слабость,  он  постарался бы выглядеть уверенным и  сильным.  Но ведь пьяные
тоже пытаются выглядеть трезвыми,  а  что из  этого получается?  Нет,  Надя,
наверное,  не спит,  кто же сейчас в  поселке спит,  только бы она не пришла
сюда в теплушку, и так...
     И  так  у  них  с  Надей неладно.  Да,  неладно,  и  он  может себя  не
уговаривать.  И все,  о чем он думал раньше,  пустяки, винегрет, а главное -
Надя,  она одна.  Она его не любит.  Нет,  это уже слишком. Любит. Но, может
быть,  она  любит и  другого.  А?  Черт его знает...  Может,  все это шепчет
ревность, чем он хуже других?
     Но  как  он  сейчас ни  хотел  переключить мысли,  сделать это  ему  не
удавалось,  ощущение того, что у них с Надей неладно, было устойчивым и жило
в нем, как электрический ток в проводах. Олег чувствовал это не из слов Нади
и своих собственных,  нет, на словах все было прекрасно, но немое отчуждение
все еще существовало между ними,  и  избавиться от  него не могли ни он,  ни
она.  Всего несколько раз  были они  вместе,  и  у  них выходило плохо,  они
говорили друг другу, что ничего, будет лучше, главное - любить друг друга, а
он испытывал чувство растерянности и стыда, понимал, что и она нервничает и,
как он,  винит во всем себя.  Он верил, что это пройдет и они будут довольны
друг другом,  и все же иногда Олегу казалось, что дело тут не только в этом,
а и в чем-то другом,  объяснить чего он не мог.  Как не мог иногда объяснить
мгновенных выражений Надиных глаз  и  даже ее  движений,  которые не  только
озадачивали, но и пугали его. Тайна не тайна, но что-то в них было спрятано,
а  слова являлись Олегу неточные и  неуклюжие,  и  он боялся,  как бы они не
навредили,  и  предпочитал молчать и  мучиться,  и  Надя молчала.  Это  было
странно,  потому что Надя молчать не  любила,  выкладывала все до  мелочей и
даже  бывала болтливой,  но  тут  что-то  скрывала.  Может быть,  так  и  не
вытравилось до конца ее чувство к Терехову, ведь он тут, рядом, и сейбинская
жизнь  все  время  заставляет Надю,  пусть даже  подсознательно,  сравнивать
Терехова и его, Олега. Впрочем, в любви не сравнивают. А может быть, все это
бред,  глупость,  выходит так, что он не верит Надиным словам, а ведь она не
из тех,  кто врет, он это прекрасно знает. Он же собственную неуверенность в
себе самом, свою слабость пытается прикрыть мыслями о том, что у них с Надей
неладно. Выходит так...
     "Прекрасно,  -  сказал себе Олег.  -  Хватит.  Давайте прекратим. И так
дождь,  и  так скучно..."  И  так шел дождь и шумело наводнение,  и печать в
сельсовете могли поставить теперь неизвестно когда.  И вдруг он подумал, что
это очень плохо, быстрее бы ставили печать, он бы чувствовал себя спокойнее.
Может, и вправду стоит устроить свадьбу, невзирая ни на что, именно в среду,
на  самом  деле  в  ней  будет  нечто красивое и  романтическое,  и  она  уж
запомнится навсегда, свяжет их навсегда. А почему бы и не в среду?..
     Там,  на улице,  все еще таскали камни, и Терехов стоял в цепи, и Олегу
надо было идти,  но он чувствовал,  что не сможет сдвинуться с места,  так и
останется на лавке.  Тени все танцевали,  черные,  гибкие, и смотреть на них
было приятно и  легко,  и  ты  тоже плыл куда-то  и  становился все больше и
больше,  но черный потолок не пускал дальше,  черное небо без звезд,  черное
небо...
     - Олег, кончай дрыхнуть!
     - Павел, это ты? Я встаю... я еще могу...
     - Все. Кончили. Теперь мост не снесет.


