вала:  "Только бы с  тобой ничего не случилось...",  и  голос ее
дрожал.  В  эти секунды она совсем не  была похожа на  деловую и  энергичную
женщину.
     Олег  тогда  и  позже  не  мог  привыкнуть к  этому  раздвоению матери,
способности ее на людях быть одной,  а дома,  с ним и с близкими,  словно бы
превращаться в  другого человека.  Он  знал,  что  во  Влахерме ее  называют
голосистой,  она и на самом деле говорила громко и грубовато;  впрочем, в их
городе  вообще  разговоры  велись  на  повышенных тонах,  жизнь  почти  всех
влахермчан была связана с  фабрикой,  с  ее  гудящими цехами,  заставлявшими
перекрикивать машины.  Но  голосистой называли мать,  называли с  любовью  и
гордостью,  за другое. Голосистой бывала мать на трибунах всяких собраний, и
никто лучше ее не мог произнести речь, провозгласить здравицу или заклеймить
кого-нибудь   позором.    Каждое   ее   появление   на   трибуне   встречали
аплодисментами,  начинала она тихо, улыбалась так, что улыбался зал, а потом
рубила рукой воздух,  только изредка успевала отбросить назад длинные прямые
волосы,  говорила,  как говорили, наверное, комиссары на митингах, и кончала
так,  что  все  вскакивали  и  кричали:  "Да  здравствует..."  Влахермчане и
праздника никакого не  могли  представить себе  без  речей матери,  как  без
красных флагов.
     И  Олег пробирался в  зал и  стоял,  волнуясь и  гордясь матерью.  Всем
доставляли удовольствие ее  слова,  так казалось Олегу,  а  директор фабрики
щурился в  президиуме и,  хлопая,  говорил иногда в  микрофон одну и  ту  же
фразу:  "Вот какие у нас советские женщины... Самые замечательные в мире..."
Центральная  газета  напечатала  очерк  "Государственный  человек"  о   Вере
Плахтиной,  из  Москвы  иногда  за  матерью присылали автомобиль,  новенькую
"Победу" или "эмку", или трофейный "БМВ", раскорячистый, как таракан, а чаще
она  ездила на  паровике в  столицу,  там она заседала в  важных комиссиях и
комитетах  -   антифашистском,  славянском,  демократических  женщин  и  еще
каких-то,  она  встречалась с  именитыми людьми,  все  знали,  что орден она
получила из  рук  самого Калинина,  а  однажды ей  пожал руку  Сталин.  Вера
Михайловна рассказывала об этом десятки раз,  а  ее все просили рассказывать
снова и снова,  требовали, чтобы она не упустила ничего, и мать все ездила и
ездила по фабрикам и колхозам района, откуда к ней приходили заявки.
     В тридцатых годах мать была одной из первых стахановок, ее имя гремело,
как и  имена Паши Ангелиной,  Дуси и Маруси Виноградовых,  и Олег удивлялся,
почему по каналу не ходит буксир "Вера Плахтина".  Мать смеялась,  говорила,
что забыли назвать, а однажды учитель сказал им на уроке литературы, что это
про такую, как Вера Михайловна Плахтина, создан кинофильм "Светлый путь".
     Мать  уезжала из  Влахермы часто,  иногда на  недели,  все  выступала и
заседала,  как полагалось государственному человеку, а дела в фабкоме вел ее
заместитель Степан  Мокеевич Тришин,  человек старенький,  тихий  и  робкий,
бывший бухгалтер.
     Теперь,  когда Олег оглядывался на  послевоенные годы,  он  признавался
себе в том,  что жил тогда в обстоятельствах праздничной приподнятости. Хотя
он,  как  и  мать,  все  время  чего-то  боялись.  Думая же  о  том  времени
отвлеченно,  он  видел  его  трудным и  каким-то  очень  сложным,  и  многие
теперешние книги  и  статьи,  которые  он  читал  жадно  и  с  пристрастием,
укрепляли его в  своих раздумьях.  Но если приходилось ему вспоминать просто
какие-то  эпизоды тех  лет,  то  радостные лица вспоминались ему  чаще,  чем
мрачные.  А  жизнь его была не такой уж сытой.  Мать никогда не пользовалась
благами,  которые могло бы дать ее положение, была щепетильной, и Олег часто
бегал голодным и в рваных парусиновых башмаках,  выданных по ордеру,  только
прокатить  сына  вместе  с  другими  ребятишками в  "Победе",  приехавшей из
Москвы,  мать  иногда решалась.  Конечно,  при  всем  этом  было  волшебство
детства,  чуть что напускавшее розовый цвет. Но дело, видимо, было не только
в волшебстве детства. Не он один жил в те годы праздником.
