уснешь.
     Рудик покачал головой, протараторил, что это все цветочки, а надо ждать
худшего,  пока прутся,  наверное, самые нетерпеливые бревна, что будет, если
явятся  целые  косяки  этих  мокрых чудищ.  Пока  он  говорил,  словно бы  в
подтверждение его  опасений одно  из  бревен,  неловко направленное шестами,
шмякнулось в  третий ряж,  и  звук столкновения был  неприятен.  Еще  Рудика
беспокоил березовый залив слева от  моста,  куда  затягивало бревна,  и  они
прибивались к  берегу,  приживались там на время.  Сейба собирала в заливе у
лукоморья резервный отряд,  чтобы в случае чего бросить его в бой на подмогу
осаде. Несколько бревен кое-как вытащили на берег, выкатили их, остались они
негаданным трофеем,  чтобы потом пригодиться в хозяйстве, но их было мало, а
все остальные крутились потихоньку в заливе и огорчали Рудика.
     Олега они не пугали, осада казалась ему уже спокойной и нудной.
     И   хотя   по-прежнему   его   радовала  ловкость  собственных  рук   и
подчинившегося ему шеста, хотя прикрикивал он иногда на укрощенные бревна со
смаком,  занятие и  вправду надоедало Олегу.  Прошел  час,  второй,  третий,
темнота потихоньку подбиралась в  неугомонную долину,  а  он  все  стоял под
дождем и толкал вперед и вправо сосны и ели. А бревна все летели и летели, и
не было им конца.
     "Хоть бы происшествие какое случилось, - мечтал Олег, - заварушка какая
бы началась".
     Он  уже чувствовал,  как портянка снова натирает ему пальцы,  как горят
ладони и ноет спина,  и ему было не по себе,  и он боялся, как бы не забрало
его снова ненавистное состояние апатии и безволия.
     "А какие молодцы вокруг,  - думал Олег, - тянут свою лямку, не ропщут и
не  устают,  и  уж который час подряд,  вот люди!"  Он вдруг понял,  что его
молчаливый брезентовый сосед справа не кто иной,  как Испольнов,  а  за ним,
наверное,  стоял Соломин.  Понял Олег и то,  что он ошибся: Терехов был не в
воде,  а на мосту, секунду назад он распрямился, крикнул Чеглинцеву и Севке,
чтобы включили свет  в  своих механизмах,  и  вспыхнули фары,  прожекторы не
прожекторы, но и от их жидких желтых лучей, посеченных дождем, стало веселее
и спокойнее.
     Но  бревна все летели,  и  часы летели,  впрочем,  для кого-нибудь часы
летели,  а для Олега волочились, и наползало угрюмое желание: "Только бы все
кончилось",  и тело уже ныло, а спина была перетянута витыми жгутами боли, и
ладони саднило,  словно их только что намазали йодом,  нелюбимым с  детства,
как пшенная каша и  касторовое масло,  а по всему чувствовалось,  что стоять
тут  и  тыкать шестом черные спины сосен и  лиственниц придется всю ночь,  и
весь завтрашний день, и весь июнь, и весь июль, и весь август, и сентябрь, и
только   в   октябре  дремотный  Дед   Мороз   постучит  по   сопкам   своим
посо