        "15"

     Дверьми  хлопали так,  чтобы  тайга  вздрагивала от  испуга.  Чеглинцев
прихватил в  сарае свечей побольше,  благо никто не видел,  сунул их в  свой
чемодан, а две поставил на стол в алюминиевую кружку и скребнул спичкой.
     Испольновские сапоги валялись на  полу в  комьях грязи.  Сам  Испольнов
спал на  одеяле,  так и  не  скинув одежды.  Соломин приподнялся на локтях и
улыбнулся Чеглинцеву.
     - Давно легли? - спросил шепотом Чеглинцев.
     - Только что.
     - И он сразу уснул?
     - Не сплю я, - повернулся Испольнов.
     - А кто тебе мешает? - спросил Чеглинцев. - Золото, что ли, охраняешь?
     - Дурень  ты,  -  зевнул Испольнов и  для  наглядности покрутил пальцем
около виска.
     Чеглинцев ухнул на табуретку, вытянул ноги и закрыл глаза.
     - Ну и денек, - вздохнул Чеглинцев. - Молотка у вас нет?
     - Зачем тебе?
     - Шею прибить.
     - Машину-то где поставил?
     - У крыльца. Веревочкой привязал, чтобы не убежала.
     Помолчав, Чеглинцев спросил:
     - Пожрать нечего?
     - В столе хлеб и кусок сала.
     Черняшка была худой и усохшей,  в сухари готовилась переходить,  а сало
ничего, грело душу и желудок.
     - Убили  гады  Патриса  Лумумбу,  -  откушав,  затянул с  удовольствием
Чеглинцев, - и закопали неизвестно где...
     Дальше петь было лень,  и нагибаться было лень, чтобы стянуть сапоги, и
оставалось только жалеть,  что не  поймал он  в  свое время в  проруби щуку,
говорящую человеческими словами.
     С  кровати Чеглинцев все смотрел на свечки и все сравнивал,  у какой из
них пламя больше. Огненные язычки дергались нервно, словно их кто-то щекотал
или они хотели переспорить друг друга.  "Была бы у нас керосиновая лампа или
хотя бы спиртовка,  - подумал Чеглинцев, - все бы веселее было". Но сразу же
он сообразил: "Нет, спирт тогда мы вылакали бы, стенки вылизали бы..."
     Тут  пришлось пожалеть,  что  и  посуда уже  свободна,  и  ни  капли не
опрокинешь в глотку,  сразу бы тогда заснул.  "А так чего тебе не спится,  -
сказал  самому себе  Чеглинцев,  -  раньше засыпал без  звука  после  такого
вкалывания. Нынче как профессор... Как член-корреспондент..."
     - Деньги-то  нам  за  сегодня заплатят?  -  спросил Чеглинцев и  голову
приподнял,  но  Испольнов с  Соломиным не  ответили,  похрапывали,  и  тогда
Чеглинцев заявил, успокаивая себя: - Заплатят. Конечно.
     Он зевнул и тут же понял,  что хочет обмануть себя, потому что растянул
рот сам,  и сон тут ни при чем. А уснуть ему следовало как можно быстрее, он
боялся, что снова придут воспоминания и мертвой хваткой вцепятся в него. Они
ему осточертели,  а  отвязаться от  них он никак не мог.  "Ни о  чем не надо
думать, - решил Чеглинцев, - свечки надо считать. Раз, два, три, четыре... А
то,  как  о  чем-нибудь  подумаешь,  сразу  чего-нибудь  вспоминаешь..."  И,
поворочавшись,   он  все  же  подумал  и   вспомнил  первую  свою  ездку  по
Артемовскому тракту,  и,  как  связка  бумажных цветов из  рукава фокусника,
потянулись всякие подробности,  без  которых Чеглинцев вполне мог обойтись в
последние свои саянские дни.
