язывать! - Врач
встал и  руки воткнул в белые бока.  -  За всем не усмотришь.  Вот вы ко мне
ворвались, грязи нанесли, наследили, пол испортили, а я не усмотрел...
     - Кто наследил? - растерялся Терехов.
     - Вы наследили. С приятелем... С трактористом-подводником!
     Терехов и сам видел теперь,  что они с Севкой наследили, пол испятнали,
ворвавшись в эту стерильную комнату столь бесцеремонно,  и ему стало стыдно,
и он все стоял и все смотрел на пол и не мог поднять глаз.  Он все стоял,  а
Севка выскочил из  кабинета и  тут же  прибежал обратно со щеткой в  руках и
стал тереть пол,  приговаривая: "Ну и хамы, ну и варвары..." Потом они вышли
с  Севкой в сени и долго драили подошвы о железную скобу,  и,  когда явились
снова к главному врачу, Терехов спросил, глядя поверх желудевой головы:
     - А как у него самочувствие?
     - Удовлетворительное  самочувствие.  Удовлетворительное.  Вам  понятно?
Счастье его. А мог бы валяться в горячке.
     Говорил он уже не так сурово,  сунув этих щенков носом в  мокрое,  стал
добрее,  а  они стояли перед ним неуклюжие и  робкие,  сознающие свою вину и
довольные тем, что с Ермаковым все хорошо.
     - А увидеть его можно?
     - Можно.
     - Можно?  -  удивился Терехов.  -  Но ведь сейчас у  него не эти...  не
приемные часы...
     - Наденьте халаты и пройдете.
     - Я-то не пойду, - сказал Севка, - он один пойдет.
     - Можно,  значит,  -  повторял  Терехов;  удовлетворенные друг  другом,
теперь они с врачом играли в поддавки, и каждый был готов пододвинуть своему
собеседнику еще одну шашку,  -  а  то,  если нельзя,  я  уж мог бы дождаться
приемных часов... Как по порядку...
     - По порядку, - усмехнулся врач, - где он, порядок-то? Тихие сосновские
жители,  может быть,  и знали порядок,  а вы ворвались в тайгу с шумом. Вы у
нас постояльцы,  мы и  видим в вас постояльцев и терпим,  что вы ломаете наш
жизненный уклад...  Ладно,  берите халат и идите... У нянечки попросите... Я
ей сам скажу... Долго не торчите.
     Халат был короткий и  узкий в  плечах,  и  Терехов мучился с  ним,  все
пытался стянуть его на груди и застегнуть на пуговицу, но ничего из этого не
вышло,  и  тереховские пальцы смешно скрепкой схватили халат.  И тут Терехов
снова стал волноваться за  Ермакова,  словно и  не было разговора с  врачом,
словно он только что вылез из Севкиного трактора, он ругал себя, но понимал,
что пока не  увидит Ермакова пусть слабым,  а  живым,  до  тех самых пор все
равно не успокоится.  Он толкнул дверь в четвертую палату и встал на пороге.
В палате было три постели.  На одной из них лежал черноголовый больной, спал
или просто отдыхал,  закрыв глаза.  На другой,  у окна, Ермаков и его сосед,
оба в потрепанных бурых пижамах, играли в карты.
     - Можно? - спросил Терехов.
     - А-а! Терехов! - обрадовался Ермаков.
     - Ваш, что ли? - спросил сосед.
     - Наш,  наш,  -  радостно говорил Ермаков.  - Надо же, какой молодец! С
острова приплыл!
     - Ладно, - сказал сосед. - Вам нужен разговор. Освобождаю кабину.
     Он встал,  собрал карты,  распустил их большим и указательным пальцами,
пиковая  дама  вылетела  из  колоды  на  желтую  толстокожую  ладонь.  Сосед
подмигнул Ермакову и сказал:
     - Пройдусь. К Татьяне Степановне. Трефовым королем.
     - Фокусник, - засмеялся Ермаков. - Талант! А?
     Ермаков смеялся,  а  Терехов стоял и в который раз удивлялся его смеху.
Казалось,  за Ермакова смеялось несколько человек.  Один хохотал удивленно я
радостно,   второй  хрипел,  как  будто  с  перепоя,  третий  был  сердит  и
недоверчив,  но  все же  изредка посмеивался басом,  четвертый хихикал,  как
кашлял, мелко и часто, сам не зная, отчего веселятся его товарищи, но все же
поддерживал их,  и  все это вместе рождало слоеный и рассыпчатый ермаковский
смех, привыкнуть к которому было трудно.