     И  вот  к  тому благодушному и  праздничному ладу,  считал Олег,  очень
подходила его мать.  Он  гордился ею  в  те  годы.  Мать ходила по немощеным
улицам  Влахермы энергичной мужской  походкой,  говорила громко  и  властно,
курила "Беломор",  носила строгий костюм с  белым  воротничком,  а  иногда и
гимнастерку. В комоде ее лежали довоенные платья и лаковые черные лодочки на
толстых каблуках-обрубках.  Платья были  давно забыты,  а  туфли мать иногда
надевала,  отправляясь в Москву,  дома же обходилась стоптанными ботинками и
сапогами.  Вид  у  нее был решительный и  боевой,  позже Олег узнал,  что на
случай,  если бы  немцев не  сразу вышибли из Влахермы,  мать должна была бы
стать комиссаром партизанского отряда,  и  оружие на  боку  ей,  конечно бы,
пошло.  Она  была красива,  это признавала вся Влахерма,  строгой и  суровой
красоте ее  подражали фабричные девчонки и  двигались тяжеловато,  по-мужски
сгибая руки в локтях.  Все смотрели на мать, Олег это чувствовал, где бы она
ни появлялась,  и вспоминали,  какой ладной была она еще в девушках,  а мать
шла, каблуки вдавливая в землю, величественная и прямая.
     А дома мать становилась другой,  и Олег ее не узнавал и боялся ее. Дома
она бывала не так уж долго,  приходила поздно,  проверяла табель и тетрадки,
хвалила сына,  и  тут  же  звонил телефон,  и  снова своим деловым,  усталым
голосом  она  говорила  в  трубку  о  премиальных,   путевках,  увольнениях,
квартирах, ругала кого-то за то, что на вчерашние похороны не явился духовой
оркестр. А потом мать сидела и курила, молчала, смотрела на фотографию отца,
раскрашенную ретушерами за  десять рублей,  и  на Сережкины рисунки танков и
подводных лодок,  похожих  на  крокодилов.  Возвращаясь в  земное  из  своих
раздумий,  мать говорила рассеянно: "Ты еще не спишь... Надо спать... Завтра
много дел".  Часто она приходила совсем поздно,  когда он  уже спал в  своей
комнате, его укладывала одна из сестер матери, Феня, одинокая и несчастливая
женщина, безропотная и испуганная вечно, прозванная Чокнутой. Она жила рядом
и  стряпала и  стирала,  да  все  почти  делала  по  хозяйству.  Иногда Олег
просыпался ночью,  слышал за  дверью чьи-то  голоса,  смех матери,  гитарный
перезвон,  шипенье патефонной иглы.  Олег лежал с открытыми глазами и боялся
чего-то,  фабрика гудела рядом,  вечная ей была предписана бессонница. Дверь
скрипела,  мать,  стараясь не шуметь, туфли скинув, ступала по коврику к его
кровати,  стояла над ним и шептала что-то, от нее пахло вином и духами. Олег
застывал,  деревенел, изображая спящего, а мать гладила его волосы и уходила
на  носках,  пошатываясь.  Олег так  и  не  мог  заснуть,  пока не  уходили,
посмеявшись в передней, ночные материны гости, а наутро он ходил волчонком и
старался не смотреть ей в  глаза.  Но однажды,  он учился уже тогда в  пятом
классе, Олег не выдержал, соскочил с кровати и, как был, в трусах и в майке,
рванул дверь и  вошел в  гостиную.  Там сидели трое мужчин в зеленых и синих
френчах и  еще бухгалтерша с фабрики,  но Олег смотрел только на мать.  Мать
застыла напряженно на  диване,  ногу  на  ногу  положив,  гитару на  коленях
держала, волосы ее растрепались, белая кофточка была расстегнута на груди, а
глаза смотрели пьяно и  испуганно.  Она вскочила тут же,  вытолкала гостей в
переднюю,  и те ушли,  смутившись,  молча,  мать прибежала, бутылки и окурки
поубирала со стола,  чтобы напомнить ни о  чем не могли,  кинулась к  Олегу.
Олег сидел на кровати и  ревел,  она обняла его и  тоже заплакала,  говорила
много и нервно,  о войне и еще о чем-то, но успокоить не могла, с ним была в
ту  ночь  истерика.  Через день  мать  водила его  в  больницу,  врачи нашли
истощение нервной системы, посоветовали съездить к морю. Мать отправляла его
сначала в Артек, потом на пароходе до Астрахани и обратно. Гостей она больше
не  приводила,  возвращалась домой раньше,  но  ее ненадолго хватило,  снова
стала заявляться ночью, а то и под утро, и подвыпившая.