     День тот был жаркий,  санаторный,  воскресенье.  Накануне их привезли в
поселок  Кошурниково со  станции  Абакан,  где  на  асфальтовом перроне  уши
Чеглинцеву заложило от буханий медных инструментов и барабана.  Чего-чего, а
локтями двигать Чеглинцев умел,  но тут дал маху, трясся в дощатом фургоне у
самой кабины и так и не смог увидеть,  что это за распрекрасная страна, куда
он прикатил из своей арзамасской колыбели.
     Потому он и  уговорил утром в  воскресенье Соломина прокатиться по всей
трассе и поглядеть, ради чего они сюда заявились. Для этого надо было увести
машину с  чеглинцевской уже автобазы,  взять ее  напрокат.  Кабина оказалась
открытой у  серого потрепанного "ЗИЛа" с  прицепом,  прицеп этот и  пришлось
тащить  Чеглинцеву как  нагрузку,  как  банку  мускулов  морского  гребешка,
придаваемых в сергачском гастрономе к полкило вареной колбасы.
     Все было ничего вокруг -  и сопки, и елочки, и клокотливый Сисим, Сейба
и  Кизир,  камушками играющие.  Но Чеглинцеву было мало разглядеть все через
стекло  одолженного  "ЗИЛа",  ему  хотелось  пальцами  прощупать  неровности
саянской земли,  ногой поболтать в улетающей горной воде,  цены посмотреть в
магазинах и  палатках  на  трассе,  чтобы  потом  иметь  их  в  виду.  Он  и
останавливал все  время машину и  хлопал дверцей к  неудовольствию тишайшего
Соломина.  В  Кордове в  книжной лавке Чеглинцев засмотрелся на  рыжеволосую
учительшу,  болтавшую с продавщицей, и, сам того не желая, купил три длинные
палочки мела. Подумав, он крупно написал на двух бортах прицепа: "Капремонт.
Перегон".   Потом,   не  удержавшись,  вывел  на  заднем  "Правительственные
испытания". На дороге голосовали бабки с мешками, и Чеглинцев решил быть для
них  благотворителем.  Потом,  перед  Курагином,  два  сердитых  инспектора,
которым,  наверное,  выпить было  нечего,  остановили машину и  долго нудили
насчет пассажиров.  "Какие пассажиры? - удивился Чеглинцев. - Ах, эти бабки!
Да  они какие-то  темные,  несознательные,  сами попрыгали.  Я  даже от  них
отворачивался,   от  таких  бесстыжих".   Деньги  с  этих  испуганных  теток
инспектора все  же  вытянули,  и  Чеглинцев с  досадой  смотрел  на  бежевые
бумажки, вынутые из его кармана.
     В Курагине они с Соломиным насмотрелись на сварку. Старались, кряхтя, а
парень  из  СМП  за  пол-литру  сваривал.  Держатель прицепа  отошел,  сачок
какой-то  машину в  автобазе содержал,  и  ему  Чеглинцев был  готов сказать
кое-что.
     В  Абакане пообедали,  Чеглинцев сгреб  в  кассе  сдачу  двухкопеечными
монетами и  пообещал девочке за счетной машиной:  "Я вам буду звонить на всю
сдачу",  и  погнали "ЗИЛ" в  хакасские степи,  раз  уж  занялись географией,
приходилось крутить колеса по шарику.  В  степи их напугал ветер,  способный
перевернуть машину с прицепом и перекати-полем протащить ее по рыжему шоссе.
Вылезли из кабины размять ноги,  и  ветер тут же швырнул им в лицо по горсти
песка,  и потом надо было этот песок выгребать из глаз и ушей.  Единственно,
что привлекло внимание Чеглинцева в той степи,  так это здоровенные глыбины,
воткнутые в землю, с раскосыми лицами и выбитыми по камню словами.
     - Может, наряды на них какие древние записаны, - предположил Чеглинцев.
     - Их бы в музей свезти, - сказал Соломин, - и продать там...
     - Ну-ка побросай их в кузов, а я посмотрю...
     На повороте вытянул руку старый усохший хакас.