     - Ох   уж   он   фокусник,   -   повторил  Ермаков  и   повертел  рукой
многозначительно,  словно бы  движением этим желая оправдать неуместное свое
веселие и  показать Терехову,  что,  если  бы  он  знал  кое-что  про  этого
фокусника, он бы тоже посмеялся вместе с ним, Ермаковым.
     - Я присяду, - сказал Терехов.
     - Давай-давай, садись.
     - А  чего вы  так громко?  -  спросил Терехов и  показал на  больного у
стены.
     - Спит - не слышит, - махнул рукой Ермаков. - Можешь в полный голос.
     - Что ж ты,  Александрыч,  вытворил-то? Ведь концы отдать мог! - сказал
Терехов, присев.
     - А сам,  а сам,  -  зачастил Ермаков. - Сам-то что надумал! Ныряльщик!
Все с этого берега видели.
     - Я же не убегал из больницы... - начал Терехов, но смутился, он боялся
признаться себе в том,  что вел себя вчера безрассудно,  а теперь признался,
хотя,  конечно,  только сегодня и понимаешь, прав ты был или неправ вчера, и
Ермаков тоже  смутился,  так  и  сидели  они  рядом  в  молчании,  вызванном
неловкостью и обострявшем эту неловкость, и Терехов презирал себя, а Ермаков
стыдился своего ребячьего поступка.  Так  и  сидели они  до  тех  пор,  пока
Ермаков не  принялся рассказывать Терехову о  том,  как  обстоят дела с  его
болезнью, как его лечат и какие тут доктора и какие больные.
     Он  говорил  быстро,   размахивал,   как  всегда,  руками,  остроносый,
сухонький,  с  хохолком надо лбом,  и  был  похож на  Суворова,  того самого
Суворова,   который,   скинув  сюртук  или  что  там  они  носили,  играл  с
деревенскими  ребятишками  в  бабки.   И  хотя  Ермаков  говорил  оживленно,
посмеивался иногда по  ходу рассказа и  никак не выглядел сейчас несчастным,
Терехов испытывал чувство жалости к прорабу, и было вызвано оно мыслью о его
нескладной судьбе.  Жил прораб один,  скитался по  свету,  по стройкам один,
потому что всех потерял:  и жену, и детей, кого на войне, а кого оторвали от
Ермакова их  собственные заботы  и  интересы.  Терехов слушал  и  не  слушал
Ермакова.  Не слушал, потому что его пока не волновали разговоры о болезнях,
он   только  иногда  кивал  или  поддакивал  прорабу  снисходительно  и   из
вежливости.   Каждый  раз,  когда  он  попадал  в  больницу,  а  попадал  он
посетителем,  с цветами в руках,  с плитками шоколада и банками виноградного
сока,  каждый раз он чувствовал себя виноватым перед теми людьми, что лежали
или ходили вокруг него,  потому что они были больные,  а он здоровый,  и все
удивлялись его цвету лица,  только простуды,  переломы,  ушибы и  отравления
алкоголем доставляли ему временные неприятности. И даже когда ему советовали
поберечь здоровье,  он  смеялся,  была  в  нем  наивная уверенность в  своей
живучести,  и то,  что вчерашнее купание обошлось благополучно, казалось ему
вполне естественным.  Он вообще был убежден,  что врачи существуют так,  для
успокоения,  а все дело в запасах прочности человечьего организма,  только в
них. "До поры до времени, - сказал Ермаков, - когда-нибудь начнешь бегать по
врачам".
     Потом Ермаков принялся расспрашивать о делах,  и это было поинтереснее,
и Терехов ему отвечал подробно, сам задавал вопросы, и Ермаков учил его, как
быть.  Но все это,  с точки зрения Терехова, было болтовней о мелочах, пусть
даже полезной, но о мелочах, а главным оставался мост и гравий, положенный в
ряжи вместо бута.  И  Терехов не выдержал и  выложил Ермакову вчерашние свои
открытия.
     - Испольнов молчит? - спросил Ермаков.
     Он помрачнел и  сник в  секунду,  и  лицо его стало совсем серым,  и он
морщился,  как будто бы от боли,  наверное от боли, не зря же его везли сюда
на санитарной машине.
     - Сестру,  может,  позвать?  -  насторожился Терехов, но Ермаков махнул
рукой, запрещая делать это, и Терехов сказал: - Молчит Испольнов. Уедет, как
только вода спадет. Что ему?
     - Закурить у тебя есть? Давай-ка.
     - Вот держи. А вот спички.
     - Палки сушеные! Ведь не дети мы!
     - А в бумагах все аккуратно и культурно.
     - Бумаги я видел.
     - Слушай,  Александрыч, а вот когда ты из больницы устроил побег, когда
ты на лодке через Сейбу плыл, ты ничего не знал?
