ли на нее глаза,  а она стояла гордая и
красивая и  протягивала ему  какой-то  платочек с  синими  вышитыми цветами.
"Девчонка.  Начиталась книжек,  -  подумал Терехов.  -  Ну ладно,  посмотри,
увидишь хоть:  не  одна ты  из женщин меня провожаешь".  Но платок он все же
взял. И когда Надя сказала ему: "Напиши", буркнул в ответ: "Ладно".
     Он написал.  Раньше он никогда не связывался с письмами, а в армии стал
их любителем. Поддался общей болезни. Во взводе у них даже шло соревнование,
кто больше получит писем. Почту раздавали как награды. Терехов, естественно,
был заинтересован в добросовестности своих корреспондентов. Надя его никогда
не  подводила.  Многие  письма  солдаты зачитывали вслух.  Надины  чтению не
подлежали. Терехов боялся, что солдаты, услышав ее слова, будут смеяться.
     А она между тем ничего смешного не писала. И о первом свидании своем не
вспоминала. Может быть, другие парни начали интересовать ее больше. А может,
не вспоминала из-за своей гордости.  И правильно делала.  Терехову, когда он
садился за письма к  ней,  приходили в голову слова строгие и назидательные,
какие  он,  будучи вожатым,  произносил своим  пионерам.  И  он  писал ей  о
сложности международного положения,  и  о  том,  как  трудно быть отличником
боевой и  политической подготовки и  по утрам ползать под колючей проволокой
по-пластунски,  и  о том,  как красивы на зеленоватом небе сияния,  не будем
говорить,  какие именно,  а  скажем прямо -  северные.  Обычно он рисовал на
полях  всякие  забавные фигурки.  В  части  их  оказалась хорошая изостудия.
Терехов  и  во  Влахерме  серьезно относился к  живописи,  только  положение
спортивной звезды заставляло его  стесняться своего увлечения и  делать вид,
что это так,  ерунда,  а  тут он торчал в студии вечерами.  Из Надиных писем
Терехов узнавал все новости о Влахерме,  о своих друзьях,  о своей семье,  о
самой Наде. Она писала обо всем. О том, как решилась прыгнуть с парашютом. О
том,  что  бросила  плавание  и  занялась  художественной гимнастикой  ("для
фигуры,  у  нас  школа хорошая"),  а  потом фигурным катанием "для  того  же
самого...".  Все  идет  хорошо,  ее  заметили,  а  совсем  недавно возили на
соревнования.  А  еще сейчас входит в  моду "рок",  о  котором ты,  конечно,
слыхал, приедешь, научу.
     Когда он вернулся домой из армии,  его замотало, как мяч по футбольному
полю.  Вечно  являлись какие-то  гости,  щупали значки на  его  гимнастерке,
вспоминали о  своей службе,  пили,  пели,  сам он  ходил во всякие компании,
подолгу и с увлечением говорил о гранатометах, танках, шныряющих по дну рек,
и ракетах,  похожих на карандаши,  ну и о сидении на "губе". В этой карусели
иногда  вспоминал  он  о  своих  житейских  планах,  но  мысли  о  них  были
мимолетными и  уходили  тут  же.  Смутными были  и  видения девочки в  белом
платье, которую надо было навестить хотя бы из вежливости, тем более что она
жила в  одном с  ним доме.  Но  он  ее  так и  не навестил,  ходил по другим
адресам,  и только дней через десять, отравившись устраиваться электриком на
фабрику, увидел на улице Надю.
     "Вот тебе раз",  - удивился Терехов. На пыльной влахермской улице среди
озабоченных  очередями  женщин  модная  девица,   взрослая  совсем,  в  юбке
колоколом и  в туфлях на высоких каблуках казалась ослепительной.  Вид у нее
был независимый и  деловой,  волосы Надя отпустила длинные и  выкрасила их в
розово-рыжий цвет.