     - Садись,  дед, - кивнул ему Чеглинцев, - да нет, в кабину. Старость мы
уважаем. Хоть и тесно будет, но все же заду полегче.
     - Ай-яй, - закивал благодарно хакас.
     Поехали.
     - Куда, дедушка, едешь? - не выдержал Чеглинцев.
     - Ай-яй, - сказал дед.
     Помолчали.
     - Куда-куда? - спросил Чеглинцев, подумав.
     - Ай-яй.
     - Ну чего ты к нему пристал?  - сказал Соломин. - Дай человеку спокойно
доехать.
     Еще помолчали.
     - Ты что, дед, ничего не понимаешь, что ли, по-русски?
     - Ай-яй.
     - Да отстань ты от него, - взмолился Соломин. - Ничего не понимает.
     - Знаешь,  дед,  -  раздумчиво сказал Чеглинцев,  -  уж очень, говорят,
вредный народ хакасы.
     - Ай-яй! - мотнул головой старик. - Очен гостеприимный народ.
     Наползали сумерки.  Соломин стал жаловаться,  что у него глаза режет, и
тер  их  все  время.   Чеглинцев  ему  сначала  не  верил,  а  потом  и  сам
почувствовал,  что с глазами у него какая-то ерунда,  -  может,  от песка, а
может,  от  сварки.  На  углу  главной улицы Абакана у  почты стояла будка с
игривым названием "таксофон".  Чеглинцев хлопнул дверью  стеклянной будки  и
вызвал "Скорую помощь".  В ожидании белой машины с красным крестом съели они
с  Соломиным по  стаканчику абаканского пломбира,  а  Соломин все  хныкал  и
предлагал,  пока  не  поздно,  смыться.  Санитары  выскочили из  медицинской
"Волги",  очень деловые и  ничем не  взволнованные,  и  это Чеглинцева очень
обидело, как человека и как гражданина.
     - Ладно,  -  сказал Чеглинцев, - инвалидов тут нет, а вы нам как-нибудь
глаза почистите.
     Санитары шумели, они тоже были обижены и грозились вызвать милицию.
     - Зачем вы хулиганили?  -  говорили они Чеглинцеву.  -  Вам же всего по
капле на глаз капнуть надо.
     - Ну и капните, - просил Чеглинцев.
     - Нет у нас ничего для вас, хулиганов! - отрезал парень в белом халате.
     И  уехала  "Волга",  и  остались  у  "таксофона" сердитые  Чеглинцев  с
Соломиным,  и чертыхались и ругали людей,  которые им не капнули в глаза.  И
поехали дальше, а дальше было их родное Кошурниково.
     Сколько раз потом проезжал Чеглинцев по той дороге и  все мечтал,  что,
когда  кончат они  трассу и  по  серебряному костылю каждому доверят ударить
молотком на  длинной ручке,  он  привезет из пыльной хакасской степи камень,
поставленный на ребро,  камень с  раскосой мордой,  выскребет на нем хорошие
слова и  поставит его в саянской земле у самых рельсов,  чтобы все пассажиры
знали,   что  именно  здесь,   у  Чертова  моста,   шофер  Виктор  Чеглинцев
перевернулся на своем самосвале и сломал ногу.
     Но  до  этой  сломанной  ноги  и  своего  самосвала Чеглинцеву пришлось
вытерпеть столько злоключений и просто скучных дней, что он долго ругал себя
за  памятную ознакомительную поездку.  Потому что  после нее  рассвирепевший
начальник автобазы за самовольный угон автомобиля,  да еще с прицепом,  чуть
было не выгнал его с трассы совсем,  а уж из шоферов-то без слов разжаловал.
И  мыкался Чеглинцев разнорабочим,  столяром,  плотником,  пока в  чайной за
стаканом киселя не  разговорился с  бородатым старателем.  Мыл тот золото на
Амыле,  километрах в  двухстах от Кошурникова,  и  сколачивал теперь артель.
