у
фотографию.  Вот такую. Всему Сергачу буду показывать: моя таежная любовь...
Терехов,   а  она  все  хмурится.   Смотри,   смотри,  хочет  улыбнуться,  а
сдерживается.  Во  -  улыбнулась.  И  снова.  Терехов,  она меня не уважает.
Аллочка, я уберу руки. Ты садись.
     - Какую   фотографию?   Зачем?   -   Улыбка  у   Арсеньевой  получилась
искусственная, но сесть она села.
     - В минуты разлуки, - заявил Чеглинцев манерно, - твоя улыбка поддержит
теплящуюся во  мне  жизнь.  -  Он  вытащил  из  кармана авторучку,  а  потом
замусоленную фотографию и  стал ее надписывать.  -  А  я тебе свое выражение
лица оставлю. Сними табель-календарь и повесь ее.
     - Не надо, - сказала Арсеньева.
     - Нужно ей твое выражение лица, - добавил Терехов.
     - Нужно,  -  кивнул Чеглинцев.  -  Это  точно.  Ну  ладно,  я  перепишу
дарственную надпись.  Чтобы не  было намеков.  Я  возвращаю вам портрет и  о
любви вас не молю. В моей любви упрека нет и так далее с приветом.
     - Спасибо, - сказала Арсеньева и сунула карточку на подоконник.
     - Там она отсыреет,  -  расстроился Чеглинцев.  -  Аллочка,  а теперь в
обмен...
     - У меня нет фотографий...
     - Ну, Аллочка!.. Все равно как не родная...
     Чеглинцев сидел  перед ней  и  играл страдания.  Ресницы его  хлопали и
глаза блестели,  будто бы от слез.  Арсеньева прикусила даже губу,  чтобы не
заулыбаться,  чтобы не изменить своему выражению царевны Несмеяны,  и все же
не выдержала и заулыбалась.  Терехов стал серьезным, понял вдруг, что именно
Несмеяна его и устраивала,  что раньше все шло правильно, и Арсеньевой так и
полагалось страдать и каяться,  а улыбка к ней должна была прийти не скоро и
трудно, как и вся ее новая жизнь. Ему даже показалось, что она его обманула,
припрятав улыбку,  притворившись несчастной и слабой.  "Фу-ты, чушь какая! -
подумал Терехов. - Надо же, прилезет такое в голову?"
     - Медведя доели? - спросил Терехов.
     Открылась  дверь,   и  вошла  Илга.  Чеглинцев,  собиравшийся  ответить
Терехову,  подмигнул ему и шлепнул ладонью по столу. Илга заметила Терехова,
вспыхнула,  растерялась,  Терехов это видел,  кивнула ему не  сразу,  а  он,
заерзав на стуле,  проворчал ей:  "Здравствуй..."  Она искала что-то в своей
тумбочке,  движения ее были неловкими,  она чувствовала, что Терехов смотрит
на  нее,  и  Терехов понимал ее  состояние,  но  что он  мог поделать?  Илга
выпрямилась,  белые мягкие пряди отвела со  лба,  держала в  руке  синенький
томик чеховских пьес,  а  сказать что,  не знала.  Куртка ее была мокрой,  и
сапоги Илга постеснялась снять при Терехове,  и черные следы вели от двери к
тумбочке.
     - Зуботехник,  зуботехник,  -  сказал Чеглинцев, - погляди на мои зубы.
Где найдешь еще такие.
     - Да,  у вас интересные зубы, - сказала Илга, - я бы посмотрела на них,
если бы не спешила на репетицию.
     - Рудик проведет репетицию? - спросил Терехов.
     - Рудик.  Но он очень нервничает. Да, Терехов, я бы очень хотела, чтобы
вы повлияли на Аллу,  у нее определенно сценические способности, а она сидит
тут...
     - Вот как? - удивился Терехов.