     - Ничего себе нынче молодое поколение пошло, - сказал Терехов. - Вам бы
тяготы и лишения...
     - Здравствуй, Терехов! - обрадовалась Надя.
     - Привет...
     Они  поговорили так,  как  будто виделись последний раз  вчера вечером.
Дела у  Нади шли  хорошо,  решила она  поработать на  фабрике,  а  потом уже
поступать в институт,  ну теперь все так делают,  сам знаешь.  Ничего,  пока
интересно.
     - Я  там в  армии в  школу таскался,  -  сказал Терехов,  -  два класса
прошел...
     - Я знаю.
     - Ну да, - спохватился Терехов, - я же тебе писал.
     О чем-то они еще друг другу сказали, посмеялись, о знакомых вспомнили и
разошлись.  С  тех пор Терехов встречал Надю часто,  в городе с шестнадцатью
тысячами жителей трудное дело не встретить ее. Разговоры их были шутливыми и
легкими,  и  Терехов  подумал,  что  детская Надина  блажь  прошла.  Подумал
почему-то с сожалением.
     Работа на фабрике ему не нравилась,  и деньги малые шли, их текстильный
город вообще не мог дать Терехову настоящую мужскую работу, для Москвы нужна
была  прописка,  интересовался Терехов  заводами  на  соседних станциях,  но
ничего подходящего не нашел,  посоветовался с  отцом и махнул туда,  где нас
нет,  -  в Саяны.  Стройка только складывалась, дни летели горячие, часов по
тридцать в каждом набегало,  и Терехову было не до воспоминаний и писем.  Он
приходил в  барак пошатываясь,  падал на кровать и  проваливался в  черное и
теплое.  Но  однажды его разбудили,  и,  открыв глаза,  он увидел в  комнате
Олега, Севку и Надю.
     - А-а-а,  это вы, - сказал Терехов, сказал так, словно бы он давно ждал
эту троицу, а они все не появлялись.
     Пока он  спал,  они  уже  все  успели оформить и  устроились с  жильем.
Терехов повел их  по  Курагину и  показывал достопримечательности.  Трое все
время охали и  радовались тому,  что приехали сюда,  в  Саяны.  "Это она нас
уговорила,  лентяев!"  -  смеялся Севка и показывал пальцем на Надю.  И Надя
смеялась.
     Потом, когда Терехов остался вдвоем с Надей, он спросил:
     - Ты чего это?
     - А ты забыл,  что я твоя невеста?  - сказала Надя. - Забыл, да? А я по
тебе соскучилась, Терехов... Не смогла я без тебя...
     Говорила она вроде бы шутливо,  а  глаза у нее были серьезные и чуть ли
не со слезами.
     "Опять начинается детство,  -  подумал Терехов, - опять эта блажь..." А
вслух сказал:
     - Ну валяй-валяй...  Невеста так невеста...  Я  где-нибудь себе запишу,
чтобы не забыть...
     Севка сразу устроился на  трелевочный,  он  и  под  Влахермой уже успел
поработать на  тракторе;  Олега взяли в  бригаду Терехова,  а  Надя попала к
штукатурам. Она просилась в шоферы, говорила, что умеет, показывала бумажки,
но водителей набралось в Курагине тьма-тьмущая.  И тут Терехов понял:  очень
здорово, что явились ребята и Надя с ними. Жил он последнее время со смутным
и   непреходящим  ощущением  беспокойства  или   тоски,   оно  казалось  ему
беспричинным, но вот приехала Надя, и это чувство исчезло.
     Терехову было  хорошо оттого,  что  теперь он  каждый день видел Надю и
говорил с ней,  что она была под боком и никуда не могла деться. Иногда даже
приходили ему в  голову мысли:  "А может,  и впрямь невеста?.." Но мысли эти
Терехов  гнал  и  сердился на  себя,  он  считал  себя  человеком уставшим и
испорченным,  и нечего было ему ломать жизнь чистой девчонке. Снова, как и в
ту  ночь  на  берегу канала,  чувствовал он  себя перепачканным маляром,  не
забывал, что идти ему надо шагах в двух или в трех от девицы в белом платье.