     - Ничего я не знал! - обиделся Ермаков.
     - Но что-то тебя гнало.
     - Беспокойство.  Обыкновенное беспокойство.  Обыкновенное предчувствие,
на которое имеет право тридцатилетний опыт! Понял?
     - Ну понял,  понял,  не сердись,  - сказал устало Терехов. - Но погоди.
Если у  тебя было предчувствие,  то почему ты не взял топор и не пообдирал в
один прекрасный день бревна и не посмотрел, что там, в ряжах?
     - Ну,  не посмотрел,  не посмотрел!  -  закричал Ермаков и  закашлялся,
пальцем показал, чтобы Терехов постучал ему по спине.
     - Ты не обижайся,  -  сказал Терехов. - Я бы другого и расспрашивать не
стал. Просто у меня характер, сам знаешь, дурацкий. Убеждение глупое, что во
всем нужно истину отыскивать.
     - Ну давай, давай, - хмыкнул Ермаков, успокаиваясь, - отыскивай. Только
ведь до абсолютной истины не дотянешься, а относительная тебя не устроит.
     - Не устроит, - сказал Терехов.
     - Ну вот,  ну вот, - словно оттого, что они вдвоем пришли к примирению,
улыбнулся Ермаков. Но тут же улыбка его погасла: - Сушеная палка! Как же он,
а?..
     И  он  вскочил и  потом долго ворчал и  все  ходил между двух  примятых
постелей,  говорил о  чем-то сам с  собой,  забыв о мокром Терехове,  губами
пришептывал,  покачивал расстроенно головой,  старенький, сухонький человек,
похожий на Суворова,  узнавшего о предательстве своего офицера,  обиженный и
раздраженный,  и Терехов видел в глазах его решимость действовать,  ту самую
решимость,  с которой вчера прораб,  наверное,  искал лодку, и эта решимость
Терехова радовала.
     - Ты  уж  поскорей выздоравливай,  костюм  штатский надевай,  -  сказал
Терехов, - и съезди к Докучаеву.
     - К начальнику стройки,  да? - остановился Ермаков. - Я, да? Ты уже все
решил?
     - Ну,  могу я поехать в поддержку,  -  насторожился Терехов,  -  другие
парни...
     - А зачем?
     - Что зачем? - спросил Терехов.
     - Ехать-то?
     - Надо, - насупился Терехов.
     - Ну раз надо, - проворчал Ермаков, - ну раз надо, тогда поедем...
     Он даже пуговицу застегнул на пижаме, верхнюю пуговицу, словно сейчас и
собирался поехать в  Абакан,  словно уже урчал у крыльца отчаянный вездеход.
Но  в  ворчанье прораба  учуял  Терехов  недовольство им,  недовольство пока
неосознанное,  а слово "зачем" уже зацепилось за зубец какой-то шестеренки в
мозгу Терехова, и та шестеренка называлась сомнением.
     - Погоди, - сказал Терехов, - ты спросил "зачем"?
     - Да. Зачем? - резко повернулся к нему прораб.
     - Ты не поедешь, - заявил Терехов. - Мы поедем.
     - Ты мне спокойно объясни, - сказал Ермаков и присел рядом с Тереховым,
- зачем нужен разговор в Абакане.
     - Ну как же! - выдохнул воздух Терехов и остановился.
     - Давай-давай,  объясни мне,  старику,  на  пальцах,  что в  результате
изменится.
     - Хотя бы без вранья...
     - Нет, ты мне давай на пальцах...
     - Будь моя воля, я бы Будкова с работы снял...
     - Так, - сказал Ермаков, - дальше?
     - И другим бы объявил, что только честность...
     - Так. Еще один палец. Дальше.
     - Ну и...
     - Ну и? И все? Да? И все...
     - Погоди...
     - Чего тут годить!  Все ясно.  Два пальца я загнул...  И все. И на этом
кончили. Давай рассуждать так. Что там было плохого и что там было хорошего.
А?  Значит, Будков всех обманул и гравия в ряжи насыпал. Но в результате что
получилось? Мост пустили, на год раньше в тайгу ворвались, дали сотням людей
фронт работ и  зарплату,  начальником нашим стал  Будков,  молодой,  ученый,
энергичный...  С точки зрения рабочих,  кто лучше - Будков или Фролов? А? Ты
отвечай!
     - Будков,  -  сказал Терехов.  -  Он все же человек.  И  дело знает,  и
заработать всем дает. Парень культурный. Нашего поколения...
     - Намного он тебя старше?
     - Года на три...  В  войну ему было двенадцать,  и  он стоял в  цехе на
авиационном... Ну на четыре...