Чеглинцев посчитал,  что стаканом киселя его не  купишь,  а  потому не  стал
отказываться распить со старателем пол-литру за его счет. Наутро он с трудом
вспомнил,  как его вербовали,  а вспомнив, для очистки совести рассказал обо
всем Испольнову и Соломину.  Он думал, что Испольнов посмеется вместе с ним,
но тот слушал серьезно и  вдруг сказал:  "А может,  стоит податься на Амыл?"
Чеглинцев расхохотался,  но потом подумал: чем черт не шутит, никогда больше
не будет случая увидеть столь темное и сказочное дело.
     И они,  к удивлению всех,  уволились тогда из стройпоезда и подались на
Амыл.  На  шустрой,  болтливой речке ковырялись целое лето,  сначала все  им
нравилось,  а потом кому как,  а Чеглинцеву стало скучно.  Не было вокруг за
сотни верст ни деревушек,  ни магазинов,  ни танцплощадок,  а  медведи стали
приедаться,  как будто Чеглинцев их  каждый день посещал в  зоопарке.  "Я  -
животное общественное,  -  повторял Чеглинцев, - и мне одиночество действует
на печень".  Соломин ныл, потому что всего боялся, а Испольнов ходил хмурый,
считая,  что бородатый их обжуливает.  В августе вернулись они в Кошурниково
блудными сыновьями и готовы были на коленях постоять в кабинете Фролова.  Но
тот был неожиданно добр и  не устроил шума.  Кошурниковцы над ними смеялись,
но  Чеглинцев с  Испольновым всегда  могли  отшутиться,  а  Чеглинцев еще  и
хвалился  мешком  золота,   который  они  якобы  привезли  с   Амыла.   Ему,
естественно,  не верили,  но мешок не мешок,  а  мешочек лежал в  чемодане у
Испольнова, и хранился в нем желтый крупитчатый песок.
     Было там  его мало,  наверное всего полкило,  но,  может,  и  побольше.
Впрочем,  Испольнов не доверял его весам, стеснялся или боялся чужого глаза,
однако часто,  когда приносил домой буханку хлеба или  пол-литровую бутылку,
он  вытаскивал из  чемодана суконный мешочек и  на  ладонях сравнивал его  с
хлебом или водкой и,  взвесив, говорил сыто: "Граммов шестьсот есть..." Даже
если бы и потянул песок шестьсот граммов,  все равно в обмен получили бы они
целковых мало,  но дело тут было в другом.  Просто знали они втроем,  что по
возвращении  домой  все   соседи  и   все  жители  ближайших  травяных  улиц
Сергачского предместья обтолкуют их саянскую жизнь и, узнав о золотом песке,
станут относиться к ним с уважением и приязнью.  И отцы, учившие любую палку
тащить в хозяйство,  не будут ворчать,  а посчитают,  что их дурни сгоняли в
Сибирь не  зря,  не  легкомысленны они,  как все нынешнее молодое поколение,
прожить смогут.  Было Чеглинцеву наплевать на всю эту чепуху, он относился к
суконному мешочку скорее  как  к  забавной игрушке для  взрослых и  поначалу
уговаривал Испольнова получить деньги и купить на них вещь.  Но потом привык
к  нему,  и мешочек стал казаться ему чем-то важным,  словно бы придающим им
втроем какой-то  особый человеческий вес и  выделяющим их  из всех остальных
саянских трудяг, как людей солидных и с капиталом. И еще он понимал, что, не
считаясь со всей его независимостью,  желтые крупицы словно бы приклеили его
к Испольнову,  а почему -  понять не мог и ругал себя за то, что не кончил в
тот злополучный день разговор с бородатым старателем стаканом киселя.
     - Вот жизнь, - проворчал Чеглинцев и, потянувшись, спустил ноги на пол.