Терехов,  чтобы отбить всякие мысли о Наде, ходил иногда в смурные компании,
познакомился с  молодухой из  соседней деревни,  и  та  не  жалела для  него
самогона.  Однажды утром он проснулся у  нее в  избе и услышал визгливый лай
хозяйской дворняги,  чьи-то  крики  и  рев  мотора.  Терехов оделся быстро и
выскочил из избы.  Самосвал боком приткнулся к  самому крыльцу.  На подножке
его стояла Надя,  волосы ее путал ветер,  и Терехов не видел Надиных глаз, а
кулаки ее были сжаты.  Угнала чью-то машину и по горбатой проселочной дороге
прилетела сюда. Стояла и повторяла:
     - Как же это, Павел... как же это...
     Терехов разозлился и закричал на нее:
     - А что тебе надо? Что ты приехала сюда? Кто я тебе? Муж, жених? У тебя
есть на меня права?..  Что я тебе,  обещания какие давал, целовал тебя, врал
тебе?! Что ты ко мне привязалась?! Делать тебе нечего!..
     - Ты целовал меня, - сказала Надя тихо, - когда уходил в армию...
     - Не вдалбливай себе в голову мути! У тебя своя жизнь, у меня - своя...
Ты еще девчонка... Давно тебе пора понять... И нечего было угонять машину!..
     - Я не верила, Павел, не верила я...
     - Ну а вот теперь проверила и очень хорошо!
     Он боялся,  как бы она не заревела,  только этого сейчас не хватало, но
она  и  не  думала  плакать,  стояла прямая,  красивая,  гордая и  голоса не
повышала.
     - Ты  понимаешь,  Павел,  что я  теперь не смогу тебе этого простить...
Никогда...
     - Ну и хорошо!  Ну и пошла к чертовой бабушке!  - крикнул Терехов зло и
дверью хлопнул.
     Он прошел сени и был уже в комнате,  и,  когда заревел мотор самосвала,
он  остановился и  слушал,  как звуки машины становились все тише и  как они
совсем пропали.  "Ну и хорошо!  - повторил про себя Терехов. - Давно пора ей
было понять..."
     Через день он  уезжал из  Курагина.  Бежал.  Впереди на трассе начинали
строить станцию и  поселок,  только что  мост перебросили через Сейбу,  надо
было  врубаться в  тайгу,  и  Терехов  уговорил начальство отправить его  на
Сейбу.  Собирал он  свои вещи молча,  и  никто ему слова не нашел в  дорогу,
только Олег не выдержал и  сказал ему в глаза:  "Это подло,  Павел".  Ничего
Терехов не  ответил,  подтянул рюкзак и  двинулся.  Но  на душе у  него было
мерзко,  и,  когда  Терехов  вспоминал  о  девчонке,  застывшей на  подножке
самосвала,  вся прежняя жизнь казалась ему глупой и скверной.  И еще он знал
теперь, что любит Надю и любил ее все время, и как ему жить без нее на Сейбе
- представить себе не мог.
     Года полтора не видел Терехов Надю и Олега, только Севка наезжал иногда
на Сейбу,  но Терехов его ни о чем не спрашивал.  А потом, когда поселок уже
врос в  тайгу,  перегнали на Сейбу еще несколько бригад,  приехали с  ними и
трое влахермских. Было это месяца четыре назад. Терехов встречал теперь Надю
каждый день, и разговоры они вели такие, словно бы в прошлом у них ничего не
происходило.
     Значит, ничего и не происходило...


        "7"

     В  женском общежитии уже светились окна.  Терехов прошагал по  коридору
степенно и  постучал в  дверь  Илги.  Услышав  "войдите",  толкнул дверь.  В
комнате была одна Арсеньева.