     Длинная фраза  и  обращение к  нему  дались  Илге  трудно,  Терехов это
понимал,  она  покраснела еще  больше и  с  места  сойти  не  могла,  стояла
неуклюже,  высокая,  строгая, светловолосая, в мокрой кожаной куртке похожая
на комиссара, и книжку держала, как планшет.
     - Ладно, ждут меня, - сказала наконец и быстро вышла из комнаты.
     - Приветик,  -  взмахнул рукой Чеглинцев и подмигнул Терехову и глазами
ему показал: давай, мол, шагай.
     Но  Терехов только руки из-под стола вытащил,  Илга так и  не  заметила
бинты на них.
     - Вот тебе раз,  - скорчил рожу Чеглинцев. - Когда это?.. Как это ты?..
Медведицу, что ли, встретил?
     - Ага, - сказал Терехов.
     - Ну уж что ж...  Ну раз так...  Аллочка,  я  ведь жду фото...  Я  хочу
говорить про любовь...
     - И вправду у меня нет...
     - Терехов, какие у нее глаза, а Терехов?
     - Не надо, не надо, зачем...
     - Аллочка, я уберу руки...
     - Иначе я снова встану и отойду к окну...
     - Аллочка,  я столько тебе не высказал...  Ты думала, что я так и уеду,
не рассказав о своей любви?
     Терехов встал  и  закурил сигарету.  Он  нервно шагал  по  комнате.  Он
поглядывал на  Арсеньеву и  Чеглинцева,  но те не обращали на него внимания.
Терехов чувствовал себя оскорбленным отцом,  на глазах у которого соблазняли
дочь.  И  Терехов еще  пятнадцать минут  назад  думал,  что  Арсеньева будет
молчать,   а  потом  ударит  Чеглинцева  по  рукам,  напомнит  ему  о  своем
воронежском летчике, выгонит его и снова застынет за столом в печали. Но она
о  летчике не напоминала,  и  глаза у  нее были совсем не грустные,  и  руки
Чеглинцева лежали уже на  ее руках.  Терехов ворчал про себя,  он знал,  что
грубая и  откровенная напористость в  любви действует часто сильнее долгих и
тонких подходов, и Чеглинцев, ерзавший на своей табуретке, давал ему сегодня
урок.  "А что я  -  евнух,  что ли?  -  подумал Терехов.  -  И мне бы сейчас
догонять Илгу,  раз уже все так получается..."  Но  он не пошел за Илгой,  а
присел на стул и хмуро докуривал сигарету.
     - Терехов, - обернулся Чеглинцев, - а я думал, что ты ушел.
     - На улице слишком сыро, - сказал Терехов, - а здесь тепло.
     - Тебя, наверное, ждут? А?
     - Может, и ждут. А может, и нет...
     Чеглинцев  ничего  не  сказал,   он  просто  хитровато,  как  союзнику,
подмигнул Терехову: давай, мол, давай проваливай, сам понимаешь...
     - Я сейчас уйду, - кивнул Терехов, - вместе с тобой.
     - Я не спешу, - сказал Чеглинцев.
     - Мы уйдем с тобой, и сейчас.
     Чеглинцев  пожал  плечами,  рожу  скорчил  и,  отвернувшись,  продолжал
веселый разговор.
     - Пошли, - встал Терехов и положил руку на плечо.
     - Ты чего?
     - Прощайся и пошли.
     - Иди гуляй,  -  заявил Чеглинцев и захохотал,  ноги вытянул, устроился
поудобнее, устроился надолго.
     - Вставай и пошли, - приказал Терехов.
     Глаза у  него  были  суровые и  злые,  и  Чеглинцев встал.  У  двери он
обернулся,  помахал Арсеньевой рукой,  подмигнул ей: жди, мол, не отсырей, а
Терехов подтолкнул его вперед,  и по коридору они пошли быстро и молча, а на
крыльце остановились.
     - Ты чего? - спросил Чеглинцев.
     - Иди домой и собирай шмотки, - сказал Терехов. - А к ней не приставай.