     Плечи болели,  и  спина болела,  и  это был в  его жизни первый случай,
когда после ишачьей работы предал его  сон.  "То  ли  нервы у  меня чересчур
тонкие стали,  то ли в  мозгах извилин прибавилось..."  Думать о  золоте и о
влезшем на  гору Сергаче Чеглинцеву не хотелось,  но он понимал,  что,  если
отделается от мыслей о  них,  тут же вцепятся в  него воспоминания о  пацане
Воротниковых, о том, как перевернулся он у Чертова болота, о Терехове и...
     - Вот жизнь! - Теперь уже он встал и ходил по комнате и курил.
     И тут он вспомнил об Арсеньевой.
     - Э-э,  -  сказал себе Чеглинцев, - надо будет пройти и посмотреть, как
там она.
     Чеглинцев  надел  сапоги,  причесался  на  всякий  случай  и  дунул  на
присевшие свечи.  Фонариком выбирал себе тропку,  черные вымершие дома стыли
вокруг.  Было тихо,  к  шуму Сейбы он привык,  как привыкал к шуму станков в
цехе. "Только бы Севки у нее не было, - думал Чеглинцев, - ради чего мокнуть
тогда сейчас..." Он вдруг разволновался,  и это было ему неприятно, он видел
снова телячьи неземные глаза Арсеньевой и  в  них тоску по  мужичьим ласкам,
трудно ей  привыкать к  монашеству.  "Или  я,  или  Севка -  все  одно.  Кто
первый..."
     Окно  Арсеньевой было  черным.  Чеглинцев воровато  подобрался к  нему,
приплюснул к  стеклу нос и фонариком пошарил в черном аквариуме.  Желтый луч
наткнулся  на  Илгу  и  тут  же  метнулся  к  стене  напротив.  "Дрыхнут,  -
расстроился Чеглинцев,  - и та и другая. А Севка чудак..." На всякий случай,
сознавая всю  безнадежность дела,  постучал он  по  стеклу,  ближе  к  стене
Арсеньевой. "Спит..." - выругался Чеглинцев и очень обиделся на нее.
     Медленно побрел он обратно,  и ему было жалко себя,  и о сне он думал с
отчаянием.  Одно окно в общежитии светилось. "Ага!" - сказал себе Чеглинцев.
О  железку в  коридоре Чеглинцев попытался счистить грязь и  быстро прошел к
комнате Терехова. Постучал в дверь и толкнул ее.
     - Входи, входи, - сказал Терехов.
     Терехов сидел  у  стола и  что-то  чертил.  Севка похрапывал,  и  этому
Чеглинцев обрадовался.
     - Сидишь? Ну-ну, - сказал Чеглинцев, стряхивая капли.
     - Сам-то вот шляешься ночью, - буркнул Терехов. Он быстро убирал бумаги
со стола и был чем-то смущен.
     - Бессонница, - сказал Чеглинцев, - болезнь века.
     - Чаю поставить? - спросил Терехов.
     Печка у  него  трудилась,  высушивала покоробившиеся ватники и  помятые
сапоги,  пар  подталкивала к  серому  потолку.  Терехов  сдвинул  ватники  и
пристроил чайник на горячую железяку. Глаза у него были сонные, а вмятина на
носу казалась глубоким черным шрамом.
     - Варенье у меня есть,  -  сказал Терехов, - ежевичное. Три дня назад в
Сосновке купил.
     - Знаешь что, Терехов, - выпалил вдруг Чеглинцев, - решил остаться я. К
едреной фене мне этот Сергач.
     - Ну что ж, - сказал Терехов вяло, - оставайся. Я бумаги оформлю.
     - Нет,  я на самом деле... - начал Чеглинцев и тут же осекся. Ему снова
стало жалко себя и обидно оттого, что Терехов не бросился к нему жать руку и
не  подскочил к  потолку и  не проснулись все зачуханные жители поселка,  не
прибежали качать Чеглинцева,  простого и  любимого всеми  парня.  Получалось
так,  что  вроде  бы  сейчас Терехов делал одолжение Чеглинцеву,  а  не  он,
Чеглинцев,  адский водитель,  решил поддержать коллектив в