     - Илга ушла, - сказала Арсеньева. - На репетицию.
     - Ну ладно, - потоптался Терехов. - У нее, наверное, есть бинты и йод.
     - Есть.
     - Я ободрал ладони.
     - Вот тут у нее в тумбочке аптечка. Я сейчас достану.
     - Давай...
     - Я помогу...
     - Сам я...
     - Я умею...
     Она  сказала это жалостливо,  могла,  наверное,  обидеться,  и  Терехов
нерешительно протянул ей ладони.  Ссажены они были здорово,  смотреть на них
было страшно,  и  Арсеньева подходила к нему,  сжав губы.  Ватой,  смоченной
йодом, протерла она ему ладони, а Терехов морщился и качал головой.
     - Как это ты?
     - Да так... - загадочно проговорил Терехов.
     Бинтовала она  плохо,  и  пальцы у  нее  дрожали,  а  бинт топорщился и
сползал влево.  Терехов все пытался сказать ей: "Ладно, я сам", но Арсеньева
торопилась,  нервничала,  и Терехов терпел. Наконец она выпрямилась, и тогда
Терехов с  сомнением поглядел на  неровные белые  мотки и  поспешил спрятать
руки.
     - Я перебинтую, - сказала Арсеньева.
     - Ладно, хватит.
     - Я перебинтую вам...
     Она перешла на "вы",  а  это было совсем ни к  чему,  и Терехов сдался,
вздохнул и снова протянул ей руки.  Ее руки были мягкие и нежные, теперь они
старались не спешить, Терехов чувствовал их прикосновения и думал о том, что
стоят  они  с  Арсеньевой друг  против друга  и  обоим неловко,  странными и
неестественными сложились между ними отношения,  и виноват, наверное, в этом
он сам.
     Арсеньева была из  тунеядок,  высланных в  места таежные на  перековку.
Целую  роту  таких,  как  она,  из  проституток,  слово  такое,  правда,  не
произносилось,  у  нас  их  не  было,  прислали в  овощной  совхоз  на  край
минусинской степи. Перековки особой пока не происходило, наоборот, высланные
смущали туземцев своими веселыми нравами и  отсутствием интересов к  полевым
работам.  Кое-кого из тунеядок тяготила их собственная компания, и они стали
проситься на  стройку.  Вот  и  Арсеньева написала слезное письмо начальнику
комсомольского штаба Зименко.  Зименко встретил как-то Терехова, сунул ему в
руки письмо,  помолчал,  сколько положено, и посоветовал эту самую девицу на
Сейбу взять и вообще посмотреть в совхозе - может, еще кого стоит прихватить
на стройку. "Как же, так ее Будков и оформит", - сказал Терехов, но в совхоз
все же поехал, любопытно ему было взглянуть на тунеядцев.
     Уходил из барака тунеядок Терехов,  как из зверинца,  бормотал:  "Да...
Тут  пожарную  команду  вызывать  надо...",   уводил  сероглазую  скромницу,
повязанную платком,  посоветовал ей сурово:  "О всех этих штучках -  забыть!
Иначе..."
     По дороге на Сейбу рассказывала она о себе, всхлипывала и рассказывала.
О том,  как пошла по своей тропке,  о сумрачных днях в колонии и хмельных на
свободе,  о том,  как вдруг пришла к ней любовь, самая настоящая, и все в ее
жизни перевернула,  только поздно было, высылали ее в тайгу, по этапу. А он,
гражданский летчик, остался в России, в Воронеже, обещал писать, а сам никак
не напишет,  она все ждет,  а письма все нет и нет,  -  может, где-нибудь по
дороге затерялось,  конверты ведь крошечные,  а  может,  лежит в  Абакане на
почте,  надо только его востребовать,  съездить в  Абакан и протянуть руку в
маленькое окошко.
     - Ничего, напишет, - успокоил Терехов. - Как зовут-то тебя?