     - Погоди,  ты мне мысль оборвал...  Так вот ты весы в  мозгу устрой,  с
двумя чашечками, как полагается, и прикинь, которая ниже будет...
     - Хорошо,  а зачем надо было заставлять людей по колено, по пояс в воде
таскать камни,  как  будто  сейчас двадцать пятый  год,  зачем  этот  остров
дурацкий устраивать...
     - Еще одна гирька...  Только ты  замечай,  которая из этих гирек десять
килограммов тянет, а которая - фунт.
     - Все они одинаковые...
     - В тебе раздражение говорит, а ты остынь...
     - Я и так мокрый...
     - Знаешь,  -  не  заметил тереховской реплики прораб,  -  жалко,  что в
палате этой  нет  карты или  глобуса...  Ты  в  моей каморке на  стене карту
политическую видел... А раньше я еще и глобус по объектам таскал, но однажды
он  у  меня  размок,   под  ливнем  оказался...  Так  вот  привычка  у  меня
выработалась,  умный человек мне ее подсказал...  Как только начинало во мне
разгораться раздражение,  на твое похожее, подхожу я к карте или к глобусу и
смотрю  на  них...  Понял?  Вижу  лоскутки  -  красные,  желтые,  оранжевые,
неровные,  а на глобусе все зеленое,  голубое и коричневое... И тут странная
вещь происходит,  а  может быть,  и  не  странная,  будто бы  не стройтехник
Ермаков  стоит  и  думает  перед  картой,   а  человек  повыше  и  поглубже,
понимающий,  что на этом шарике и на этом красном лоскуте существенное и что
так -  щепка,  соринка. И спокойному человеку этому заметно, что раздражение
некоего Ермакова мелочно и  смешно да  и  пользы не  принесет...  А?  Понял?
Назови это эффектом Ермакова или еще как...
     - А  может быть,  ты просто боишься связываться с Будковым?  -  спросил
Терехов.
     - Ну вот, - расстроился Ермаков, - ничего ты не понял...
     И снова он принялся ходить по комнате и говорить,  а Терехов молчал,  и
хотя  секунду назад  он  пытался раздразнить прораба,  внутренне он  уже  не
спорил с  ним и  словно бы  тоже смотрел на события,  вызвавшие его протест,
иными глазами,  и  то,  что  еще  совсем недавно было для него важным,  даже
великим,  оскорбляющим  принципы  многих  людей,  теперь  казалось  Терехову
мелочной  чепухой;   плотина,   перекинутая  через  Енисей,  превратилась  в
крохотный мостик,  и Терехов представил,  как будет когда-нибудь, скажем, во
Влахерме,  за  четыре с  половиной тысячи километров отсюда,  рассказывать о
случае  с  мостом и  как  никто  не  поймет его  возмущения или  заметят ему
снисходительно:  "Подумаешь, ерунда какая! На маленькой таежной речушке ряжи
деревянного мостика гравием вместо бута забили.  Ну и  что?" И на самом деле
ерунда,  теперь Терехов прекрасно понимал это и был спокоен,  теперь Терехов
знал, что какие-то вещи надо уметь прощать и не придавать им значения, иметь
в  голове ермаковские весы и смотреть на все государственным взглядом.  Черт
знает,  кто  там  был прав и  какой мост надо было строить в  горячую пору -
будковский или бетонный,  на долгие годы,  у  той и  у  другой стороны были,
наверное,  десятки доводов "за" и "против", но уж что выбрали, то выбрали, и
в  бою  поздно  жалеть о  невыгодно занятой позиции,  воевать надо.  Он  уже
отыскивал будковскому поступку со  злополучным гравием разные оправдания,  и
поступок этот начинал казаться Терехову даже благородным,  потому что привел
он  ко всем тем благам,  о  которых напомнил ему Ермаков.  Но хотя думал так
Терехов и  хотя соглашался сейчас с размышлениями прораба,  он ловил себя на
странном ощущении,  что Ермаков ему стал неприятен и  что в  будущие дни он,
наверное,   напридумывает  всякие  отговорки  и  причины,  только  чтобы  не
увидеться с  Ермаковым и  не  продолжить с  ним  сомнительные разговоры или,
наоборот, не молчать о самом главном.
     - Слушай, Александрыч, - поднял голову Терехов, - а когда ты на лодке к
нам плавал, ты что, забыл о карте с глобусом?
     - Забыл,  - сказал Ермаков и, снова присев рядом с Тереховым, ткнул его
костлявым пальцем в колено, - она же у меня на Сейбе осталась...
     - Хорошо, - сказал Терехов, - пусть все так и будет.