     Чеглинцев захохотал и пальцем повертел возле виска.
     - Я тебе говорю, уходи.
     - А то чего будет?.. - хохотал Чеглинцев.
     - Морду набью.
     - Мне?.. Да?
     - Я сказал. Уходи.
     - А если это любовь? - хмыкнул Чеглинцев.
     - Знаю я эту любовь в последний нонешний денечек.
     - Помешали тебе ее перевоспитывать?.. Или для Севки сохраняешь... А?..
     - Ладно, хватит!
     - Сейчас... Бабу-то тебе эту все равно не переделать.
     Они стояли друг против друга,  никогда не злились друг на друга так,  а
теперь в последний день смотрели врагами,  Чеглинцев еще пытался ухмыляться,
словно бы сказать хотел:  "Ну-ну,  я  сейчас пойду к  ней,  и что мне за это
будет? Морду набьешь?.. Мне-то?.. Не спутай меня с Тумаркиным..."
     - Ну ладно, - сказал Чеглинцев, - чего здесь мокнуть-то. Пойду я...
     Он  уже  открыл было дверь,  но  Терехов тут же  схватил его за  руку и
дернул так, что Чеглинцев вылетел с крыльца и, поскользнувшись, осел в грязь
рядом с лужей. Чеглинцев вскочил тут же, прыгнул, хотел ударить Терехова, но
руку опустил и пальцы разжал.
     - Ладони я твои жалею, - проворчал Чеглинцев, - в бинтах они.
     А подумал он не о бинтах,  а о том,  что уж если есть человек на Сейбе,
который на  самом деле может набить ему  морду,  так  это Терехов,  когда он
злой,  и о том, что именно от Терехова зависит, получат ли они завтра втроем
машину или нет, и зачем его сердить, и еще о том, что воспоминание о ссоре с
Тереховым, наверное, в его завтрашние солнечные дни будет горше воспоминания
о неудаче с Арсеньевой.  А Терехов стоял рядом,  хмурый, наклонивший голову,
расслабивший руки,  но готовый принять боксерскую стойку, и ворчал про себя.
Совсем ни к чему была ему эта драка,  он вообще никогда не давал волю рукам,
а тут дал;  казалось ему, что он злится из-за всего, что случилось сегодня и
вчера,  и в драке хочет дать выход своему раздражению.  Но,  несмотря на все
эти свои мысли, с места он не двигался, а продолжал стоять и смотреть в упор
в синие чеглинцевские глаза.
     - Ну ладно, - не выдержал Чеглинцев, - напугал ты меня. Пойду домой.
     - Валяй, валяй...
     Чеглинцев махнул рукой и пошел к своему общежитию, пошел вразвалку и не
спеша, лапу медвежью вертел перед носом и говорил ей что-то, а Терехов стоял
и курил у крыльца.  Потом он увидел,  как Чеглинцев остановился, повернулся,
постоял покачиваясь и стал размахивать руками и орать что-то и бросать в его
сторону комья грязи.  Но Чеглинцев был уже далеко, и комья грязи не долетали
до Терехова,  и криков Чеглинцева из-за ветра Терехов разобрать не мог, да и
не старался разобрать.
     А Чеглинцев орал ему:  "Ах ты сволочь! Да я тебя сейчас... Да ты..." Он
ругался и  кулаками грозился,  потому что  почувствовал себя  обиженным.  Он
совсем не  так  думал  провести свой  последний вечер  сейбинской жизни,  он
представил себе,  как мог он сейчас лежать с Арсеньевой,  и гладить ее руки,
грудь,  ноги,  и  целовать ее,  все равно уж у нее такое назначение радовать
мужчин, а теперь приходилось месить грязь. Он был очень злой и желал драться
с  Тереховым,  но  бежать было  далеко,  а  впереди маячила новая  жизнь,  и
Чеглинцеву возвращаться стало лень.