     - Аллой. Это на нашем жаргоне я Аэлита.
     Будкову поездка Терехова в совхоз не понравилась.  "Там в России люди в
райкомах из-за  путевок дерутся,  а  вы  нам приводите всяких..."  Но все же
оформить Арсеньеву он согласился, потому что не хотел ссориться с Зименко. А
Терехов знал:  придет день,  и Будков припомнит ему Арсеньеву,  сощурит свои
карие  глаза  и   скажет:   "Ну  вот,   видите,   погнались  вы  за  модным,
перевоспитывать-то  теперь  модно,   а   вышел  конфуз".   Об  этом  взгляде
прищуренных глаз Будкова Терехов не забывал,  и оглядка на них осложняла его
отношения с Арсеньевой. Как только оказывался Терехов рядом с Арсеньевой, он
вспоминал о  своей ответственности за  ее  новую жизнь,  становился прямым и
неестественным.  Он  старался казаться лучше,  чем  он  был  на  самом деле,
употреблял правильные слова,  понимал,  что это глупо,  но поделать с  собой
ничего не мог. Может, из-за этого дурацкого состояния и Арсеньевой жилось не
сладко.  Работа у  нее совсем не  клеилась,  а  по  вечерам сидела она одна,
повязанная платком,  как монашка,  печальная и  немая,  и на все приглашения
говорила "нет". И сейчас, когда она бинтовала Терехову ладони, чувствовал он
себя неловко и все ждал,  когда она закончит свое дело и можно будет уйти из
этой комнаты,  сбежать в  столовую,  в  поселковый их культурный центр,  где
собирались сегодня любители драматического искусства, большие мастера, и где
была Илга.
     - Спасибо, - кивнул Терехов. - Теперь хорошо.
     - Вы садитесь, - сказала Арсеньева. - Вот же стул. Садись.
     - Я хотел... Мне... Ну ладно, я посижу чуть-чуть...
     Она попробовала улыбнуться,  и  губы Терехова тут же  разошлись,  но ее
улыбка быстро погасла,  и она сидела и смотрела на дождевые капли,  ползущие
по черному стеклу.
     - Погода жуткая, - сказал Терехов.
     Она кивнула, прошептала:
     - И до Абакана не доберешься...
     Значит,  думала все время о  своем летчике и  о  том,  что в Абакане на
почтамте  ждет  не  дождется ее  воронежское письмо.  Терехов  поглядывал на
Арсеньеву и все удивлялся ее красоте.  Не разглядел он ее в первый раз, там,
в  совхозе,  невзрачной и  несчастной показалась она  ему,  словно бы  грехи
замаливающей;  сгорбившаяся чуть-чуть, торопливо шагала она за ним. Она и на
Сейбе не  снимала платка,  словно в  скит  пришла,  не  красилась,  а  глаза
прятала. Но однажды подняла она голову, и Терехова поразила глубина ее серых
больших и чуть влажных глаз.  "Вот черт!  -  подумал Терехов. - Завораживала
она, наверное, своими глазами". И лицо ее совсем преобразилось, стало мягким
и лукавым,  скинула, забывшись, Арсеньева платок, волосы у нее были густые и
светлые,  и Терехов понял, какой видели эту женщину мужики на шумных улицах.
Терехов тогда неожиданно для самого себя нахмурился,  и  Арсеньева,  заметив
это,  спохватилась,  быстро повязала платок и снова опустила глаза. А теперь
она смотрела на дождевые капли.
     - Илга ничего не говорила, - спросил Терехов, - когда придет?..
     - Нет, - сказала Арсеньева.
     Терехов хотел встать и  уйти,  но в дверь постучали.  Постучали резко и
вместе с тем игриво.
     - Войдите, - сказала Арсеньева.