     Он не глядел в  сторону Ермакова,  а тот все молчал,  и Терехов твердил
про себя:  "Гравий,  бут, на самом деле, какая это все чепуха!", и все же он
понимал,  что не простит прорабу того, что он так быстро успокоился и молчит
сейчас,  и  того,  что он успокоил его,  Терехова.  Терехов понимал то,  что
Ермаков чувствует,  о  чем он думает сейчас,  но прораб молчал,  и  от этого
обоим  становилось еще  тягостнее.  Нервное  постукивание пальцев прораба по
никелированному  кроватному  шарику  раздражало  Терехова  чисто  физически.
"Проснулся бы,  -  думал Терехов,  - этот черноволосый бедолага, которому не
страшны разговоры, или бы вернулся фокусник и рассмешил нас".
     - Обед скоро, - сказал Ермаков, - сейчас сосед придет...
     И  на самом деле засуетились,  забегали в  коридоре нянечки,  застучали
незвонкими своими боками судки,  и  Терехову показалось даже,  что запах щей
ворвался в  их  палату.  Фокусник -  так Терехов называл теперь ермаковского
соседа - появился в дверях, по горлу демонстративно щелкнул и засмеялся:
     - Несут!
     - Пообедаешь с нами? - спросил Ермаков, и Терехов замотал головой.
     - Вы не беспокойтесь! - заявил фокусник. - Я все устрою.
     Он  шагнул  в  коридор и  пропадал там  недолго,  вернулся с  нянечкой,
потирая руки, а нянечка тащила на подносе четыре вермишелевых супа.
     - Ну вот!  Ну вот!  -  повторил, радуясь, фокусник. - Все устроено, все
устроено!
     Черный  заспанный сосед  уселся  на  постели и  вежливо сказал  каждому
"добрый день",  сказал,  раскланиваясь и  невидимую шляпу при  этом  снимая.
Жевали молча,  но быстро, и, когда все съели, черный сосед поблагодарил всех
за компанию,  повернулся к  стене и засопел,  а фокусник с шуточками потащил
посуду  на  кухню.  Суть  была  выговорена,  а  дальше  ломиться  со  своими
сомнениями не было смысла, и Терехов решил уйти.
     - Да,  -  сказал Ермаков,  - как только вода спадет, отправь Шарапова в
экспедицию.  Особенно пусть  насчет  свечей для  грузовиков и  вентиляторных
ремней порыщет. Деньги ему выдай на водку, на беседы... Знаешь...
     - Ладно, - сказал Терехов.
     - Вода, говорят, скоро спадет...
     - Ее и сегодня уже поменьше...
     - Ну и хорошо... Но особо пока не дремлите... Смотри, чтобы бревна мост
не побили. Угонит вода с лесозавода плоты, тогда худо будет...
     - Посмотрим...
     - Свадьба, говорят, у нас...
     - Завтра надумали...
     - Вот чудаки... Придется подарок искать...
     - С Будковым связь еще не наладили? - спросил Терехов.
     - Нет. У них тоже остров. Хорошо, хоть нам свет дали...
     Терехова  подмывало встать,  но  Ермаков  все  расспрашивал Терехова  и
суворовский  свой  хохолок  ладонью  приминал.   А   потом  и  сам  принялся
рассказывать больничные анекдоты и всякие здешние страшные случаи,  смеялся,
делал паузы,  выжидая тереховский одобрительный кивок, и, дождавшись, спешил
дальше.
     - А честность? - спросил вдруг Терехов.
     - Что? - удивился Ермаков.
     - А  как быть с  честностью?  Нужна ли она чистая,  стопроцентная,  или
разрешается ее разбавлять, если этого требуют высокие интересы?
     - Ты опять за свое, - расстроился Ермаков, - ты меня не слушал...
     - Слушал...
     - Ты,  может быть,  хочешь представить все  в  идеальном отлакированном
виде,  да?  Сбрасывая со счетов слабости людей и всякие недостатки. Не читал
небось Евангелие,  там слова такие есть:  "Заботы века сего..."  Ты  вот про
заботы века сего помни.  Понял?  Когда два  зла сталкиваются,  лучше меньшее
выбирать... Главное, чтобы большое наше дело было честным и чистым...
     - Ну ладно,  ну хорошо... Дело, идея, значит... Но ведь идея наша живет
не сама по себе,  а в миллионах людей.  А они разные -  и сильные, и слабые.
Или,  может быть,  идея  в  силу  многих причин -  того,  какие мы:  Будков,
Ермаков, Терехов, - должна видоизменяться, обрасти чем-то, но главное, чтобы
сохранить