     И  по Влахерме поговаривали о  том,  что мать гуляет,  поговаривали без
злорадства и возмущения, а даже с сочувствием. Как-то Олег возвращался домой
с пионерского сбора,  и парень из их класса толкнул его в бок:  "Вон видишь,
тот дядька, так он..." Олег прибежал домой, мать сидела перед зеркалом, губы
красила,  и  Олег выпалил ей в  лицо:  "Как ты можешь!  Это же фальшь,  ложь
это!..  Как ты можешь жить так!  Что о тебе говорят! Разве могут такими быть
большевики!" Мать поднялась быстро,  подошла к нему,  а он застыл перед ней,
решительный и  даже  торжественный в  белой рубашке и  алом  галстуке,  мать
обняла  его,   прижала  к  себе,   говорила:  "Какой  ты  стал...  Ты  вырос
достойным...  Я так счастлива,  что ты такой,  мой сын... Ты похож сейчас на
Радика Юркина или  даже на..."  Она вдруг замолчала,  сникла,  опустилась на
диван и заплакала.  Она сидела жалкая и постаревшая, говорила, всхлипывая, о
сложностях жизни,  о  ранах войны,  о том,  что он еще многого не понимает в
силу  своего детского разума,  "а  я  баба,  баба  я...",  что  она  человек
несчастный,  не на своем месте,  все,  что она делает сейчас,  -  это только
обозначение чего-то,  и  зачем только оторвали ее от ткацких станков,  от ее
дела,  говорила  такие  слова,  от  которых  Олегу  стало  страшно,  достала
фотографию,  где  она  была  снята  ткачихой,  совсем  девчонкой,  улыбчивой
красавицей.  "Какой я только была,  плясуньей,  озорницей, а теперь словно в
чужих платьях хожу..."  Потом она  плакала об  отце  и  Сережке,  Олег стоял
растерянный,  все  еще старался быть суровым,  но  жалел ее  и  уже искал ей
оправдание.
     Он много думал об этом разговоре позже и успокаивал себя.  Он посчитал,
что слабости в человеке пока живут и никуда от них не денешься, все это идет
от напряжения,  от нервов,  от усталости в главном великом деле,  к нему они
вроде бы  естественное приложение.  Они  живут сами  по  себе и  главного не
чернят.  Он вспомнил, что недавно сам стоял на сцене районного Дома пионеров
в почетном карауле у знамени,  это была высокая честь, но Олег стоял и думал
не о знамени,  а о своем животе, он болел у него, и Олег все ждал, чтобы его
быстрее сменили. Ему было стыдно, ничего поделать он не мог.
     Естественным,  но не имеющим отношения к  главному в  жизни стало тогда
казаться Олегу многое,  и  оно уже не  возмущало его.  Естественной казалась
Олегу и атмосфера их квартиры,  их жизни, то есть он даже в ту пору не думал
о ней,  а теперь-то он знал точно, что в атмосфере этой был растворен страх.
Именно растворен,  потому он и был незаметен.  Мать вечно боялась чего-то, о
чем  он  не  знал.  И  она  тряслась за  каждый его  шаг,  сначала это Олега
раздражало, как и то, что она при людях его, почти совсем взрослого мужчину,
гладила по головке,  но в конце концов он привык к ее страху,  потому что уж
такой была ее любовь.  Он и сам стал бояться за себя,  завидовал рискованным
ребятам:  и Терехову,  и Севке,  и другим своим приятелям, которым ничего не
стоило нырнуть с моста, подраться до крови или добраться до Москвы на крышах
коричневых товарных вагонов.  Он  смеялся над рассказами тетушек и  матери о
ворах и убийцах,  и те обижались,  говорили, что много развелось после войны
людей жестоких,  кровь для которых - водица, он помнил всякие истории о том,
как проигрывают последних в очереди в карты, подойдет хмырь в серой кепочке,
сползшей на  глаза,  ножиком,  выточенным из напильника,  пырнет в  бок -  и
привет.  А  потому,  отправляясь за хлебом или в  керосинную лавку,  в хвост
очереди Олег вставал с оглядкой,  и на душе у него было не сладко,  он никак
не мог успокоиться, пока не вырастали за спиной люди.