     Дверь  заскрипела,  и  бурая  медвежья  лапа  появилась,  лапа  была  с
наманикюренными когтями, здоровая, продвинулась из-за двери и вцепилась в ее
никелированную ручку.  Арсеньева растерянно взглянула на Терехова, а Терехов
усмехнулся.  Дверь  приоткрылась,  и  Чеглинцев,  помахивая медвежьей лапой,
ввалился в комнату. Грудь колесом, глаза сытые и хмельные.
     - А,   и  начальник  тут!   -  обрадовался  Чеглинцев.  -  Понятно.  По
естественным нуждам...
     Чеглинцев  попытался  засунуть  лапу   в   карман   брюк,   уважительно
раскланялся перед Арсеньевой, распрямился с трудом.
     - Не знаю,  к кому он, губернатор-директор, а я - так к тебе. Хотя и он
знаю, к кому...
     Арсеньева промолчала и  на Чеглинцева смотреть не хотела,  и  Чеглинцев
пожал плечами.  Он  потоптался у  стола,  а  потом стал бродить по  комнате,
изучал все внимательно.  На  огоньковский табель-календарь,  прикнопленный к
стене,  полюбопытствовал, мальчишку, изображенного на календаре с камышинкой
во  рту,  пожурил:  "Все  никак не  может дожевать свою  палку!",  перешел к
Илгиной кровати и оленей на коврике потрогал пальцами. Шагал он покачиваясь,
и Терехов подумал,  что после его ухода они втроем под медвежатину добавили,
видимо, еще водки.
     - Садись, - посоветовал Чеглинцеву Терехов.
     - Я сяду, - сказал Чеглинцев. - Я такой. Я простой...
     Помолчали.
     - А почему рты-то закрыты?  -  спохватился Чеглинцев.  -  Меня, что ль,
застеснялись? Я могу уйти... Хотя нет...
     - Тишину слушаем, - сказал Терехов.
     - Тишины не  бывает,  -  сказал Чеглинцев.  -  Покой нам только снится.
Главное, ребята, сердцем не стареть.
     - У тебя оно вообще-то есть? - сказал Терехов.
     - На четыре килограмма.  Во!  Размером с футбольный мяч. Так и прыгает.
Туда-сюда!  Смотри,  -  Чеглинцев показал пальцем на Арсеньеву,  - а она мне
даже не улыбнется.  Сидит хмурая,  как бурундук перед волком. А я же добрый.
Аллочка,  ну взгляни на меня, ну улыбнись. Вот! Смотри, Терехов, улыбнулась!
Посмотрела, как будто рублем одарила... Ну еще раз, а... Посмотрела еще раз,
обратно взяла...
     Физиономия у Чеглинцева была такая веселая и такая добрая,  что,  глядя
на  него,   Терехов  заулыбался.   Но  Арсеньева  сидела  монашкой  и  капли
пересчитывала на  черном  стекле,  только  раз  на  мгновение позволила себе
улыбнуться и тут же снова ушла в свой скит.  Чеглинцев не выдержал, подъехал
с  шумом на табуретке к  ней и  будто бы незаметно положил ей руку на плечо.
Арсеньева дернулась,  вскочила  резко,  оленихой из  тигриных лап,  и  молча
застыла у окна, пальцем водила по чуть запотевшему стеклу.
     - Ишь какая пугливая,  -  сказал Чеглинцев.  -  Не поймет, видно, из-за
чего я пришел... Вот Терехов - из-за Илги. А я так из-за тебя.
     И  Терехову подмигнул:  ты тоже уразумей,  зачем я  сюда притащился,  а
уразумев, сообрази, что тебе здесь не место.
     - Аллочка, - сказал Чеглинцев, - попрощаться с вами я пришел. Последний
нонешний денечек гуляю с вами я,  друзья.  Завтра начальник дает машину -  и
привет!
     - Так я и дам, - хмыкнул Терехов.
     - Дашь,  -  сказал Чеглинцев. - А у тебя, Аллочка, я для начала попрош