     Терехов бросил сигарету в лужу и пошел в другую сторону.  Он был мрачен
и не знал,  что ему делать. Он был мрачен, потому что не смог пойти с Илгой,
не  возникло у  него никакого желания проводить ее и  под руку провести мимо
Надиных окон.  Не мог он гулять с ней,  потому что любил одну Надю и никакие
его логические рассуждения,  уговоры самого себя не  успокоили и  не помогли
ему.
     За домами и за деревьями,  внизу, шумела Сейба, и Терехов решил пойти к
ней,  он любил сидеть на ее берегу и  смотреть на суетливую сейбинскую воду.
Темнело,  и  улица была пуста,  Терехов шел  медленно и  у  фонарного столба
неожиданно свернул влево.  Через минуту он  был  уже у  семейного общежития,
Надины окна желтели,  Терехов прошел мимо них и  увидел за столом в  комнате
Олега.  Олег сидел,  наклонив голову,  и писал,  наверное.  Терехов,  словно
вспомнил о чем-то важном, поднял воротник плаща и быстро зашагал к Сейбе.


        "8"

     Кто-то  прошел под  окнами.  Олег почувствовал это,  поднял голову и  в
синеве улицы увидел быструю длинную фигуру,  тут же исчезнувшую. "Терехов? -
подумал Олег.  -  Нет,  не успел рассмотреть..."  Он положил ручку на стол и
хотел было сказать Наде,  что к  ним идет Терехов,  но раздумал и стал ждать
шагов в  коридоре.  Надя  забралась на  постель,  ноги подтянула под  себя и
читала  "Иностранную литературу".  Олег  любовался ею,  ему  очень  хотелось
подойти к Наде,  взлохматить ее волосы и поцеловать ее,  но он боялся, что в
дверь сейчас постучит Терехов.
     Надя была тихая,  усталая,  наверное,  а может быть, увлеклась журналом
или  хотела оставить его наедине с  белым листком бумаги.  Олег ежился,  его
знобило после того,  как он,  возвращаясь из  Сосновки с  набитыми сумками и
рюкзаком,  прошелся по мосту через Сейбу и та,  неспокойная сегодня,  словно
взбесившаяся,  обдала его холодными брызгами, льдышками за шиворот попала. А
потом случилось ему шагнуть с  моста в яму с сейбинской водой и вымокнуть до
пояса. Кроме этих мокрых и холодных ощущений испытал он еще у Сейбы не очень
понятное ему тревожное чувство, отделаться от которого он так и не смог. Эта
тревога вместе с ожиданием Терехова не давала ему сосредоточиться.
     Но  Терехов в  дверь не стучал и  шагов его в  коридоре не было слышно,
кто-то  другой прошел мимо их  окон,  Олег снова взял ручку и  придвинулся к
столу.
     Как  и  сегодня утром,  когда Олег собирался говорить с  Тереховым,  он
волновался сейчас,  и ему хотелось, чтобы Терехов пришел быстрее и первые бы
чепуховые слова успокоили его.  И  еще его волновал разговор с матерью,  так
называл он свое письмо к ней. Он оттягивал его долго, неделю уже, но сегодня
Надя сказала:  "Пиши", и Олег сел за стол, а лист все оставался чистым. Мать
была далеко, за четыре с половиной тысячи километров, и о женитьбе его могла
узнать только через пять,  а то и больше дней, но Олегу казалось, что сейчас
она видит его и слышит его мысли и курит нервно, положив ногу на ногу.
     Известие о  том,  что он женится на Наде Белашовой,  мать обрадовать не
могло,  Олег это  прекрасно знал.  И  если бы  они с  Надей нынче были не  в
Саянах,  а  во  Влахерме,  все происходило бы в  тысячу раз тяжелее.  Надя и
сейчас забралась на кровать,  молчала и смотрела в журнал, потому что она не
могла и не хотела участвовать в его разговоре с матерью.  Все в их жизни они
условились делить пополам,  а это дело досталось ему одному.  Впрочем,  Олег
убеждал себя, что он выполняет просто формальность, есть такое понятие "долг
вежливости",  вот он и должен показать, что он человек воспитанный, а так, в
конце концов, ему наплевать, как отнесется мать к его женитьбе.