     Однажды Олег притащил в  дом  со  двора анекдот и  рассказал его,  мать
поулыбалась,  а потом стала серьезной и сердитой и Олега отчитала за то, что
он слушает и повторяет такие мерзкие анекдоты, которые на руку нашим врагам.
"Не вздумай болтать такие вещи,  а если спросят,  откуда узнал,  говори:  во
дворе слышал,  мать ничего не знает. И будь особо осторожен с дядей Семеном,
дворником,  он ко мне приставлен..." Глаза у нее были испуганные,  и головой
она качала, словно только теперь поняла всю серьезность дела.
     А потом пришел пятьдесят шестой, шумный и сердитый, високосный год.
     Для  Олега тот год был трудным.  Он  стал совсем худой и  нервный,  все
выступал на разных собраниях в техникуме,  где он уже учился,  голос срывал,
врачи  прописывали ему  полоскание содой,  а  собраний и  митингов было  той
весной побольше,  чем занятий,  и  занятия-то превращались в споры.  В своих
суждениях он был резок,  его любили слушать,  к тому же,  видимо, передались
ему  от  матери ораторские способности.  Всю  ту  весну он  был в  состоянии
какого-то страстного порыва,  которым, впрочем, были охвачены многие, он жил
одним -  революцией -  и верил искренне, что служит ей, а такие прозаические
вещи, как еда или любовь, казались ему кощунством. Вот тогда он и понял, что
ненавидит мать.
     Он пришел к  этой мысли однажды,  когда открыл дверь в комнату матери и
увидел ее у  трельяжа,  она купила его недавно,  в  комиссионном,  и  теперь
сидела перед ним,  разложив на столике кремы,  краски и  коробочки с пудрой.
"Актриса",  -  подумал Олег,  она и  на  самом деле была похожа на  актрису,
забежавшую перед представлением в гримерную.  Мать обернулась,  и, наверное,
глаза у  нее  были злые,  потому что она испугалась и  даже вперед подалась,
словно хотела закрыть от  него все свои коробочки и  флаконы.  Он  ей  тогда
ничего не сказал. Он так и не знал до конца, была ли она и вправду в те годы
актрисой,  понимавшей "кое-что".  Дело было даже не в этом.  Какие бы скидки
Олег ни давал матери,  вспоминая и о тяжелых условиях тех лет,  и о том, что
война искалечила ее жизнь,  отняв мужа и  сына,  все же он считал,  что мать
причастна ко всему,  что было при Сталине,  и этого он ей простить не мог. А
потому он почти и  не разговаривал с ней.  Несколько раз мать советовала ему
быть поумнее, если уж заблуждаться, то заблуждаться про себя.
     В  техникуме  Олег  проучился недолго.  Ему  уже  разонравилась будущая
специальность  -   механика  ткацких  станков.  В  комитете  он  оказался  в
одиночестве,  его вдруг стали называть революционером чувств,  все говорили,
что сейчас нужна практическая работа,  а  не  речи,  и  другие обидные слова
говорили.  Олег расстроился и вышел из комитета. И решил съездить на целину.
Два года он  жил на  целине,  в  разных совхозах,  и  все же  не  выдержал и
вернулся во Влахерму, увидел мать и не узнал ее.
     Он  многого не  узнал во  Влахерме,  то,  что происходило у  него перед
глазами,  принималось само  собой разумеющимся и  не  очень значительным,  а
потому  и  не  связывалось в  сознании Олега  с  большими переменами.  А  во
Влахерме он сравнивал и удивлялся.
     Мать стала вполне современной женщиной.  И  мысли она высказывала вслух
такие,  за  которые года три  назад отчитывала Олега,  оглядываясь при  этом
испуганно по  сторонам.  И  речи  ее  были теперь подлиннее и  повеселее,  с
пословицами и отступлениями от текста. Влахермские девчонки подражали теперь
не  ей,  не  ее  прежней  строгой  красоте и  суровым и  энергичным манерам,
наоборот, мать сама училась у них, прическу делала с начесом, а волосы у нее
все  еще  были  пышными,  красила  их,  лицо  приводила  в  порядок  всякими
импортными  кремами  и  тонами,   по  часу  сидела  перед  зеркалом,  носила
вывезенные из-за  границы  остроносые туфли  и  вязаные кофты,  а  побывав в
Швеции с  профсоюзной делегацией,  привезла бежевый костюм из джерси и очень
гордилась им,  хотя он был ей мал, а она уже порядком располнела. И говорила
она теперь не громко и не грубо,  а нежно и даже не без кокетства. И в сорок
лет своих была она красива и  ярка,  и Олег видел,  как посматривали на мать
мужчины.  Работала она уже не на фабрике,  а  в горисполкоме,  кабинет у нее
попросторнее,  в углу стоял телевизор. За эти годы она могла многое понять и
пережить,  а  потому быть  теперь искренней,  но  Олег отвергал все  попытки
матери сблизиться с ним.