     Но,  по правде говоря,  все было не так.  Мать оставалась матерью, а он
оставался ее сыном.  И он знал,  что для матери,  несмотря ни на что, он был
самым дорогим человеком на земле,  и  она хотела знать о каждом его шаге.  И
потому Олег,  принимая ее чувства,  сообщал ей о своей жизни, сухо и кратко,
но сообщал,  чтобы она была спокойна. Может быть, мать строила еще иллюзии о
своих с  ним отношениях,  еще на что-то надеялась и  не хотела примириться с
очевидным,  с  тем,  что  с  сыном они стали людьми чужими.  И  однажды Олег
попытался поговорить с  ней откровенно и  на равных,  но мать рассердилась и
оборвала его:  "Ты еще будешь учить меня,  ставить мне условия!.. Наслышался
разговоров о конфликте поколений...  А я жертвовала всем, растила тебя..." -
"Ну ладно, ну ладно, не будем об этом, не будем, - разволновался тогда Олег,
- пусть все остается, как было..."
     Если бы она расплакалась,  если бы слабость или растерянность появились
бы тогда в ее глазах,  в ее лице,  Олег, наверное, не выдержал, подошел бы к
ней и  обнял ее и  голову ее успокоил на своем плече.  Но лицо у матери было
суровым и сердитым, говорила она энергично, деловым своим голосом, как будто
в  кабинете отчитывала товарища за ошибки и  заблуждения,  и  слова находила
такие,  которые Олега не трогали.  "Подумай,  повзрослей", - закончила мать.
"Хорошо, хорошо..." - уныло пообещал ей Олег.
     Больше он никогда не возвращался к  этому разговору и не хотел выяснять
с  ней отношения.  Все было бы  проще,  если бы  его отчуждение было вызвано
обидой,  нанесенной ему матерью,  несправедливостью ее.  Но  дело было не во
взаимных обидах и  недоразумениях,  а  в том,  что мать стала человеком,  по
понятиям Олега,  не отвечающим требованиям общества,  шагнувшего вперед.  Он
понимал,  что  это  противоестественно -  не  любить мать,  но  и  не  хотел
заниматься ханжеством и доказывать самому себе,  что он любит ее. Да, он был
ее сыном,  она дала ему жизнь, и он готов был заботиться о ней, но любить он
ее  не  мог.  Временами он  даже чувствовал,  что ненавидит ее,  он гнал эти
мысли,  называл их  кощунственными,  но менялось ли от этого его отношение к
ней? Они были чужими людьми.
     - Что? Что ты говоришь? - спросил Олег.
     - Я? Ничего... - сказала Надя.
     - Мне показалось... А Терехов все не идет...
     - Он может совсем не прийти.
     - Он обещал... Ну ладно, ты мне не мешай.
     Олег вспомнил вдруг Влахерму,  и  почему-то  ему ясно представился мост
через канал, разрушенный в сорок первом, мост, который никакого отношения ни
к  матери,  ни  к  нему  не  имел.  Потом  вспомнил себя  совсем мальчишкой,
дошкольником, был апрель, капало с крыш, а снег все лежал на улицах, грязный
и мокрый,  и хлюпал под ногами, а голос Левитана гремел из черного бумажного
диска громкоговорителя,  залатанною кусочками изоляции, и рассказывал о том,
что нашими войсками взята Одесса.  Олег натянул рваное пальтишко,  перешитое
из Сережкиного,  надел калоши и выскочил на улицу смотреть салют.  Даже если
бы он залез на дугу моста, он и тогда не смог бы увидеть Москву и зарево над
ней,  но во Влахерме стояла учебная часть десантников и по ракете отправляла
в небо в поддержку каждого столичного залпа. Когда погасла двадцатая ракета,
Олег поплелся домой и в своем подъезде столкнулся с почтальоншей Клевакиной.