     Чаще всего Олег обходился односложными ответами на ее слова. Он зашел к
ней на работу и убедился,  что, как и прежде, она зажигается иногда искренне
и шумит, но это только десятая часть дел. И, как прежде, она хорошо говорила
речи,  любила это делать,  и,  как прежде,  часто возвращалась домой немного
хмельная и вились вокруг нее мужчины, элегантные в меру возможностей.
     Олега это возмущало.  В последние годы он и сам стал терпимее, и многие
его пламенные мысли казались ему теперь смешными и  неверными,  но забыть он
ничего не мог и  простить матери ничего не мог.  Хотя он снова вспоминал и о
войне и о сломанной ее судьбе и готов был найти ей оправдание. Отношения их,
очень приличные внешне,  не  могли стать лучше еще  и  потому,  что  мать не
принимала его любви к  Наде.  Она ее  не  любила и  щурилась сердито,  когда
говорила о Наде и Белашовых. Заметив, как смотрит Олег на Надю, она вскипела
и  долго  не  могла  прикурить от  зажигалки с  красным галльским петухом на
пупырчатом металле.  "Думать о ней забудь,  -  сказала мать,  - будешь с ней
несчастливым".
     Потом она пыталась говорить с ним спокойнее,  но у него на все ее слова
был один ответ.  Откуда шла эта неприязнь матери к Наде, Олег не мог понять,
то ли она ревновала его и  потому "будущую разлучницу" заранее отвергала,  а
может быть,  неприязнь пришла без всяких видимых причин,  просто ведь бывает
так,  для  матери  эта  длинноногая девица из  журнала мод  была  загадочной
марсианкой,  неземные пороки чудились в ней, и доверить ей сына она боялась.
"Взбалмошная,  легкая  девчонка,  -  говорила мать.  -  Все  они,  Белашовы,
рискованные люди,  сумасброды... Ты еще пожалеешь..." А Надю и на самом деле
сумасбродной  называла  улица,   и   бабы  в  платочках,   усаживавшиеся  на
обглаженные их задами скамеечки,  охали,  глядя на нее,  но Олег считал, что
Надю он знает лучше семечной улицы и ему судить, какая она.
     Он обернулся и хотел сказать Наде что-нибудь ласковое,  а потом бросить
к черту свою писанину и подойти к ней,  но он увидел, что Надя спит. Журнал,
зачитанный, с лиловым негром на обложке, валялся на полу, а Надя спала прямо
на  одеяле,  вытянув ноги в  сшитых ею  самою джинсах и  кулаки подложив под
голову. "Родная ты моя, - подумал Олег, - устала за этот нервный день..." Он
подошел к  ней без шума и  стал гладить ее волосы и  волновался,  потому что
хотел быть с ней, и ему было досадно, что она заснула, но разбудить ее он не
решался,  все сидел,  и  ему почудилось вдруг нечто красивое в  том,  что он
должен подавить свое желание ради ее покоя.
     Олег встал и подошел к столу. "Мать, мать, - подумал он, - а мать будет
курить..."  Он  нервничал,  и  ему  казалось,  что  причина тут  одна -  его
всегдашние думы о матери,  повторенные сегодня.  Но он тут же понял,  что не
из-за матери нервничает, и перестал принуждать себя думать о ней, все глядел
на Надю и радовался ею и досадовал на ее сон.


        "9"

     Ни черта не было видно.  Терехов пожалел, что не взял фонарик. Впрочем,
фонарик,  наверное, мог бы заглядывать сегодня только под ноги и высвечивать
лужи и  ничем бы  не  помог,  дождь бы  тут же прихватил его лучи нервущейся
своей сеткой. Ступая на каблук, вдавливая сапоги в грязь, медленно спустился
Терехов по  скользкому съезду  с  Малиновой сопки.  Мост  был  метрах в  ста
впереди,  и  Терехов его не увидел.  Сейба гудела и бесилась и не собиралась
спать ночью.  "Ничего,  посуетись,  пошуми",  - подумал Терехов. Он вспомнил
Будкова и  их  вчерашний разговор и  слова Будкова о  мосте и  метеорологах,
поводов нервничать не было,  и все же Терехов решил,