Он  ее  и  днем  видел возле их  дома,  она  бродила со  своей сумкой и  все
поглядывала на Олега.  Клевакина стояла растерянная и молчала, потом всунула
ему в руки маленький конверт, прошептала. "Вере Михайловне... Днем не успела
я..."  И  пропала в черноте.  Олег поднимался на третий этаж с предчувствием
чего-то страшного.  Мать, увидев конверт в его руке, побледнела и опустилась
на стул.  Потом она рыдала,  и Сережка, старший брат Олега, ее успокаивал, и
сам плакал, и Олег ревел вместе с ними. Отец, которого Олег почти не помнил,
погиб,  "пал смертью храбрых". Олег понимал, что произошло жуткое, и все же,
плача,  он думал,  что завтра во дворе все его будут жалеть и  сочувствовать
ему и  взрослые парни разрешат ему ударить по настоящему кожаному мячу,  а в
военной игре  с  мальчишками ему  без  спора  и  драки дадут ржавый немецкий
автомат, и он станет нашим разведчиком, который всех этих немцев...
     Мать все повторяла:  "Мы теперь остались одни...  одни...", все глядела
на фотографию, где отец был с капитанскими погонами, какие-то тетки со всего
дома явились ее успокаивать,  приговаривали:  "Во всех семьях,  милая, так",
одноногий  дворник,   царапая  культей  паркет,   принес  Олегу  свой  баян,
разрешения дотронуться до которого Олег вымаливал года два,  и  Олег сидел и
плакал и раздвигал истертые мехи, так и заснул в тот день, положив голову на
баян.
     А через полгода мать снова рыдала,  прижимала к себе Олега и повторяла:
"Вот мы и остались с тобой одни".  Сережки не было рядом с ними,  потому что
два  часа  назад  похоронили  Сережку.   Прибежали  накануне  соседи:   "Ваш
подорвался!.."  Все пацаны постарше возились с оружием,  гранатами и минами,
которые  еще  остались  во  влахермской земле  после  боев  и  десятидневной
немецкой оккупации, вот и Сережка со своим другом Пашкой Тереховым в окопе у
села Андреевского нашли смятый пулемет, дырявые каски и гранаты. Они затеяли
атаку,  и,  когда  Пашка залег с  пулеметом в  окопе,  граната разорвалась у
Сережки в  руке.  Пашке,  глазевшему на наступление врага,  осколок оцарапал
щеку,  перепуганный Пашка тащил на себе приятеля километров пять в больницу,
но там бинты понадобились только ему.
     Недели  две  мать  водила Олега  с  собой  на  работу на  фабрику,  или
мануфактуру,  как называли ее старики из их дома,  шагали они с матерью мимо
красностенных казарменных  громад,  и  за  пыльными  стеклами  нудно  гудели
машины.  Мать работала в фабкоме,  председателем,  в кабинете ее было шумно,
дым полз к  форточке.  Олег бродил по коридорам,  мешался в ногах у взрослых
людей,  ерзал на клеенчатом сиденье стула,  ему было скучно,  но мать его не
отпускала,  она боялась,  как бы теперь не случилось несчастья с  ним.  Олег
тоже  боялся,   просьбы  матери  об  осторожности  и  предчувствия  тетушек,
высказанные со слезами и вздохами,  напугали его,  и он сидел на фабрике,  в
прокуренном кабинете,  и смотрел на мать. Она ему казалась старой, а ей было
всего лишь  тридцать,  тогда Олег делил людей на  взрослых и  ребят,  и  все
взрослые были старыми,  одни совсем старыми,  а другие, к которым он относил
свою мать, чуть помоложе.
     Когда они оставались вдвоем,  мать подходила к нему, гладила его волосы
и  приговари